крест

…et tollat crucem suam… … и возьми крест свой… Евангелие от Матфея 16:24.

— За что?! — Куроо складывает ладони в молитвенном жесте, возводит глаза кверху. Чисто агнец, если не обращать внимания на развязную позу. — За непотребные сны, — Кей краснеет, бросает в голый живот скомканную одежду. Куроо лениво потягивается крепким поджарым телом, не стесняясь неурочной выпуклости под одеялом. — Как ты догадался, что снился мне? — он укладывается набок, хлопает ладонью по освободившемуся месту, явно приглашая присоединится. Кей с сожалением заглядывает в бутыль: святой воды на самом донышке; потом примеривается к раскиданным по полу сапогам. — Ладно-ладно, — Куроо садится рывком на кровати. — Я сам встану. — И оденьтесь, — Кей выходит за дверь, неловко отдёргивая сутану. Тело ноет и болит, особенно сильно там, где остались следы клыков и когтей. За спиной слышится возня и пыхтение. Куроо вполголоса ворчит, что теперь можно не умываться полгода, потом тихонько чертыхается и, наконец, показывается в приличествующем для адепта Единой и Непорочной виде. — Ну и зачем ты поднял меня с петухами? — он зевает, растирая глаза кулаками. Петухи при его виде разбегаются с негодующим кукареканьем. — Я думаю, — Кей запинается. Если он ошибается, погибнут невинные люди. Если нет — тем более. — Я думаю, пропавшие селяне в монастыре. Куроо замирает в очередном зевке. Потом очень медленно закрывает рот и наклоняется, почти упираясь лбом в лоб Кея. — Тссс, — он прикладывает палец к губам Кея. — Не стоит кричать о подобном, тем более, если сам в рясе. Они стоят так с минуту, потом отворачиваются, делая вид, что вышли полюбоваться рассветом. Над плетнём мелькает тень, слышатся шаги, и только когда они стихают, Куроо делает знак продолжить. — Я думаю, ребят обманули. Направили по ложному следу. А пленников держат в монастыре, наверняка для какого-нибудь жуткого ритуала, как в Обители Страждущих, — Кей шепчет, сам не веря своим словам. Но сколько бы оправданий он не придумал, все ниточки сходятся в одно: гниль поразила его братьев по вере. Алчная жажда силы затмила разум. Там, в Обители Страждущих, ритуал призвания некого демона окончился плачевно, но фанатиков подобное не останавливает. Они готовы принести в жертву ещё сотни, тысячи жизней, лишь бы добиться желаемого. — Согласен, — Куроо кидает заинтересованный взгляд. — Хозяйка полна молока, а в доме ни одного ребёнка. Рука срывается сама собой. Куроо озадаченно потирает горящую щёку. — А нечего ручонки свои распускать. — Да я опытным взглядом! Знаешь, чем меня всю ночь соблазняли? — И чем же? — руки у Кея снова чешутся. Так и огрел бы крестом по красной шее. — Мясным пирогом! А я не соблазнился! Тебе оставил, — Куроо долго рыщет в котомке, пока не достаёт промасленный свёрток. Внутри изрядный кусок пирога, судя по одуряющему запаху действительно с мясом. Кей откусывает с края, живот блаженно урчит, требуя добавки. — Нужно догнать парней, — он говорит с набитым ртом, временно отступив от приличных манер. — Не успеем, — Куроо кивает в сторону ворот. Мужики стоят с топорами и вилами, бабы с коромыслами и ухватами. На крыльце показывается хозяйка со сковородой. Надо бы поискать в священном писании, не являются ли вилы орудием дьявола. А то в каждой деревне при виде их достают… — Вы это… — староста выходит вперёд. Кажется, за ночь он постарел ещё на сотню лет. — Тихо-тихо! — Куроо толкает Кея локтем, мол, молчи. — Мы уходим. Туда, куда нужно. Сами. Так что попрошу без острых колющих предметов! — он