Есть такие дороги - назад не ведут

Чонин просыпается Каем. В глаза бьёт едва вставшее солнце, игриво выглядывающее из-за лёгкой шторки, альфа щурится ему в ответ, потягивается сладко и охает, когда плечо напоминает о своей травме. Сердце вздрагивает дважды и возвращается к прежнему спокойному ритму, альфа трёт ладонями лицо, вспомнив окончательно, где и почему находится. Он садится, спуская ноги на пол, ощупывает себя осторожно, оглядывает подсохшие, припухшие по краям ранки на руке, хмурит брови. Вчерашний день мнится ему давним страшным сном, который нужно забыть, непременно забыть или смириться, только не получается отчего-то. Пока, по крайней мере. И он не то чтобы не хочет, просто чувствует, что ещё рано, если сейчас, то предательством будет по отношению к своим, к собственной крови. Кровь, однако, течёт по венам совершенно спокойно, голова ясная и лёгкая, Чанёль уже копошится на кухне, Кай — альфе это имя теперь почти родным кажется — выходит к нему и по-утреннему, как только после долгого сна бывает, морщится. — Я так долго спал? — Я трижды проверял, дышишь ли ты. Садись, каша почти готова. Ты не думай, я не одной крупой питаюсь, на обед мясо будет. Чонин и не думает, не хочется ему думать совсем, он послушно усаживается, пьёт из глиняной кружки безумно вкусную воду, снова трогает волосы, словно пытаясь убедиться, что всё, что произошло, сном таки не было. Плечо услужливо напоминает, что чем угодно, но не сном, а болтливый Чанёль глубоко в мысли уйти не даёт. — Сехун уже дважды приходил, довольный как котяра. И Чондэ, понравился ты ему, что ли. Молока принёс, у их семьи три коровы аж, ума не приложу, на кой им столько, сыром, творогом полдеревни обеспечивают. А ты, кстати, что делать умеешь? — Всё, что альфа должен. — Прям таки всё? А в чём особенно хорош? Чонин кивает, принимая из чужих рук чашку, обжигает пальцы и хмурит брови, вспомнив о завтраках в родном доме, о том как старший из его братьев Тэмин корчил рожицы, не желая есть пустую кашу, а Тэён и Тэн повторяли за ним, как и положено всем младшим омежкам. Сердце сжимается, но альфа не позволяет ему разогнаться, делает глубокий вдох и смаргивает наваждение. — Мой отец кузнец, я с детства в кузне вертелся. Могу выковать что-то несложное. Чонин кладёт первую ложку в рот, поднимает глаза, и едва не давится, глаза Чанёля горят ярко и устрашающе, он хлопает широченной ладонью по столу и улыбается во всю неестественно огромную пасть. Перед взором Чонина вмиг проносятся все страшные сказки о Белых, что он слышал в детстве. — Вот это нам свезло! У нас, представляешь, один Хуанлей умеет малость, а тот больше с деревом любит возиться, как запрётся в сарае, так и не вспоминай даже до вечера, сидит себе, то строгает, то на флейте поигрывает овечкам-дурочкам. Сына к огню на версту не подпускает, хотя тот омега, и без того толку мало бы было, задатки были, да сил маловато. А вот ты нам ой как пригодишься! Слушай, если что, я первый, у меня коса сломалась прошлым летом, я замучился к Чондэ бегать! Сможешь? Кай кивает и хмыкает тут же, облизывая губы от молочной пенки. — Как же не помочь брату по несчастью? С моей косой тоже вчера кое-что неприятное приключилось… прекрасно твоё горе понимаю. Чанёль хохочет, хлопает Кая по спине по-дружески, громко хлюпает молоком, принимаясь за завтрак, а Кай задумчиво облизывает губы и с интересом, внимательно теперь уже разглядывает чужое лицо. Чанёль не похож на остальных деревенских, у него волосы отливают медью, и веснушки жёлтые, и кажется, будто радужки глаз не карие, а красные с оранжевыми всполохами, Кая передёргивает, и он быстро опускает глаза, стоит Чанёлю оторваться