Есть такие дороги - назад не ведут

Peter Peter - Carrousel Как осторожно вошла в моё сердце твоя золотая стрела. Звенят бубенчики, колокольчики, колокола. Небо искрится, полыхают костры. В сердце томится ослепительный взрыв ©.

Солнце радует как никогда после трёх дождливых дней, тучи ушли в сторону земель Белых, и Исин всю дорогу до Узкой реки переживает, что там сейчас поливает. Мысли о Хане не отпускали всю неделю, чем бы он ни занимался, и даже во сне ему мерещились острые коленки и те самые ямочки на пояснице, о которых забыть не вышло, как альфа себя ни уговаривал и как себе ни приказывал. Видно, не без оснований Белым колдовскую силу приписывают, потому что ещё никто из омег не занимал столько места в голове Исина и не волновал сердце так сильно. Небо ясное, и Исин с трудом дожидается, когда уснут напарники, встаёт и, крадучись, спускается к реке. Вспоминать дорогу не приходится, лес не изменился ничуть, те же виды, те же запахи, и луг за лугом альфа преодолевает намного быстрее, чем в прошлый раз, уже ничего не боясь. Знакомая полянка показывается между мшистыми стволами деревьев неожиданно, Исин замирает, принюхивается, и аромат чужой кожи оседает в животе щекочущим удовольствием. Хань сидит, откинувшись на руки, подставляет поднявшемуся довольно высоко солнцу лицо и улыбается краешками губ не то небесному светилу, не то почуяв Исина тоже. Рубашка его с вышитыми по краю ворота васильками, задралась чуть выше колена, у Исина шея и уши мигом краснеют, но омега не смущается ничуть, лишь улыбается шире, будто заметив чужую растерянность. — Привет. Пришёл всё же. Я думал, испугаешься. — Здравствуй. Обещал ведь. Подходить ближе и правда страшновато, но Исин всё же садится рядом, всматривается в чужое лицо и чересчур громко проглатывает кислую слюну, омега, прыснув, распахивает глаза и звонко и искренне хохочет. — Не перестану удивляться чёрным альфам! Почему вы такие впечатлительные? Подумаешь, коленки… будто у вас коленки другие. Хань ещё и фыркает в конце фразы, одёргивает подол, и Исин не понимает, чего в нём в этот момент больше: облегчения или сожаления. — У нас омега не должен показывать себя нико… — Верно, омега никому и ничего не должен. Хань обрывает жёстко, и Исин замирает на пару мгновений, прежде чем решиться продолжить. — Только один альфа может смотреть на омегу. — А какого хрена тогда ты смотришь? У меня уже есть альфа. Исин испуганно вскидывает голову, натыкается на хитрый взгляд широко распахнутых глаз и теряется где-то между пушистых ресниц, которыми они обрамлены. Солнечные лучи дразнятся, бликуют сквозь кроны деревьев, осыпая лицо яркими подвижными брызгами, и чудится, будто сама кожа сверкает изнутри. Исин прочищает горло и хмурится, вновь опустив глаза и осознав, наконец, что перед ним замужний омега, что ему раньше даже в голову не приходило. От этой мысли кровь в венах будто вскипает и снова приливает к лицу, Хань замечает это, не может не замечать, и Исин благодарит его мысленно за то, что не издевается. — Прости, я не знал. Я не хотел смотреть. — Не хотел бы, не смотрел. Мне не жалко вообще-то, но лучше совсем отвернись, тебе запрещено, дома ведь заругают! Или у вас приветствуется самонаказание? Ты предупреждай сразу, а то сейчас как начнёшь себя по щекам хлестать, а я к такому зрелищу готов не буду. Хань усердно пытается сделать серьёзное лицо, но долго не выдерживает и вновь закатывается смехом, Исин в этот раз смотрит во все глаза и ни обдумать шутку, ни застыдиться не может, только глядит, будто и впрямь приворожённый, и силится не разулыбаться в ответ во весь рот. Мыслей нет, одно чистое удовольствие от нахождения рядом, от возможности видеть такую красоту и слушать, слушать какие угодно слова, только бы этим голосом. Исин пьян только этим и понимает