заканчивает тираду нарочито громко, тут же переходит на свистящий шёпот: — Напиши записку и сунь Розетте под упряжь. Если хоть один из этих остолопов грамоте обучен, то мы переживём ночь. Какая может быть грамотность у мечника крестьянского происхождения и лучника, изгнанного демонами из своих нечистивых рядов? Вот-вот! Кей прочерчивает на своей карте путь от границы до монастыря и рисует на полях морду с высунутым языком и в остроконечном капюшоне. Розетта долго обнюхивает руки в поисках хлеба или хотя бы яблока, потом поднимает укоризненные глаза. Она коротко фыркает на просьбу догнать парней, но услышав от Куроо о припрятанных Кагеямой сухарях, бодро трусит в нужную сторону прямо сквозь толпу агрессивно настроенных крестьян. — А если на неё волки нападут? — староста растерянно тычет вилами в землю. Остальные с печатью искреннего беспокойства на грубых лицах тихонько переговориваются. — Пусть волки сами и отбиваются, — Куроо пожимает плечами. Он в Розетте уверен как в священном писании. Кей в очередной раз удивляется, сколько всего разного скрывается в Куроо и насколько всё это не вписывается в личину церковного пса. Но долго витать в раздумьях ему не позволяют. Скрипя несмазанными колёсами подъезжает старая телега. Кобыла, впряжённая в упряжь, молодая и сильная, но до их Розетты ей далёко, хотя, возможно, Кей не объективен. — Не ходили бы вы туда, — возница мнёт в руках шапку, отводит глаза. Кей не готов нести свет всем подряд, но инстинктивно поворачивается так, чтобы закрыть от глазеющих от ворот местных. — Уж с полгода никто не возвращался, а я ведь кажную неделю вожу. — Так поди понравилось, что возвращаться не хотят, — Куроо неслышно подбирается со спины. Кей вздрагивает, успевая уловить в расширенных глазах возницы отголоски страха. — За служение Ему каждому воздаётся по заслугам!.. Куроо заводит длинную речь, умело вплетая тихим вкрадчивым голосом многократные воззвания к Господу, незаметно подталкивая в нужную сторону. Кей не успевает понять, как они втроём залезают в телегу, и вскоре деревня остаётся за спиной. Куроо говорит-говорит-говорит, но Кей не может уловить в потоке слов какой-то цельной мысли. Он начинает считать, чтобы не потерять счёт времени. Один, пять, восемнадцать, тридцать четыре… … шестьсот шестьдесят шесть. Телега останавливается на опушке леса. Чуть дальше виднеются белые стены монастыря. Мерный колокольный звон заполняет пространство той особой благодатью, что вводит паству в смирение. Кей с трудом удерживает глаза открытыми. Куроо сгорбленный, в чёрной драной хламиде, похож на старого ворона. В щелях глаз алые отблески, на лице застывшее выражение вековой усталости. — Что бы я не сказал или не сделал, — голос тоже уставший, холодный, чужой, — верь мне, Кей. Кей делает глупость. Он верит. Иначе развернулся бы ещё от ворот, к которым они подошли не скрываясь. — Да светится имя Его! — монах, скучающий возле распахнутых створок, складывает ладони в молитвенном жесте. Куроо повторяет жест. — Да придёт Царствие Его на эту землю. — Лёгок ли был ваш путь, братья? — монах корчит радушную мину. В суженных глазах, настороженной позе — сомнение. — О, путь наш был усеян шипами и вилами! — Куроо в ответ широко ухмыляется. — Но принесли мы благую весть, так что отведи-ка нас поскорее к самому главному, — добавляет серьёзным тоном и толкает локтем в бок. Кей поспешно склоняет голову, переплетая пальцы на наперсном кресте. Звуки булькают в глотке, не складываясь ни в латынь, ни в местное наречие. Он