от тарелки. — А ты почему не научишься? Сильный, видно же, да и Чондэ говорил, всё получается, за что ни возьмёшься. Чанёль смаргивает смущённо, хмурится и качает головой. — Нельзя мне к огню надолго. Боюсь его. Что угодно, но не огонь. Кай не понимает, но не допрашивает, помогает с посудой и, переодевшись, покорно шагает вслед за соседом. Деревня оказывается чуть больше, чем он вчера представил, домишки рассыпаны между холмами, словно игрушки во дворе, и почти к каждому забору прилипают любопытными носами маленькие альфы. Омежки при виде чёрной макушки Кая предпочитают спрятаться за углом дома или предусмотрительно взбегают на крыльцо, но глаз от него не отрывают. Кай смущается, опускает глаза в землю и шагает за Чанёлем след в след. Нужный дом оказывается всего в десятке минут ходьбы, Кай поднимает голову, когда Чанёль вдруг останавливается перед аккуратными резными воротами, и оглядывается внимательно, подсознательно стараясь запомнить место. Вокруг растут яблони, только отцветшие, в ухоженном дворе кусты сирени у крыльца и фиалки вдоль тропинок, Кай трёт нос и глубоко вдыхает сладковатый, чуть влажный воздух. — Ну вот, ты здесь осваивайся, а мне пора. Чанёль разворачивается на пятках и исчезает так стремительно, что Кай и пикнуть не успевает, только воздух ртом хватает и озирается растерянно. На крыльцо выходит альфа лет пятидесяти, с большими добрыми глазами и округлым животом, выпирающим из-под кожаного жилета, с чашкой пшёнки в руках. Он замирает, удивлённо оглядывая Кая с головы до ног, и чуть приоткрывает рот, тут же его захлопывая. Кай перетаптывается смущённо с ноги на ногу и прячет глаза. — А ты чего тут? — Чанёль привёл, сказал ждать. Я ковать умею. Лицо альфы проясняется в одно мгновение, он растягивает губы в доброй улыбке и взмахивает рукой, подзывая парня к себе, тот повинуется, отворяет скрипучую калитку и шагает на задний двор, где под прохудившимся навесом, окружённые тремя полуразрушенными стенами покоятся закоптившийся горн, небольшая наковальня и бочка с закисшей, давно не менявшейся водой. На бочке сбоку выжженный круг с затёршимся именем, Кай не присматривается, облизывает обветренные губы, морщится, стирая с полки с инструментами пыль, на полке тот же круг замечает, но вдыхает запах жадно, прикрывает глаза, почти наяву слыша до боли знакомые стоны стали, что раздавались здесь много лет подряд, те, что он слышал в родной деревне ежедневно. Старший альфа наблюдает за ним с нескрываемым интересом, Кай оборачивается и ловит себя на мысли, что глаза у него живые не по возрасту, больше на детские похожи, смущённо одёргивает руку и сжимает пальцы в кулаки, кивает на горн. — Давно не разжигали? — Давненько. Все знают, что я этим не люблю заниматься, только по крайней нужде. Но раз тебе нравится — хоть целый день стучи, не жалко. Забыл, зовут как? Кай открывает рот по привычке, но осекается, сердце снова ёкает, и приходится уговорить память уснуть снова. — Кай. — Хорошее имя. Верность, независимость, в то же время. Молодец, что быстро запомнил. Я Хуанлей. Ну, показывай, что умеешь. Огонь вспыхивает моментально, стоит лишь прочистить хорошенько горн, Кай глядит на пламя, словно заворожённый, поглаживает гладкую рукоять молота, привыкая, срастаясь, делясь своим теплом, чтобы потом принимать только, гнуть под себя с его безотказной помощью. Хуанлей разговорами не надоедает, но и молчанием не смущает, говорит немного, но не сухо, Кай сам не замечает, как начинает улыбаться в ответ, открыто и без смущения отвечать. — Ещё, ещё давай. — Да хватит, испорчу только. — Ещё, говорю! — Эй, у меня опыта побольше Вашего будет, вот не лезьте