головой, что его дурят и ворожат наверняка ведь взаправду, да сопротивляться не хочет. — Как же тебя муж пускает сюда одного? Так далеко от дома. — А он мне не муж и ничего не знает. Хожу, куда хочу. Делаю, что хочу. Ещё я перед кем-то не отчитывался! Хань фыркает снова, вскакивает на ноги и устремляется медленным шагом вокруг полянки, заложив руки за спину. У Исина мысли путаются, он не понимает, но очень хочет понять, и следит за каждым чужим шагом, не отрывая взгляда от мелькающих в траве босых ступней. — Как это — не муж? Значит, ты ему обещан? — Я ему уже давно отдан. Не хочу говорить об этом. Лучше расскажи мне о ваших порядках. Что вашим омегам ещё запрещено кроме гуляния в одиночестве и удобной одежды? — Мы ничего не запрещаем, не делай из нас совсем страшных чудищ! — А пить на общих праздниках можно? — Нет, крепкие напитки только для альф ведь! Омегам вредно… — А слово на собраниях даёте? — Зачем омегам ходить на собрания?.. — А купаться голышом в самую тёмную ночь… — О, боги, что ты говоришь такое?! Исин вскидывается и не знает, куда деть ни глаза, ни руки, Хань смеётся, кажется, на весь лес, и его смех, отдаваясь гулким эхом, возвращается, окутывает мягкой прохладой. Исину и впрямь зябко, по спине и плечам пробегаются мурашки, альфа вздрагивает и вскидывает голову, когда Хань вдруг оказывается прямо перед ним. — Смешной такой… Омега улыбается открыто, и Исин, глядя прямо ему в глаза, покрывается мурашками теперь весь с головы до пят. — А у нас можно говорить всё, что вздумается, даже вожаку. Можно пить, сколько влезет, лишь бы папка не заметил, не то поколотит при всех и не постесняется. Можно с альфами… — Хватит, не надо больше! Воздуха решительно не хватает, Исин падает обратно на траву, закрывает уши ладонями и краем глаза видит, как Хань усаживается рядом и уставляется с нескрываемым интересом в ярко горящих глазах. — Да ладно тебе, засмущался как омежка в поре… Остальное потом как-нибудь расскажу. Хань вздыхает легко, тянется за своей корзинкой и, выудив из неё пару румяных печёных пирожков, откусывает от одного едва ли не половину, сразу становится похожим на отъевшегося хомячка. Второй пирожок он протягивает Исину, и тот, поколебавшись немного, всё же принимает его и осторожно откусывает самый краешек. Начинка в нём из мяса и капусты, и до того он вкусный, что Исин не замечает, как проглатывает последний кусок. Хань с улыбкой пододвигает корзинку ближе и достаёт ещё пару завёрнутых в заляпанное жиром полотенце шанежек. — Ешь, я специально побольше взял, ты тощий как палка в заборе. Совсем папка не кормит? Жениться пора тебе. Раз ваши омеги только и могут, что по дому работать, отъешься быстро. Исин едва не давится пошедшим не в то горло куском и, прочистив горло, смущённо утирает нос. — Сирота я. С дедом живу. Хань моргает растерянно, стыдливо опускает глаза и натягивает на лицо виноватую улыбку, Исин тут же жалеет о том, что сказал, лицо омеги тускнеет как прогоревшие почти до конца угольки в печке. — Прости, я не хотел. А я тоже наполовину сирота, но хоть батя есть. Люблю я его, пусть и ругается на меня каждый божий день. Не знаю, как бы я совсем без него выжил… Повисает напряжённая пауза, Исину тепло в животе от съеденного, и очень тяжело на душе от сказанного, Хань пропадает в своих мыслях, взгляд его отрешённый упирается в одну травинку, и Исин решается спросить то, ради чего — по крайней мере, он себя в этом убедил — и пришёл сюда снова. — Зачем вам Чонин? — Зачем вам Ифань? Хань вскидывает голову, будто и не витал только что в своих тяжёлых думах, будто только и ждал этого вопроса, и Исину не сразу удаётся сообразить, о ком тот говорит. А когда наконец понимает, едва не подпрыгивает на месте от возмущения. — Он был на нашей земле! Мы не могли просто отпустить