Есть такие дороги - назад не ведут

Затихнуть — сердце к сердцу, Прислушаться, вглядеться.

Дождь поливает весь день, Кай забирается под одеяло и поджимает колени к груди, с грустью вглядываясь в мутную серость за окном. В груди давит не то осознанием вины, всё же стоило прикусить язык накануне и не говорить таких вещей Сехуну, хоть и заслужил вполне, не то тоской по дому, не то усталостью нечеловеческой душевной, альфа щурится беспомощно и трёт щиплющиеся глаза. Запах Сехуна прочно засел в лёгких, и Каю не удаётся, как бы ни хотелось, от него избавиться. Чанёль весь день сидит на кухне, то что-то строгает из небольшой деревяшки, то берётся штопать прохудившиеся штаны, то просто насвистывает себе что-то под нос, радуясь наступившей наконец прохладе. Каю спокойно, лениво и тоскливо очень, вот только образ растерянного Сехуна никак не выходит из головы, альфа прикрывает глаза и вымученно вздыхает. — Эй, ну хватит там пыхтеть в углу, надоел, честное слово! Я больше не обижаюсь, сказал ведь. — А я уже сказал, что и начинать было не из-за чего. Чанёль фыркает, встаёт из-за стола и тяжело плюхается на свою кровать, неловко улыбаясь. — Знаю я всё про Бэкхёна, только голова совсем отказывает, когда вижу кого-то с ним рядом. Прости. Он мой ведь, все знают. А он один принять не может никак. Кай разворачивается шумно, выпутывается из тёплого толстого одеяла и, подложив под голову ладони, удобнее укладывается на подушке. — Любишь его так, что даже это терпишь? — Люблю. Сколько себя помню, он за мной носился, мелкий такой был, как щенок, и игривый такой же, я и всерьёз-то его никогда не воспринимал. Ну, путается под ногами мелочь, визжит и кусается, орёт всё: «Ты мой альфа, ты мой!»… Как к такому серьёзно относиться? Таскал я его на шее, на рыбалку с собой брал, всякие побрякушки ему мастерил. А потом он вырос, течка началась, и меня как молнией ударило. Правда мой. Весь мой, с ног до головы, в этой жизни и во всех следующих. Он этой весной совершеннолетия достиг, я тысячу раз уже предлагал ему замуж за меня выйти, а он… он, как понял, что мне кроме него не нужен никто, как с цепи сорвался, на каждого свободного альфу кидаться начал, и всё лишь бы меня позлить. Мстит он мне таким образом, что ли, что я сразу не понял, что с ним должен быть. Я и понимаю, что виноват, и обидно. А вот с тобой неловко вышло… но Бэкки сам виноват, нечего было Сехуну дорожку переходить. Чанёль прищуривается так лукаво, что у Кая внутренности деревенеют от дурного предчувствия, и глаз начинает дёргаться. Он приподнимается на локте и хмурится непонимающе. — Ты о чём это? — Так и не догадываешься? С чего тогда, скажи мне, Сехун за тобой рванул вчера вперёд меня? Он после вашего разговора так Бэкхёна за ухо по берегу оттаскал, что я кое-как его вырвал, а потом успокаивал весь вечер. Спасибо тебе, кстати, забыл сказать! — Что за бред… ничего такого не было, просто Бэкхён сказал кое-что, и Сехун узнал. О, нет, да что ты смеёшься?! Всё вообще не так! — Так или не так, а Сехун надувшийся и красный как рак варёный вернулся, а потом домой убежал. Что ты ему сказал? Я его таким в жизни ни разу не видал. У Кая во рту пересыхает, он садится на кровати и облизывает губы, не зная, о чём и думать. В то, что Сехуну он и правда может нравиться, не верится никак, просто быть этого не может, скорее уж он просто отомстил Бэкхёну за выданную тайну. С другой стороны, Бэкхён ведь об этом и говорил, и вряд ли Сехуна особо заботило бы то, что Кай о нём думает, если только… Кай давится воздухом и закашливается глухо под внимательным, любопытным взглядом Чанёля. — Сказал и сказал… тебя не касается. — Касаться-то, конечно, оно не касается, да когда между альфой и омегой такое напряжение, что воздух трещит, это только об одном говорит: хватай и в койку тащи, там все вопросы решаются на раз. Только вот Сехуна тебе и силой в кровать уволочь не удастся, и не мечтай, сам он просто так не сдастся. — Да я и не думал даже! Ты что несёшь вообще?! — Что думаю, то и несу. И что в