чувствует себя овцой, приведённой на заклание, и это ощущение усиливается внутри, когда высокие мощные стены смыкаются в длинный плохо освещённый тоннель. Они спускаются довольно долго в сумраке и тишине. Их провожатый идёт последним, и когда он клацает заржавевшей решёткой, Кей не выдерживает — оборачивается. Стены оживают глазами с вертикальными звериными зрачками. Их не счесть. Они смотрят в упор не мигая. Мучительный неутолимый голод Кей чувствует взмокшей спиной. Ссадины под потом зудят с новой силой. — Для Господина вы уже староваты, — монах улыбается из-за ржавой решётки по-отечески ласково. — Зато Зверю придётесь по вкусу. — Кто это тут староват? Я в самом расцвете сил! — Куроо обиженно поджимает губы. Кей на его месте побеспокоился бы о сохранности головы, но ему и на своём есть чем заняться. В углах комнаты клубится тьма. Она принимает очертания собачьих голов, вот только у собак не бывает столько зубов. Головы смешно мотаются в воздухе, пока не проростают длинным гибком телом. Когда они становятся на четыре сильных лапы, Кей невольно ищет опору. И прижимается к спине Куроо исключительно из чувства самосохранения. — Domine, exaudi orationem meam! (1) — крест в руках дрожит, потихоньку греется. Кей замахивается, как учил всё тот же Куроо. — И волосы у меня, смотри, какие густые, — Куроо старательно ерошит шевелюру, продолжая доказывать монаху, что он всё ещё юн и сочен. — Domine, Domine, Domine… Куроо! (2) Из ближайшей собачьей пасти капает белая пенистая слюна. Кей брезгливо поджимает одну ногу, напирая на Куроо. — Да он не понимает, на кого рот раззявил! — Куроо не унимается, толкается, мимоходом хватает за бока, ноги. Кей отвлекается на ощущение его руки на бедре всего на мгновение, и в это мгновение раздаётся глухой звук падения. Факел гаснет, оставляя их в темноте. Сотни горящих глаз набрасываются на Кея, он жмурится в ожидании острых клыков. Проходит вечность, прежде чем он слышит Куроо: — Legio nomen mihi est, quia multi sumus. (3) — Что? — Кей трясёт головой. Кажется, будто в уши попала вода. И в глаза — предметы расплываются, двоятся, зато никаких звериных зрачков, оскаленных морд и прочих атрибутов мучительной насильственной смерти. — Надо, говорю, — Куроо открывает решётку пинком, — вторую рясу с капюшоном найти. Эту надевать будешь? — он бесцеремонно стаскивает с тела монаха одеяние. Кей, заметив на груди кровавое пятно, отказывается. Неаккуратно как-то. Да и сан не позволяет в запятнанной одежде расхаживать. Все монастыри одинаковые: узкие галереи, холодные кельи, слепящие золотом алтари, мрачные катакомбы. Кей не удивится, если существует писание, где подробно и со слов самого Спасителя расписано обустройство всех построеек и рассчёт количества полбы на одного адепта. Живот тоскливо урчит под широкой хламидой; Кей натягивается капюшон ниже, избегая встречаться взглядом с попадающимися на пути монахами. Взгляд его выдаст. Или голос. Он давит в себе крик, отводя глаза от стонущих пленников. Весь внутренний двор полон несчастными, вздёрнутыми на дыбы или подобие крестов. Монахи, теперь уже не разобрать настоящие или лживые, иступлённо хлещут длинными плетьми по обнажённым спинам и ногам. Капли крови взмывают в воздух, блестят на кожаных жалах, оседают в груди болью. Мутит. Так мутит, что нет сил идти. Куроо крепко удерживает за руку. Тащит за собой, невозмутимо раздавая ценные советы окружающим: — Отличный замах, брат! Только резче-резче, а то на небесах не слышно. Кей хотел бы ответить ему: десятком