сейчас! — Ах, ты… сопляк! Хуанлей шипит сквозь зубы, в шутку шлёпает Кая по лицу, и тот, прыснув и увернувшись от второго удара, утирает взмокший лоб. Сталь поёт в его руках, меняет форму, пот застилает глаза, а к спине рубаха прилипает накрепко, Кай фыркает, сдувая с лица прядь, и опускает готовый нож для косы в бочку, из которой тут же с оглушающим шипением взвивается густое облако пара. — Бать, уделал он тебя, а? Кай вздрагивает от неожиданности и резко оборачивается, уставляясь испуганно в лицо улыбающегося омеги с золотистыми, чуть вьющимися волосами, и глазами точно как у Хуанлея. Левую щеку его почти полностью покрывает рельефный, ярко-розовый безобразный шрам от ожога в виде иероглифа в круге того же размера, что и на бочке с полкой. Кай успевает прочесть имя «Хань» до того, как осознаёт, что пялится совершенно неприлично, и опускает торопливо взгляд. Хуанлей кряхтит многозначительно, но омега не смущается, кажется, нисколько, приваливается к стене спиной, потирает босую ногу о другую и оглядывает парня с откровенно щенячьим любопытством. — А ножницы наточить можешь? А то батю не допросишься. Кай кивает только, краснея вопреки воле. Хань, Кай отчего-то не сомневается, что это имя принадлежит именно ему, красивый даже со шрамом в пол-лица. Руки и лодыжки у него тонкие, левое запястье обвивает красная шерстяная нитка с болтающейся на ней, отшлифованной временем до блеска деревянной бусиной, а пахнет он яблочным пирогом. Хань приносит помимо ножниц шило, швейные иглы, три кухонных ножа и лопату из сарая заодно, заглядывает через широкие плечи, отвлекая Кая, смущая ещё больше, улыбается открыто, как родному. Кай теряется, обжигает пальцы, но продолжает работу. Хань дальше порога в кузницу не заходит, останавливаемый резко посуровевшим взглядом Хуанлея, и, полюбовавшись блеском заточенной стали в собственных изящных руках, причмокивает аккуратными губками. — Как здорово, что Сехун тебя приволок! В наше время альфа с руками откуда надо — большая редкость. А ну садись на крыльцо, не зря же работал, постригу тебя аккуратно. У Чжонхуна редкий дар к уродским стрижкам. — Хань, помолчи! Хуанлей цыкает на сына сердито, но тот лишь пожимает плечами невозмутимо и утягивает Кая за руку к крыльцу, заставляет усесться и осторожно, старательно подравнивает его волосы, говорит с ним вкрадчиво, словно секретничая. — Ты батю не бойся, он только со мной такой строгий, мухи ведь не обидит. И Чжонхуна тоже не бойся. Наш вожак справедливый и лишнего никогда не сделает. Я, знаешь, думал, что ты кидаться будешь на всех в первые дни, у тебя такой взгляд был вчера… свирепый. А сегодня ты спокоен, будто всю жизнь здесь прожил. Уже привык? Или даже смирился? Кай прищуривается, раздумывая, пожимает плечами, за что получает лёгкий тычок в затылок. — Эй, у меня ножницы в руках, не дёргайся! Могу случайно ещё что-нибудь оттяпать. Каю смешно, он фыркает, улыбается и собирается с мыслями, наконец. — Даже не знаю. Мне хочется сердиться, я ведь должен кидаться, кричать, думать, как отомстить или сбежать. Но я не чувствую злости. Сам себя не понимаю. Не получается на вас злиться никак. — А на Сехуна? Хань улыбается лукаво, Кай фыркает только снова, вспоминая ехидную улыбку, лисий прищур, стискивает зубы и предпочитает промолчать. Чувствовать красивого омегу чужого племени настолько близко очень странно, он почёсывает нос, зудящий от падающих волосинок и необычного нежного запаха, исходящего от чужой кожи, щурится на солнце и позволяет себе прикрыть глаза совсем, разморенный жарой и хрустом срезаемых волос. Но в нос вдруг резко ударяет другой знакомый запах, вызывающий не самые приятные ассоциации и