его! — Делай выводы. Хань смотрит в упор не то насмешливо, не то осуждающе, и Исину требуется ещё немного времени, чтобы отвлечься от вновь разгоревшихся огоньков в чужих глазах и всё осознать, и теперь уже действительно вскочить на ноги, но только затем, чтобы упасть обратно и придвинуться ещё ближе. — Чонин бы никогда не ступил на вашу землю! Да что ему там могло понадобиться?! Тут же ещё по Ничейной земле идти сколько, он просто не решился бы… — Делай выводы, говорю! — Нет, нет, это неправда… — Никто не тронул бы его, даже если бы его на Ничейной земле увидели. Да, не делай такие большие глаза, мы бываем здесь часто, у нас тут тропок хоженых уже десятки, и если бы вы хоть разок решились шаг ступить за свою границу, вы были бы очень удивлены. Но вы бы ни за что нас здесь не нашли. Мы прячемся, почуяв опасность, завидев чужака, такова наша суть и цель — живи счастливо, бери лишь то, что нужно, береги то, что у тебя есть, и не мешай другим. А твой друг напал на нашего омегу. — Чонин никогда бы… Омега вздыхает и, сжав губы в тонкую полоску, легко, но обжигающе больно шлёпает Исина по лбу, и тот, тихо охнув, лишь ошеломлённо хлопает ресницами. — Ни слова больше не скажу, вот ни словечка! Нет больше Чонина, понятно? И думать забудь! И не вздумай сболтнуть никому ничего, это хоть понимаешь?! Кожа на лбу горит, Исин лишь кивает обиженно, не смея больше раскрывать рта, чтобы ещё больше не разозлить. Ладонь, шлёпнувшая его, пахнет ромашкой и печёными яблоками, а ещё мёдом, Исину тепло и щекотно в груди от запахов, он неосознанно разглядывает омегу. Он красив, и нисколько его шрам не портит, но красив совсем не той красотой, что омеги в его племени. Он весь тоньше, прозрачней, нежнее при всей своей безусловной внутренней силе, и красота его такая же: ускользающая, сморгни — и упустишь, растворится в ласковом тепле июньского утра, как мёд в горячем чае, как и положено омеге из Белых, если верить байкам стариков. — Что ты делаешь здесь, так далеко от деревни? — Загораю. — Чего? — Я тебя верить себе не заставляю. Но и про друга своего тогда больше не спрашивай. — Я верю! Верю тебе. Хань щурится, заглядывая Исину в глаза, и смотрят они друг на друга слишком долго, альфе кажется, будто его привязывают к себе этим взглядом, словно невесомыми прозрачными ниточками, привораживают. И смотрит всё равно, не в силах отвести взгляд от глаз, в которых слишком ярко разгорается любопытство. — У него семья там? — Да, отец кузнец с папой да трое младших. Все глаза выплакали. — Нечего плакать, всё с ним хорошо. Про отца слыхал, у него и самого хорошо получается. А почему тогда ты пришёл? Ты, а не отец или из братьев кто? — Я обещал ему, что с ним ничего не случится, обещал, а вон как вышло. Соврал, выходит. — Не обещай того, что от тебя не зависит. Никогда не обещай. Хань собирается так быстро, что Исин едва успевает осознать, что они уже расстаются, и на миг становится страшно, что не успел ни насмотреться, ни расспросить обо всём, о чём хотелось, и он вскакивает торопливо, и омега обмирает, вскинув голову. — Ну, чего? — Уходишь уже? — Вообще-то тебе тоже пора давно. Проснутся скоро ведь. — Ещё придёшь? — Приду, сказал же, я здесь каждый пятый день. Хань улыбается, и Исин кивает только, когда омега исчезает в лесу, неожиданно взмахнув на прощание рукой, исчезает так, будто и не было его никогда. Кивает самому себе, обещая прийти через пять дней, и ещё через пять, и ещё, сколько Хань позволит. Сердце в груди то заходится от волнения, ведь только что рядом был, так близко, что руку протяни — и коснуться можно, но Исин тут же встряхивает головой, отгоняя такие постыдные мысли; то замирает от горечи, ведь был, был рядом, а теперь вот и след простыл, и до встречи следующей ещё почти неделя, которую ещё как-то нужно прожить.