заповедей, трёхэтажной латынью или хотя бы локтем в бок; только выворачивает. К острому запаху пота и мочи примешивается гарь. Где-то недалёко что-то жарят, и как Кей не убеждает себя, что в монастыре просто праздничный обед с постной говядиной, глубоко внутри зудит догадка. Истошный визг не оставляет возможности обмануться. На плече обнажённой девушки горит алым безобразное клеймо. Кожа вздувается пузырями, чёрные оплавленные края пульсируют, проваливаются до выбеленных костей. Кей зажимает рот ладонями, его выворачивает. Куроо подхватывает за талию, шепчет: — Демоны внутри нас, Кей. Не где-то там, на востоке, а прямо здесь, среди нас, в нас, мы сами… Назойливые мысли укладываются жгутами, душат. Кей касается креста — не помогает. А Куроо тем временем ведёт за собой вниз. Они минуют с десяток освещённых факелами залов, и в каждом монахи в чёрных хламидах с капюшонами истезают людей или, собравшись в круг, распевают на гортанном чужом языке зловещие псалмы. Пробирает дрожью, давит ощущением неотвратимой беды. Кей не удивился бы, если бы перед ним разверзлась земля, обнажая алое чрева преисподнеи, но Ад на самом деле уже здесь. И он ничего не может сделать. Н И Ч Е Г О. — Мы веруем! И да воздастся нам по вере нашей! — в последнем помещении над каменным алтарём возвышается Первосвященник. Он не скрывает лица, как другие, творит еретический обряд прямо в парадном облачении. Исступлённый голос возносится над ликующей толпой: — Да пребудет с нами Господин наш! Да дарует чреслам юность, духу — силу, и убоятся нашей мощи самые небеса! В скрюченных старческих пальцах мелькает длинный узкий нож, другой рукой Первосвященник дёргает прядь длинных рыжих волос, резко оттягивая голову жертвы. Кожа натягивается над глоткой добела. Кей затравленно озирается, машинально складывая руки перед собой, как окружающие адепты. Он даже перебирает губами незнакомые слова, быстро подстраиваясь под заданный ритм, но не может отвести взгляда от подготовленых кострищ. В грудах сухостоя стоят дети: от совсем малышей до подростков. — Сделай что-нибудь! — Кей отчаянно дёргает Куроо за рукав. Нельзя же просто смотреть, как неповинные люди горят заживо! — Что угодно? — Да-да, что угодно… — Точно? И ты не будешь потом на меня злиться? И обижаться? И не станешь пинаться, и обливать святой водой…— продолжает уточнять Куроо, демонстративно загибая пальцы. Монахи тем временем меняют тон песнопений на более зловещий и ускоряют пасы руками. Первосвященник торжественно возносит над головой ритуальный кинжал, его помощники берут факелы, выстраиваясь в вершинах пентограммы. Для споров больше нет времени. Кей кивает, одновременно стискивая ладонь Куроо своей. Он согласен на любую глупость, лишь бы недопустить человеческих жертвоприношений. — Кхм, — Куроо шагает вперёд, протаскивая Кея следом за руку. — Жизнь вас, почтенные, похоже ничему не учит. В Обители Страждущих тоже пытались подсунуть вместо нужной жертвы десяток котят, и где теперь они? — Куроо стаскивает капюшон. Вскинувшие было арбалеты лучники опускают оружие на знак первосвященника. Он почтительно наклоняет голову, ему следуют остальные монахи. Кей растерянно всматривается в Куроо. Вроде бы всё как прежде: лохматая макушка, нахальная ухмылка, простой, местами погнутый от неподобающего употребления крест. К чему вдруг почести, достойные архиепископа? — В аду, Господин? — нетвёрдым голосом уточняет настоятель. Его рука всё ещё сжимает горло жертвы, но та не вырывается, не кричит, и в широко распахнутых