ускоряющий биение сердца. — Так вот где наша шавка нашла приют! Я уж думал, ты сбежал ночью, прямо обыскался. Хань вздрагивает, отводит от альфы руки и торопливо отворачивается, принимаясь вытирать ножницы о подол длинной рубахи. Кай распахивает глаза и сердито уставляется на улыбающегося самым неприличным образом Сехуна. Он, облокотившись на калитку, и бросая на Ханя едкие взгляды, грызёт мочёное яблоко, легко подбрасывает в руке потерянный Каем кинжал. Злоба вскипает мгновенно, альфа вскакивает на ноги, Хань едва успевает стянуть с его плеч полотенце и отходит на безопасное расстояние. — Отдай! — Ещё чего. — Он мой! — Тот, кому он принадлежал, теперь мёртв. Чонином звали вроде. Его клинок теперь мой боевой трофей. А ты у нас кто? Сехун щурится выжидательно, словно лис, у Кая в венах кровь грохочет громче взбушевавшейся горной реки. Он стискивает до боли зубы и резко разворачивается, смаргивая и бросая извиняющийся взгляд на другого омегу. — Спасибо, Хань, я уже было подумал, здесь все омеги… такие вот. Спасибо. Кай торопливо кланяется Ханю, на что тот округляет глаза, и, толкнув калитку, а заодно и привалившегося к ней возмущённого Сехуна, быстрым шагом направляется к новому дому. Сехун зло сплёвывает недоеденное яблоко и огрызок отправляет в кусты, в пару широких шагов настигает альфу. — Эй, я вообще-то разговариваю с тобой! — А я с тобой — нет. — Обиделся? Гордая шавка, надо же… Да пожалуйста. Да сколько угодно! Сехун фыркает, но не отстаёт, отворачивается на несколько секунд, чтобы впиться злым взглядом в затылок снова. — Снюхались с Ханем уже, да? — Не твоё дело. — Так это уже прямо «дело»?! Ну охренеть… А уродство не смущает? Успел уже ему под рубашку заглянуть? В деревне все альфы поголовно мечтают это сделать, на морду-то он не очень, и ты не отставай от остальных, давай! Он совсем не против будет, я уверен. Возмущение вспыхивает с новой силой, Кай останавливается резко и поворачивается к улыбающемуся выжидательно и напряжённо Сехуну всем телом. В узких чёрных глазах искрится злая издёвка, и это портит, очень портит красивого, в общем-то омегу. Веснушки поблёскивают на бледной коже подсохшими смоляными каплями, альфе даже чудится исходящий от них лёгкий, терпкий аромат, и это кажется единственным естественным и приятным на чужом лице. Кая передёргивает, и он сцеживает сквозь зубы. — У меня нет никаких грязных мыслей на его счёт. Но вот у тебя голова только ими забита. Займись своими делами и отцепись от меня. — Ты и есть моё дело. И в покое я тебя не оставлю. Сехун улыбается. Улыбается так, что альфе хочется вцепиться пальцами в его горло и свернуть тонкую шею, но он стискивает зубы и шагает дальше быстрее. Сехун ускоряется тоже, пыхтит не то сердито, не то обиженно, альфа злится, но с каждым шагом его злобу сменяет беспомощное отчаяние от ощущения несправедливости выдвигаемых обвинений. В его родной деревне омеги другие, совсем другие, они не смеют и головы поднять в присутствии альф, и он сам стесняется их жутко с самого детства, за исключением братьев разве что, но вот этот Сехун нарушает границы его личного пространства и приличия так настойчиво, грубо и бесцеремонно, что альфа теряется и не знает, как себя вести. Сехун совершенно невыносим, Кай осознаёт только теперь в полной мере смысл произнесённой его отцом фразы: «Не повезло тебе на Сехуна нарваться». Обида выжигает злые слёзы, Кай сглатывает, прикусывает губу и выпаливает, не сдержавшись. — Мало тебя пороли в детстве. Сехун от услышанного едва воздухом не давится, прочищает горло, вздёргивает подбородок в который раз и ускоряет шаг, чтобы выровняться с альфой. — Меня вообще не пороли. У нас