этом такого? Всем хочется, так природа задумала, зачем ей сопротивляться? Кай давится слюной от возмущения и стыда, закашливается надсадно, а Чанёль улыбается во весь рот и выжидательно смотрит. — Чего ты покраснел так? — Вам что… до свадьбы можно? — Конечно, можно! Ну и странный ты! Кто ж запретить может? Только если омега забеременеет, уже не отвертишься. Погоди, так если у вас нельзя… ты что, девственник?! Глаза Чанёля распахиваются так, что выпадут, того и гляди, и Каю плакать хочется — до того ему неловко и обидно, он прикусывает зло губу и пальцами впивается в край одеяла, под которым становится нестерпимо жарко. Чанёль улыбается бесстыже во весь огромный рот и складывается от звонкого басовитого смеха пополам, а Кай краснеет с головы до пят, и онемевшие губы его едва слушаются. — У нас всё по-другому, не смей смеяться над нашими обычаями! Сначала альфа и омега должны пожениться, иначе… это же как животные… нельзя так! Чанёль утирает выступившие слёзы и изо всех сил борется с новой волной восторженного хохота. — Люди и есть животные, и никакой дурацкий брак этого не изменит, дурында! Друг к другу ведь сначала надо привыкнуть, притереться… ну, в буквальном смысле. Кай фыркает чересчур громко, всеми силами выражая презрение, и быстро отворачивается к стене, чтобы не выдать своего стыда. Щёки горят, и приходится приложить немало усилий, чтобы сердце перестало так бешено стучать. Едва он прикрывает глаза, перед ними вновь появляется тонкая фигура Сехуна в мокрой рубашке, и Кай испуганно распахивает их, резко садясь на кровати. Чанёль смеётся от вида растрёпанного и смущённого донельзя друга и, перебравшись к нему на кровать, ободряюще хлопает по спине. — Да ладно, никто же тебя не заставляет омежек кадрить! Дело хозяйское, вот у меня до Бэкхёна двое было, у Чондэ вообще никого, он всё Минсока окучивает, жениться хочет, а тот только улыбается загадочно, хрен вообще его поймёшь. Так что ты не один такой, просто для нас это редкость. Ты только знай, что у нас всё просто. Нравится — скажи. По морде тебе никто за это не даст. Кроме, конечно, Сехуна. Кай закатывает глаза вымученно и, извернувшись, спихивает Чанёля с кровати, острой пяткой угодив прямиком под рёбра. — Что ты привязался ко мне со своим Сехуном? — А ты прямо бесишься либо как заяц трусливый вздрагиваешь, когда я о нём вспоминаю, просто грех тебя лишний раз не уколоть! Кай лежит в постели до самого вечера, прислушиваясь к своим назойливым мыслям о ссоре с Сехуном, к которым теперь ещё добавляются постыдные размышления о том, сколько альф уже у него было, раз он так открыто и настойчиво предлагал себя ему в первую встречу на берегу. То утро вспоминается довольно красочно, вплоть до мельчайших деталей: запаха горячей сехуновой кожи на шее, тяжёлого хриплого дыхания, тонких запястий, что так идеально ложились в каевы ладони и дикого, свирепого блеска глаз. Кай судорожно выдыхает, переворачивается на другой бок и зажмуривается накрепко, надеясь, что это поможет прогнать ненужные совсем сейчас картинки перед глазами, которые должны злить и делать больно, но почему-то волнуют ещё больше, и вспоминать об этом хочется, не смотря ни на что. Сложнее всего смириться с реакцией своего тела, что предало тогда, и предаёт сейчас, стоит лишь вспомнить, как мокрая рубашка подчёркивала каждую линию стройного тела. Кай никогда не чувствовал ничего подобного к омегам, и от этого на душе неспокойно и странно, но поговорить об этом альфа пока ни с кем не решается. Мысли в покое не оставляют, и Кай думает, что, с другой стороны, к этому невыносимому омеге на хромой козе не подъедешь, и вряд ли нашлось много охотников сломать себе пару рёбер в попытке закадрить именно Сехуна. И только вовремя вспомнившиеся слова: «У меня давно не было», — немного успокаивают, и Кай отвлекается на шумящего на кухне Чанёля. Ужинают они рано, Кай тщательно ополаскивает тарелки, раскладывает их на полотенце сушиться и, полюбовавшись прояснившимся небом, возвращается в постель. Чанёль уже