глазах ни капли страха. Остальные тоже смирно стоят в центре пентограммы, вяло опустив несвязанные руки, будто не чувствуют резкого запаха гари, не понимают, как близка от них смерть. — Да, где-то там, — Куроо скалится. Дёргает Кея, вынуждая его выйти вперёд. — Но вам повезло! Я привёл истинную жертву! Вернее, он пришёл сам, но попрошу записать для патрона, что я изо всех сил помогал! — и срывает капюшон дешёвым жестом фокусника-шарлатана. Кей щурится, неожиданно слишком ярко, и только, когда его хватают под локти и пристёгивают тяжёлыми кандалами к столу вместо рыжей девчушки, понимает, почему Куроо заранее выпрашивал себе индульгенцию. — Куроо! — он не успевает погрозить отлучением от церкви, в рот заталкивают грязную тряпку. Тишина сменяется монотонными песнопениями, факелы вновь складываются в пентаграмму, а лезвие кинжала блестит над шеей, только теперь над его, Кея, шеей, и выглядит это с такого близкого ракурса много страшнее, чем из толпы чёрнокапюшонников. — Ммммумы, моммы, — проклятия гаснут в преграде, но Кей знает, Куроо слышит его. Потому что тот наклоняется к самому уху: — Ты ведь понял и сам, что не должен был дойти дальше Обители Страждущих? Кей кивает, насколько можно кивать, будучи прикованным к горизонтальной поверхности и с ножом поперёк горла. Он давно понял, что опоздал на собственное жертвоприношение, только никак не разрешал себе принять это. И все люди, оказавшиеся в плену у отступников, погибшие в пытках и мучениях, задурманненые и обманутые, попали сюда из-за него. Так что лечь теперь под нож в определённом смысле искупление вины. Вот только — Кей не хочет умирать. — Так вдарь по ним! — подзуживает Куроо. Вид у него совершенно безумный, неудивительно, что за своего заходит. Кей бы и вдарил, но он не умеет. Как ни силится, но ничего не получается. Он перебирает мысленно самые неприятные воспоминания, чтобы разозлиться, но чувство вины сводит их на нет. Остаётся только смириться и принять свою судьбу, лелея в глубине надежду, что кого-то его смерть спасёт. — Да нет, их всех убьют, — в благие мысли вмешивается Куроо. Шею обжигает лезвием. И то ли боль, то ли насмешка в голосе Куроо срывают внутри некий запор. Первосвященник замирает с раскрытым ртом, потом медленно клонится вперёд, обваливаясь на Кея. Кинжал долго клацает по каменному полу. Кто-то кричит, к запаху чадящих факелов примешивается сладковатый горелого мяса. У Кея пальцы жжёт, молнии срываются с них непрерывно, рикошетят от стен и монахов, наводя панику. — Вот веселуха! — Куроо слышится справа, потом сзади. Судя по звукам, он щедро благословляет попавшихся под руку наперстным крестом, а порой не брезгует и молитвенником. — Что разлёгся? Ждёшь поцелуя прекрасного принца? — он чмокает губами в опасной близости от рта Кея, одновременно освождая от кандалов. В благодарность Кей пихает его коленом. Со стола скорее сползает, чем встаёт; ноги не слушаются. — Уводи людей вон в тот проход, — Куроо отбивается уже арбалетом. — На второй развилке повернёте направо, тогда выберетесь через подземный ход на опушку леса за монастырём. Он улыбается, и в этой улыбке столько тоски, что Кей оглядывается много-много раз, пока чёрные накидки монахов не сливаются в жирную кляксу. — Не перепутай! — слышится глухо в спину. — Налево — тупик! Продвигаться приходится наощупь. Кей ведёт ладонью по стене, пока ладонь не попадает во что-то липкое. Он выпускает маленькую молнию. На миг открывается высокий влажный свод, исписанный непонятными письменами, и два провала