не бьют детей. — Да, я вчера заметил. Лицо омеги меняется на мгновение, он смаргивает растерянно, но тут же вновь устремляет взгляд вперёд, словно и не было ничего, словно и не выбили его только что из колеи чужие слова. — Я не просто так пришёл вообще-то. Отец хочет тебя увидеть. Сейчас. Сехун, поведя плечами, будто совершенно расслабленно, сворачивает с тропинки, особо не заботясь, пойдёт Кай за ним или нет. Тот замирает на месте на пару секунд, но идёт, конечно, выбора никто не предоставлял, чертыхается мысленно и сверлит взглядом чужой затылок. У крыльца их встречает пёс, восторженно машет хвостом-колечком при виде Сехуна, тычется блестящим носом ему в колени, омега тихо цыкает на него, сбрасывая обувь, но Каю удаётся уловить проблеск нежности в прищуренных глазах, что удивляет, и о чём он предпочитает сразу забыть. В доме пахнет только что приготовленным обедом, Кай проходит несмело, озираясь по сторонам и принюхиваясь без конца. Вожак сидит за столом в комнате, следующей за кухней, Кай кланяется с порога и застывает, осматривая просторную гостиную, где, по всей видимости, редко бывают гости. Стула всего два да лавка вдоль широкого, сработанного аккуратно стола, ножки резные на углах, Кай присматривается и узнаёт знакомый орнамент — у ножек стула, на котором он сидел утром у Хуанлея, был такой же. — Садись, Кай. Альфа послушно усаживается напротив вожака, тот спокойно жуёт ещё дымящуюся жареную картошку с мясом и хмуро поглядывает на запрыгнувшего на подоконник Сехуна. Желудок предательски ворчит, Кай прижимает к нему ладонь и хмурится смущённо под тихий смешок омеги. В комнате появляется другой омега лет шестидесяти, ставит перед Каем тарелку, едва ли не большую, чем у вожака, и стакан молока, окидывает парня взглядом с головы до ног и с тихим: «Чумазый какой, надо же», — удаляется. Сехун мерзко хихикает в ладошку, Кай краснеет, но кивает благодарно и бросает настороженный взгляд на Чжонхуна. Тот усмехается и стягивает кусок мяса из его тарелки. — Думаешь, я стал бы травить тебя в собственном доме? — Я вовсе не думал… — Знаю я, знаю, пошутил просто. Ты на редкость сообразительный и спокойный парень, Кай, даже настораживает. Даже сбежать не пытался? И в нос никому не дал? — Нет. — Стра-а-анно… Тебя воспитывали оба родителя? — Да. — Ты у них один? — У меня трое младших братьев. — Вот как! Думаю, раз старший, то проблемы доставлять ты вообще не умеешь. Кто же тебя в обход отправил? Сколько тебе лет? — Восемнадцать. У нас все ходят совершеннолетние, так принято. — А у нас так не принято. Мы вообще в обходы не ходим, представляешь? Не понимаю, зачем тратить на это время? Зачем постоянно ожидать какой-то угрозы со стороны? Жизнь это разве? Что будет, то случится. Бояться завтрашнего дня — бред. Как и дожидаться чьего-то разрешения, чтобы приступить к еде. Как и кланяться старшим в знак приветствия. У нас всё проще. Голоден — ешь. Благодарен — кланяйся. Кто-то рассердил — бей по лицу. Альфа поворачивает голову к Сехуну, и Кай замечает, как тот идёт лиловыми пятнами, хотя сохраняет абсолютно невозмутимый вид. Симпатизировать вожаку Кай не хотел и не собирался, но оно само собой как-то выходит, Чжонхун сильный, умный и укрощает Сехуна на «раз» одним взглядом, Кай выдыхает почти восхищенно и вытирает взмокшие ладони о штаны. Вожак кивает на еду, и Кай берётся за ложку, жуёт торопливо, потому что сдержаться не может — так вкусно. Вожак наблюдает за ним с полуулыбкой на тонких губах, думает о чём-то своём, постукивая по кружке ногтем, и дождавшись, когда Кай сделает перерыв на глоток молока, спрашивает. — Расскажи мне, что там произошло на самом деле. Что ты делал