посапывает, провалившись в неглубокую дрёму. Кай вздыхает устало, забирается под одеяло и, поколебавшись с минуту, решается, наконец, спросить. — Чанёль. Чанёль! Чан! — А? Чего тебе? — А у Сехуна много альф было? — Ёшкин кот, да мне ж откуда знать?! Меня его омежьи прелести не интересуют. Попробуй там поинтересуйся, без зубов останешься… — Ладно, прости. Спи. Не знаю, чего это я. — Про одного только знаю. Один точно был. А про остальных у него и спрашивай. Чанёль делает два размеренных вдоха, и третий уже переходит в сопение, Кай подтягивает одеяло к груди и всматривается в потолок, думая о том, что как бы ему ни хотелось узнать правду, вряд ли когда-нибудь он сможет Сехуна о таком спросить. *** Проходит ещё два пасмурных дня, заканчивающихся долгими дождями. Альфы наконец берут Кая с собой в поле, и он узнаёт, насколько огромны возделываемые Белыми земли. Поля тянутся далеко на восток, сверкая изумрудной зеленью, невысокий миловидный мужчина, держащийся близ Чжонхуна, смотрит на Кая пристально, с нечитаемым выражением и вдруг улыбается, стоит Каю подойти ближе и остановиться в паре шагов от него. — Ну, здравствуй, Кай. Я Чунмён. Кай кивает в знак приветствия, пытаясь вспомнить, где уже мог слышать это имя, и не может сдержать улыбки, когда вспоминает большие любопытные глаза его сынишки. Чунмён в ответ улыбается ярче, хлопает вожака по плечу и кивает Каю, призывая идти за собой. Они идут долго, доходят до самых крайних полей, за которыми простираются луга для выпаса овец, коров и лошадей, воздух здесь слаще, свежей, наполненный пыльцой и прохладой близкого лиственного леса. — Здесь у нас кукуруза и овёс, по правую руку пшеница. Подсолнечник здесь даже сеять не надо, как сорняк лезет отовсюду, порой и избавляться от него приходится. А ближе к деревне картофель, видел наверняка. Всё остальное в огородах омеги выращивают. Работы много, но вместе быстро управляемся. Ты раньше на земле работал? — Нет, никогда. У нас этим занимаются только пленные и омеги… Кай осекается и густо стыдливо краснеет, отворачивается от альфы и не знает, куда деть руки. Осознание того, как несправедливо устроена жизнь его родного племени, настигает внезапно, Кай хлопает глазами и не смеет поднимать глаз на альфу, когда тот коротко хмыкает и хлопает его по плечу. — Ну что ж, привыкай к новым порядкам. Мы бережём своих омег от тяжёлой работы, и они возвращают нам нашу заботу сторицей. Наши омеги сами решают, за кого им идти замуж и от кого рожать детей, мы никогда их не неволим. Мы не берём пленных, чтобы пользоваться ими как рабами. Мы работаем сами, потому что только так начинаешь ценить то, что даёт тебе земля. Только пролив семь потов в борьбе со ссохшейся почвой, ты можешь прочувствовать весь вкус свежевыпеченного хлеба. Только узнав, что такое надорванная спина и обгоревшая на солнце кожа, ты сможешь кормить этим хлебом своих детей, не стыдясь. Слова Чунмёна разворачивают в душе Кая всё в кровь, он щурится и поворачивается к альфе лицом. — Мой папа говорил нам с братьями это очень часто. Ему не нравилось, как живут наши люди. Я не понимал его, я не знал, что бывает по-другому, но теперь… Я не думал, что смогу когда-нибудь такое сказать, но я рад, что я здесь. Я рад, что всё вышло именно так. Чунмён хлопает Кая по плечу и ободряюще улыбается, а тот запрокидывает голову к небу и, вспомнив родных, молится о том, чтобы у его семьи всё было хорошо. — Кёнсу сказал, что ты хороший человек, а у него отменное чутьё. Спасибо, что помог ему. Если что-то понадобится, обращайся без стеснения. — Мне было не сложно. Спасибо. В деревню они возвращаются перед дождём, когда тучи только хмурятся угрожающе, пока бесшумно, и едва Кай успевает стянуть сапоги и взойти на крыльцо, с неба обрушиваются первые крупные капли летнего ливня. Кай сидит на крыльце ещё долго, вглядываясь в серые потоки воды, льющейся с неба, и не понимает, отчего в груди так сильно сдавливает беспокойством. За стеной дождя ему всё чудится тонкий ломаный силуэт, вполне чёткий, чтобы