ходов. Трупы, лежащие вповалку, Кей игнорирует, просто вычёркивает из восприятия. Если он начнёт думать о тех, кого не успел спасти, не спасёт и тех, что топчутся за спиной. В сумраке коридора, из которого они пришли, мигает алый огонёк. Потом ещё раз. Спустя вдох из тьмы таращатся два узких глаза с расщепленными зрачками. Когда вдали слышится надрывный вой, Кей решается. — Бегите туда! — он подталкивает ближайшего парнишку. Тот осоловело хлопает глазами, будто только проснулся. — А где мы, дяденька? — Неважно, — Кей оглядывается. Звук шагов приближается. — Как выберетесь наружу, бегите в деревню за подмогой. — А вы? — Со мной всё будет хорошо, — ложь ложится легко и просто. Кей осеняет их путь крёстным знамением, захлопывает решётку, наваливая сверху несколько камней. Теперь можно пройти только налево. Налево — тупик. Один. Кей считает. Числа успокаивают, надо лишь придерживаться ритма. Реальное положение вещей упорно занимает мысли: он один, в тупике, безоружный. На помощь рассчитывать не приходится; вряд ли Розетта найдёт Кагеяму с Хинатой. Всё таки она лошадь, а не собака. А Куроо… Выбраться из толпы разъяренных фанатиков по силам разве что демону. Топот множества лап ближе-ближе, утробный рык сливается с плеском воды. В темноте загораются красным безумные глаза, они подступают безмолвным строем, тесня к решётке. Ковка врезается в спину замысловатым узором, но Кей не чувствует боли. Всё его естество сосредоточено на оскаленной пасти в двух шагах от ботинок. … пять… — Da mihi te, deus meus, redde mihi te: en amo et, si parum est, amem ualidius. Amen-amen-amen! (4)— он шепчет и шепчет, сжимая в руке крест, но впервые не находит в нём опоры. … девять… — Куроо… Куроо? Куроо-Куроо-Куроо!.. — имя слетает с губ сначала неохотно, чуть слышно, потом всё быстрее и громче, пока не срывается хриплым криком. Так Кей не звал даже Бога. — Куроо! — он взывает снова, закрываясь от метнувшейся тени треснувшим распятием. Дьявольское отродье вгрызается в рукоять, задевая запястье по касательной. Другой пёс с глухим рыком целится в шею. … тринадцать… — Да, мой хороший, — сзади накрывает объятиями. Руки Куроо будто прорастают сквозь решётку, губы останавливаются поверх бешено бьющейся вены на шее. — Помоги… мне… — грудь сдавливает, словно на ней не ладонь, а каменная плита. … двадцать семь. — Ещё не время, милый, — тихонько смеётся Куроо. Его тень бьётся знаменем. — Ещё не время. Собаки настороженно прижимают уши, вслушиваясь. Кей шарит по решётке, пальцы проваливаются в пустоту. … сорок четыре… — Так вы тоже с ними? Сколько ещё тех, кому нужно, чтобы Кей оступился, чтобы упал, не дошёл? — Нет, — звучит под ногами. — Нет, mi carus, (5) — слышится за плечом. — Я — с тобой… — рикошетит в пологих сводах, вбиваясь в виски и грудь гвоздями, — в печали и радости. Пятьдесят два. — Et sanitas in languorem… (6) — …до самого конца. — Et mors quidem… (7) Шестьдесят. — …не разлучит нас, mi carus… — голос гаснет в рваном галопе сердца. — Я вернусь за тобой! — Куроо касается губ в тот самый момент, как в ногу вгрызаются клыки. Кей кричит, кричит, кричит. Звук мечется в голове, боль в терзаемом челюстями теле. Рогатая тень Куроо пляшет в узкой полоске чадящего факела, пока не сливается с остальной тьмой. Свет возвращается вместе с мучительной выкручивающей слабостью. Кажется, тело набито калёным железом. Во рту и глотке горит жажда, глаза слезятся. Кей промаргивается и это отнимает остатки сил. — Слава Богу, ты очнулся! В мутном мареве появляется