у реки, как там оказался, что там делал Сехун, и как вы вдвоём пересекли Запретный лес. За спиной раздаётся сдавленный выдох и шорох — Сехун заметно напрягается, Кай облизывает губы, опускает кружку на стол и сводит брови, вспоминая всё, что всю ночь так старательно прятала память, чтобы не волновать лишний раз. — Я пошёл к роднику набрать воды, фляжка протекла ночью, а идти ещё сутки почти было. Напарник спал крепко, а я в потёмках оступился и рухнул с обрыва на берег, даже вскрикнуть не успел, головой ударился и плечом. Лежал недолго, в себя приходил, поднял голову, а там он. На другом берегу руки моет. Я и не думал даже, не до того было, рванул к нему, завалил в траву… Сехун фыркает, но от плетения косички из шнурков на рубахе не отвлекается. Кай облизывает губы, вновь раскрывает рот, и понимает вдруг, что рассказать всех подробностей просто не сможет — со стыда сгорит такое отцу омеги рассказывать и, сглотнув нервно, решает чуть сократить историю. — Он… сильным оказался, вырвался, скользко было, глина повсюду же, и сбежал. Я за ним. Всё. Чжонхун сверлит Кая внимательным взглядом, постукивая невесомо ложкой по ладони, — у Кая по спине скатывается ледяная капля пота, щекочет и скрывается под поясом, — но кивает в итоге удовлетворённо и, вздохнув, возвращается к трапезе. — Точно всё? Кай сглатывает тяжело снова, чувствует, как глаза Сехуна выжигают на его затылке пару угрожающих неприличных слов, и кивает. — Всё. — Рад, что ваши версии совпали полностью. — Пф-ф-ф! Ещё бы! Это чистая правда! — Сехун, выйди, дай ему поесть спокойно. Омега щёлкает языком, недовольно надувает губы, но послушно спрыгивает с подоконника, потягивается и не успевает дойти до порога, как в коридоре вдруг раздаётся громкий стук чьих-то острых босых пяток. — Чжонхун, я пирог принёс к чаю! И рубашки свои давай, у меня иглы острые теперь, я заштопаю… Хань влетает в гостиную стремительно, принося свежий, совсем летний ветер, сладкий аромат печёных яблок и оборвавшийся звон чистого, словно хрустального голоса. Хлеб идёт не в то горло, Кай давится, ошарашенно глядя на застывшего омегу, и закашливается глухо. Хань распахивает глаза шире и несмело ему улыбается. — Ой, и ты здесь? Как хорошо, идти никуда не нужно! Я твой кусок тоже принёс, ты так быстро убежал, даже покормить себя не дал! Я не вовремя, да?.. Хань моргает часто, растерянно, облизывает губы и ставит, наконец, две тарелки с ароматным закрытым пирогом на стол. Вожак косится на Кая и кивает омеге на свободный стул. — Самое время, садись, поешь с нами. Кай успевает заметить осторожный, почти робкий взгляд, что Хань бросает на застывшего напряжённой статуей Сехуна, прежде чем крепко, до красноты сцепить пальцы рук и улыбнуться солнечно. — Спасибо, но я откажусь. Пообедаю с отцом. Хань исчезает белым всполохом так же быстро, как появился, Кай хлопает ресницами, не понимая ничего совершенно, но взгляд его падает на Сехуна, у которого желваки округляются, словно у альфы на охоте. Он сглатывает громко, резко выдыхает и выбегает вслед за Ханем, едва ли не быстрей его самого. — Ты уже познакомился с Ханем? Кай вздрагивает, вновь оборачиваясь к вожаку и видя в его прищуренных глазах угрожающую настороженность, быстро кивает. — Я был у Хуанлея только что. Мой отец кузнец, и меня Чанёль отвёл. — Ах, тогда всё ясно. А ты оказался крайне полезным приобретением, Кай… — Я человек, а не вещь. Вы лишили меня гордости, имени и племени, хотя бы человеком позвольте остаться. Кай перебивает, вспыхнув, и глаза вожака едва заметно округляются, чтобы в следующий миг вновь сузиться в нечитаемом прищуре. Он трёт подбородок, смотрит в упор, и Каю приходится