быть настоящим, но слишком далёкий, чтобы поверить в его подлинность. Альфа вздыхает тяжело, потирает грудь, за которой сердце ускоряет своё биение, и входит в дом. Чанёль кивает приветственно, отрываясь от вырезания очередной деревянной фигурки, Кай накладывает себе в чашку ароматное, ещё горячее жаркое и усаживается за стол напротив. Ест он в полной тишине, Чанёль совсем уходит в себя в такие пасмурные дни, и Кай привыкает к чужой отстранённости довольно быстро. Молчание нарушает лишь стук ложки о дно чашки и поскрипывание чанёлевского табурета. Уже в темноте, лёжа под одеялом, Чонин осознаёт, что за эти два дня, чем бы он ни занимался, за какое бы ни брался дело, всё это помогало ему отвлечься от мыслей о Сехуне. И лишь в эти минуты ночной тишины он решается, наконец, себе признаться, что безумно хочет его увидеть. От этого становится страшно, стук сердца ускоряется, и пальцы крепче сжимают одеяло. *** К Хуанлею Кай идёт быстро, пружинящим лёгким шагом. Солнце поднимается по чистому, ярко-синему полотну неба, босые ступни утопают в мягкой траве, мгновенно вытянувшейся после обильных дождей. Он насвистывает себе под нос лёгкую мелодию, то и дело облизывая пересыхающие губы, щурит глаза и не замечает провожающего его пристального испуганного взгляда. День жаркий, и Кай просто болтает с Хуанлеем до полудня, а потом берётся помогать ему с люлькой. Спустя пару часов соседский мальчонка приносит Каю работёнку, и тот снова разжигает горн. Над дорогой трепещет жаркое марево, в горле пересыхает от близости пламени, и Кай исходит уже седьмым потом, когда Хань, рассыпав по двору чашку пшена для подросших цыплят, приносит ему кувшин воды и влажное полотенце и усаживается рядом на лавку. На колени к нему запрыгивает пушистый белый кот, растягивается бесцеремонно и подставляет мягкий бок под ласковые касания. Кай неспешно вытирает торс и, не в силах удержаться, косится на омегу. Ладони Ханя, тонкие и изящные, постоянно в движении, как и глаза, взгляд из-под курчавой чёлки задумчивый и взволнованный, будто его что-то беспокоит, но альфа не решается расспрашивать. Хань моргает вдруг, словно пытается избавиться от наваждения, переводит на него взгляд и улыбается, мгновенно меняется в лице. — Как твоё плечо? Не болит? — Нет, всё хорошо. — Здорово. А здесь… — Хань улыбается лишь уголками губ, придвигается ближе и кладёт ладонь себе на грудь, прямо на солнечное сплетение, — здесь не болит? Кай понимает, что имеет в виду Хань, прислушивается к собственным ощущениям и осознаёт с удивлением, что нет, совсем не болит. О семье воспоминания тёплые и счастливые, о родной деревне уже совсем не думается. Слишком много о чём нужно подумать здесь, размышлять о прошлом просто некогда. Кай растерянно мотает головой, и Хань улыбается шире, но глаза его остаются грустными. — Счастливый. А у меня болит. Всегда. Словно это меня в плен взяли много лет назад, а своим я стать так и не смог. Кай хмурится, а Хань встряхивает головой и смеётся уже совсем открыто и легко, как и всегда. Сладко потянувшись, разворачивается лицом к калитке и обмирает испуганно, одёргивает руки, и Кай поднимается следом, устремляя удивлённый взгляд на подошедшего неслышно Сехуна. Кай до боли сжимает в руках рубаху и смотрит, как Сехун делает ещё два шага, вставая вплотную к калитке. Войти он не решается и глаз не поднимает, лишь переступает с ноги на ногу и неуклюже, будто боясь лишнее движение сделать, ставит пустую чашку — Кай узнаёт ту, в которой Хань приносил вожаку пирог — на кособокую скамейку у забора. Сехун двигается неловко, словно с самим собой борется, и самому себе проигрывает, и взгляд его испуганный, кроткий, полный сожалений, только подтверждает это, и Кай шевельнуться не смеет, лишь глядит во все глаза. Ветер треплет сехуновы волосы, сдувает лёгкие прядки на лицо, и Кай сейчас только замечает: у него в волосах небольшой цветок миндаля, нежно-розовый, в тон румянцу на щеках. От этого щемит в груди, а Сехун быстро разворачивается, не поднимая глаз, и