радостное лицо Хинаты. Кей хотел бы уточнить откуда у него восемь ушей, но лишь вяло шевелит рукой. Хината бестолково суетится, хватается за кружку с водой, потом за кусок хлеба, попутно поправляет одеяло и зачем-то водружает на нос очки. — Он проснулся! — кричит в раскрытое окно. Кей морщится, не в силах даже приподняться самостоятельно. Его подхватывают сильные руки, другие, ещё более мозолистые и крепкие, заталкивают под спину подушку. Так наверное чувствует себя Акитеру — беспомощным и зависимым. Это унизительно. — Как… — изо рта вырывается сип. Кей не может сформулировать свои мысли. А ещё губы не шевелятся, ощущаются кровавым месивом. Судя по взгляду Хинаты его рот и есть кровавое месиво. — Мы нашли тебя в тоннеле, мордой в канаве. Думали, захлебнулся, — Кагеяма выглядит радостным. От этого тошнит. — Собаки тебя погрызли ещё. Только мы их не нашли. Следы когтей, запах — по всему подземелью. А собак нет. — А… — Кей делает усилие, чтобы не дать сомкнуться векам. В тесной комнатушке толпа: Хината с полотенцем в руках, Кагеяма в двух колчанах и с луком, староста, та рыжая девчушка с кудрявыми косичками и парочка беззубых старух с зажжёными свечами. Никак отпевать его вздумали. — Мы прибежали, а монастырь в огне! Все монахи мертвы, пленники в беспамятстве, — Хината для пущего эффекта пучит глаза и взмахивает руками. Кей пытается прикрыть веки, чтобы было не так неловко, но веки не слушаются. — А дети все выбрались! Среди них и моя сестрёнка. Спасибо тебе. — Ку… Ку… — Кушать хочешь? — Ку-ро-о, — Кей выдыхает и обваливается обратно. Трясёт всего. От возмущения. — Мы нашли тело. Чуть дальше от тебя, за решёткой. Говорят, люди сильнее, чем думают о себе. Кей всегда считал подобные высказывания глупостями, но стоило лишь представить растерзанное тело Куроо, как руки уверенно хватаются за края кровати, подтаскивая ватное тело. — Эй! — Кагеяма едва успевает подхватить под локти. Кея ведёт, но он упрямо делает шаг за шагом, пока не повисает на двери. — Где. Он? — слова едва выходят. Расстояние до церкви, куда сложили всех погибших, кажется бесконечным. — А может — того, — Кагеяма делает выразительный жест, намекая на удержание силой. Хината растерянно хлопает глазами. — Чего того? — Привяжем его одеялом да и дело с концом. — Не думаю, что ему такое понравится… Пока они спорят, окончательно темнеет. Кей нетерпеливо хватает обоих под руки. Ему нужно убедиться, что Куроо мёртв. Вернее, что мёртв именно Куроо. Когда-то в начале долгого пути ему казалось, что он идёт на голгофу. Голгофа всё ещё впереди. И в этот раз Кею нужна помощь, чтобы затащить на неё свой крест. Крест тянет на дно. «… sancte, sancte, sancte, domine deus meus!»(8) — губы едва шевелятся, но звуки так и не покидают их. Кей таращит глаза, чтобы удостовериться в первом впечатлении: замызганное ветхое одеяние — Куроо, наперстный грубый латунный крест — Куроо, даже чёрные лохмы спутанных слипшихся от крови волос — Куроо, но лицо чужое. И руки. Кей помнит его ладони. И пальцы. Эти — не такие. И тело выглядит так, будто из него кто-то вылез, сбросив ненужную больше шкуру. Он жмурится, не понимая, рад он или огорчён. Взгляд падает на тело, лежащее рядом. — А это кто? — рот раскрывается несколько лучше, дышится почему-то едва-едва. — Так служка ваш, — староста вздыхает. — Прямо тут и нашли, подле алтаря. Вроде удушил его кто. Над алтарём вспыхивают слабые огоньки свечей. Три. Скрипит за спиной дверь, обдавая холодом. Кей знает: за ней никого нет. Никого. Никого из людей.