сильно напрячься, чтобы не отвести взгляд. — Прости, если обидел грубым словом сейчас. А за вчерашний день извиняться не стану, поверни время вспять — я повторил бы то же самое. За тобой ведь не придут, ты знаешь. Мы приняли тебя, мы дали тебе кров и сохранили твою жизнь. Но ты всё ещё чужак, Кай, и тебе понадобится время и немало усилий, чтобы заслужить наше уважение. Молодняку ты пока видишься диковинной игрушкой, они будут счастливо скакать перед тобой, тыкать пальцем и громко смеяться, Хуанлей простой, добродушный человек, каждой травинке радуется, Ханю ты оказался полезен… А для меня ты человек, напавший на моего единственного сына. Я вижу в тебе силу, которую ты и сам пока не чувствуешь, молод ещё и глуп, поэтому единственный твой проступок, хоть намёк на исходящую от тебя угрозу — и я сделаю всё, чтобы обезопасить свой народ. Всё, ты понимаешь, что я имею в виду? Подумай над этим, у тебя будет много времени. Ты можешь идти, если доел, а пирог на ужин оставь, ханевы пироги на сытый желудок есть — просто преступление. У Кая в глотке встаёт громадный ком, он сглатывает с трудом, облизывает пересохшие губы и кивает коротко. — Да. Спасибо за обед. Всю дорогу до дома Кай прижимает к груди чашку с пирогом и раздумывает надо всем, успевшим случиться за день. Обидно за «приобретение», обидно за «шавку», обидно за каждое пустое преждевременное обвинение, что выдвигал ему Чжонхун, но он понимает с опозданием, что на месте вожака он поступил бы точно так же. Пленник для Чёрных — не человек вовсе, и от осознания того, насколько хорошо к нему отнеслись Белые, у Кая в горле горчит, словно от настойки от кашля. Альфа пытается отвлечься, и вспоминает вдруг ту жгучую неловкость, что повисает в воздухе каждый раз при встречах Ханя и Сехуна, будто Сехун только и ждёт возможности вцепиться первому в горло, а Хань знает это, и потому боится до ужаса. Мысль накрепко заседает в голове, Кай хмурится, но прогнать её не может и решает при случае расспросить Чанёля. Вечер опускается на деревню мягкой ватой сумерек, когда в воздухе бесшумно мельтешат мошки и разливаются терпкие ароматы трав. Кай не знает, чем себя занять, и ложится спать сразу после заката, не дожидаясь возвращения хозяина дома. Перед глазами сами собой начинают прокручиваться воспоминания о родной деревне, о тяжёлых облаках, застилавших небосвод перед дождём, о бледно-оранжевом закате, за которым было так сладко и тоскливо наблюдать с крыши, запуская воздушных змеев под восторженный гомон братьев. О тёплых руках папы, что невесомо касались волос перед сном. Кай неосознанно запускает пальцы в шевелюру, вспоминая слова напарника, повторенные Чжонхуном: «Никто за тобой не придёт. Никто не станет развязывать из-за тебя войну». В груди ворочается беспомощное отчаяние вперемешку с болью, Кай накрывается одеялом с головой и уговаривает себя больше не мучить себя воспоминаниями, а начать привыкать к новой жизни без родных и любимых. Чанёль приходит спустя примерно час, Кай не выдаёт себя, дышит ровно и крепче кутается в одеяло. Альфа зажигает свечу на кухне, тихо копошится за столом, размеренными тихими звуками убаюкивая, веки постепенно тяжелеют, и Кай успевает провалиться в неглубокий сладкий сон, прежде чем подскочить на кровати от резкого, громкого стука в дверь. Чанёль фыркает устало, вставая из-за стола, чтобы открыть припозднившемуся гостю, но не успевает — дверь распахивается, и Кай обмирает, ощутив уже успевший надоесть запах. Слюна подкатывает к горлу, альфа морщится и вымученно закатывает глаза. На кухне раздаётся скрип половиц и слишком глухой для омеги, но громкий голос, который тот и не думает понижать. — Не