устремляется обратно по тропинке. На нём только льняная рубаха до колена, ветер обдувает тонкое тело: талию, красивые округлые бёдра, которые не прячут больше широкие штаны — Кай в жизни таких бёдер не видел — и ноги, ровные и бледные. Походка Сехуна неверная, шатающаяся, Каю смотреть больно, а дышать трудно, но стоит из-за забора вырулить счастливо пританцовывающему Бэкхёну, как Сехун мгновенно ускоряется и почти бегом припускает в сторону своего дома. Бэкхён роняет травинку, которой дирижировал невидимому оркестру, и оторопело оглядывает друга с ног до головы, а потом срывается следом, задорно хохоча. — Сехун, ты чего вырядился так? Ты куда такой красивый-то? Сехун лишь отмахивается от него назойливого и бежит ещё быстрее. У Кая в груди колышутся тёплые воды, ласкают сердце, успокаивают, и отчего-то очень тянет улыбаться или плакать, альфа никак не может понять. — Что же ты сделал с бедным Сехуном, Кай? Хань легко касается плеча Кая ладонью и улыбается радостно и неверяще, только в глазах его слёзы стоят, а грудь вздымается взволнованно, словно это всё с ним сейчас происходит, словно он всё чувствует и понимает. Кай же понимает в этот момент, что Хань Сехуна любит. И он только поэтому решается, наконец, спросить. — А ты? Что ты такого с ним сделал, что он тебя видеть не желает? Взгляд Ханя, счастливый бескорыстно и открыто всего миг назад, надламывается, брови изгибаются как от резкой боли, и омега смаргивает огромную слезу на подол рубахи. — Я посмел любить его отца. Но теперь, я надеюсь, он поймёт. Должен понять. Хань разворачивается быстро и забегает в дом, а Кай мысленно извиняется перед Ханем и прикрывает глаза, ловя отзвуки яркого как никогда аромата сехуновой кожи, так и не покинувшего его ни на минуту за последние несколько дней. *** Сехун приходит следующим вечером вскоре после заката. Кай замирает на кровати, прикусив губу, пока Чанёль, зевая протяжно и громко, открывает ему дверь и впускает, непривычно тихого, в дом. — Спит? — Ага, давно уже лёг. Ты чего хотел? — Да так. Просто. Кай чувствует даже на расстоянии его нервозность, зажмуривается и видит как наяву скрюченные пальцы, свежие ранки вокруг ногтей, неровно вздымающуюся грудь и закушенную губу. В сердце занимается боль, альфа вздыхает судорожно, и Сехуна на кухне пробирает той же дрожью. Кай тихонько изворачивается, между печью и занавеской обнаруживается узенький просвет, и Кай видит сквозь него лишь подтянутые к груди голые коленки, тонкие щиколотки и поджатые пальцы ног. Повисает мучительная тишина, Сехун дышит в ней слишком шумно, Чанёль сонно трёт глаза и обращается к позднему гостю. — Чаю? — Угу, давай. Сехун напряжённо всматривается в занавеску, Кай боится, что омега заметит его, но отвести взгляда не может, в тусклом свете свечки Сехун красивее всего, щёки его розовеют, и губы окрашиваются алым, альфа выдыхает осторожно и вжимается носом в подушку, чтобы не выдать себя. Взгляд Сехуна меняется на задумчивый, складка на лбу разлаживается, брови приподнимаются, а губы размыкаются, и Кай снова смотрит на них, хоть и тщетно пытается себе это запретить. Чанёль громко всхлипывает сопливым носом, Сехун вздрагивает и крепче стискивает пальцы на покрасневших коленках. — Чанёль, я правда настолько ужасный? Альфа давится чаем и надрывно закашливается, у Кая дыхание спирает, и глотку стягивает тугим ремнём. В груди больно от стыда, и нужно встать, выйти, нужно объяснить, что погорячился и был не прав, но решиться никак не получается. — Ты что такое говоришь? С чего взял-то? — Он сказал. И знаешь, мне почему-то не наплевать. Это пугает. Сехун кивает на занавеску, Чанёль открывает рот, но слов не находит, и они так и сидят, молча, пока чай не остывает совсем. Кай дышит через раз, Сехун молчит, кусая губу, теребит край рубахи, взгляд его растерянный и несчастный блуждает по комнате. У Кая сжимается сердце, он выдыхает медленно и уже решается встать, наконец, но Сехун вдруг вскакивает со стула, и задремавший Чанёль, встрепенувшись, едва не падает со своего. — Ты чего? — Я пойду. — Зачем приходил-то? — Раньше ты не спрашивал. Раньше мне и ночевать здесь можно было, когда захочу. — Ну, что ты обижаешься сразу? Я просто так спросил. Пришёл в гости, а сам молчишь… — Пока, Чанёль. Я наверно больше не приду, пока он здесь. Сехун выдыхает с силой и выходит на улицу, аккуратно прикрывает за собой дверь, и Кай не слышит уже его шагов на крыльце. Уснуть не даёт бешеный стук никак не желающего успокаиваться сердца и громкий храп простывшего Чанёля. Кай садится на кровати, обнимает себя за колени, совсем как Сехун недавно, и всматривается в темноту за окном. Время перед рассветом самое тёмное и самое холодное, альфа ёжится, набрасывает на плечи одеяло и выходит на крыльцо. Тишину нарушает лишь колышущий листья лёгкий ветерок да неугомонные сверчки, мысли в голове роятся и трещат громче окружающих звуков, сердце ноет тупой болью, Кай устало встряхивает пальцами волосы на макушке и прикрывает глаза. За спиной раздаётся скрип петель, и Чанёль, громко зевнув, присаживается рядом, крепко заворачиваясь в фуфайку. — Чего не спишь? — Думаю. — Много думать вредно для здоровья. Прекращай и спать иди. Чанёль легко пихает Кая в бок, но тот в ответ лишь невесело хмыкает и прикусывает губу. С лица Чанёля сползает глуповатая сонная улыбка, он придвигается ближе и, отследив взгляд альфы, тоже уставляется на светлеющее пятно над горизонтом. — О чём думаешь-то? — Меня взяли в плен, лишили гордости, имени и прошлого. Мне говорят то, что заставляет меня взглянуть на мою прошлую жизнь совсем иначе. Мне страшно от того, что открывается моим глазам. Мне больно от того, как я заблуждался на ваш счёт и на счёт моего родного племени. Мой мир перевернулся с ног на голову за каких-то три недели. Кай с трудом сглатывает вставший в горле склизкий ком, но Чанёль выжидательно молчит, напрягшись всем телом, и нужно продолжать. Кай сцепляет пальцы в замок перед собой и беспомощно хмурит брови, собирая все мысли в складную картинку и только сейчас осознавая в полной мере то, что с ним происходит. — Но всё, о чём я могу сейчас думать — это омега. Самый невыносимый омега, которого я когда-либо встречал. Самый красивый омега, которого я когда-либо видел. У меня кровь кипит рядом с ним. То от злости, то от восторга. Мне тоже страшно, Чанёль… А все как будто ждут от меня чего-то. И он ждет. А я омегу… даже за руку ни разу не держал. Я просто не знаю. Что я должен делать? Кай всхлипывает, поворачивает лицо к Чанёлю и так и замирает, наткнувшись на безумную счастливую улыбку. Он и пискнуть не успевает, как альфа сгребает его в охапку и прижимает к своей груди так крепко, что того и гляди кости захрустят. — Дурак, ну и дурак же ты! Как ты меня напугал… И Сехуна напугал до полусмерти, он же думает, ты ненавидишь его. А ты втюрился и молчишь! Я ведь говорил: нравится — скажи. Даже если психанёт и по морде даст, обоим же легче станет! Вырваться из чужих объятий оказывается не такой уж лёгкой задачей, но Кай справляется, вскакивает с места и неловко приглаживает взъерошенные волосы, стесняясь смотреть Чанёлю в глаза. — Нравится… «Нравится» — это совсем не то слово. Я сам себя не понимаю, а ты хочешь, чтобы я ему объяснил? — Мне ты объяснил вполне доходчиво. А ты думаешь, ему сейчас легче? Сехун гордый и сильный, всегда с альфами вровень, омежьи ужимки презирал. А теперь ходит в расшитых рубашках, цветы в волосы суёт, и грубых слов я от него не слыхал уже дня три. Я, знаешь, думал, что он никогда никого не полюбит, ты же видел, какой он, в нём мало кто хорошее видит, а копать глубоко никто не хочет. Да он и не подпускает близко никого. И тут ты. Он через себя переступил, явно ведь не чаи гонять ко мне приходил, а ты струсил. Кай, с ним что-то происходит из-за тебя, заболел как будто, и кроме тебя ему вряд ли кто помочь сможет. Поговори с ним. Солнце поднимается выше, Чанёль не дожидается ответа и уходит спать, а Кай сидит на крыльце, пока не становится совсем светло, завтракает и отправляется к Хуанлею.