спишь? Шавка где? — Заткнись, спит он. — Опять?! Рано ещё, я поговорить с ним хочу. Занавеска распахивается, заставив альфу прищуриться спросонья от яркого пламени свечек, и Сехун, в два шага преодолев расстояние до кровати, бесцеремонно на неё плюхается. У Кая глаза на лоб лезут, он торопливо отодвигается к стене и подбирает ноги ближе к груди, непонимающе хмурясь. — Чего тебе ещё? — Почему ты ему не рассказал всё? — Кому? — Хватит дурачка изображать! Отцу. Ни что связал меня, ни что я тебе… предлагал… почему? Сехун хоть и старается сохранять грозный вид, Кай видит в его глазах растерянность, непонимание, опаску даже, и понимает вдруг, что омега на самом деле боится больше него самого. Сехун, из которого льётся столько бранных слов и столько угроз, сейчас очень боится и смущается, и Кай даже сам теряется, подтягивает к себе одеяло, которое прижала чужая задница. На округлые бёдра, скрытые широкими штанами, приходится обратить внимание, и альфа торопливо отводит глаза, чтобы не покраснеть. — Зачем об этом рассказывать? Хотел ещё одну пощёчину? — Он бы не ударил больше! Но ты ведь мог рассказать… специально, чтобы меня наказали. Почему не рассказал? Неужели тебе не хотелось отомстить? — Я похож на такого человека? — Все люди такие. А ты… ты странный. Сехун теребит рукав рубашки, трёт бледные пальцы, они выглядят холодными, а вокруг ногтей сплошные ранки и заусенцы. Кай вспоминает, что такое бывает только у самых неряшливых или самых нервных, облизывает губы, отгоняя лишние мысли. — Я нормальный. Пора бы вам с этим смириться. Сехун сконфуженно надувается, отворачиваясь, Чанёль хихикает за шторкой, и омега, прошипев что-то неразборчиво сквозь сжатые зубы, швыряет в него найденным на полу шерстяным носком. — Ты там заглохни! Смешно ему… а ты, — Сехун вновь смотрит на Кая. — Без яиц останешься, если вздумаешь меня этим шантажировать или решишь, что теперь можешь меня не бояться. — Бояться? Ой, прости, я упустил момент, когда нужно было начинать! Кай фыркает издевательски и скрещивает руки на груди, наблюдая, как на вытянувшемся возмущённо и растерянно лице проступает бледно-розовый румянец. Свет от свечи бросает мягкие оранжевые блики, и Кай сейчас только рассматривает Сехуна внимательно. Помимо веснушек на крупном носу и щеках, густых бровей и маленького алого рта он отмечает тонкий, едва заметный прямой шрам на правой щеке и тёмную родинку на шее. И Сехун сейчас в слабом свете свечек, с этим растерянным лицом, россыпью тёмных пятнышек и шрамом такой по-детски трогательный, что Кай не осознаёт, как его губы растягиваются в полуулыбке. Сехун же, заметив это раньше самого альфы, от возмущения давится воздухом. — Ты что лыбишься? Ты решил, что расслабиться можно? Да я… да ты… — Что я? Что ещё ты хочешь у меня отобрать? У меня больше и нет ничего. А у тебя веснушки только на первое солнце или круглый год? Повисает напряжённая тишина, Сехун смаргивает, бегая ошалевшим взглядом по чужому лицу, и весь как-то оседает, сдувается, Чанёль закатывается смехом, уже нисколько не стесняясь. Омега выдыхает рвано и вскакивает, не зная, куда деть руки. — Ты… ты охреневший совсем! И… и постриг он тебя криво! Не ходи к нему больше! Сехун выбегает из дома так стремительно, что занавеска подлетает до самого потолка, Кай торопливо разворачивается ему вслед, непонимающе переводя взгляд на Чанёля, а тот едва со стула не валится, прикрывая ладонями покрасневшее от смеха лицо. — Что это он? — Ой, папочки, надо вот было тебе про веснушки ляпнуть! Он же к тебе ночью с лопатой вернётся, и я за тебя не вступлюсь, себе дороже выйдет! — Обиделся? Да так и надо ему. Не только мне страдать.