Есть такие дороги - назад не ведут

Baek Ji Young — And… К счастью ли, к горю ли — к каждому сердцу своя золотая стрела. Закаты, рассветы и лучики в уголках сияющих глаз. Взгляды встречаются, замыкается круг. Тихо парит пёрышко на ветру ©.

— Ты рано. Исин вздрагивает, Ханя в густой траве, подросшей за прошедшие дни настолько, что и не верится, не видно ещё, но голос его чистый и звонкий заставляет сердце забиться сильнее в груди. Альфа подходит ближе, уже не скрываясь, Хань садится, выныривая из душистого полотна зелени, улыбается приветливо, и Исин видит теперь лежащие перед ним пучки свежесорванных пахучих трав. Названий их он не знает, и просто присаживается рядом, делает вид, будто старательно изучает стебли и листья, а на деле разглядывает тонкие пальцы, выпачканные в тёмно-зелёном соке, наверняка очень холодные — солнце едва трогает макушки осин вокруг. — Что это? — Это для моего жуткого колдовства. Буду варить зелья и тебя поить. Авось, с помощью какого-нибудь всё же удастся тебя убедить в том, что Белые нормальные люди, ну, а если нет, так в козлёночка тебя превращу. Повеселюсь хотя бы. Хань смеётся, у Исина холодок по спине пробегает, но он смеётся тоже, потому что уже не боится ни капли омегу, пугает только собственное тело, что начинает бросать то в жар, то в холод просто от одного взгляда глаза в глаза. — Как ты? Хань не уточняет, о чём речь, но Исин чувствует, что должен непременно ответить: «Всё хорошо», — чтобы получить удовлетворённую улыбку в ответ и улыбнуться тоже, потому что иначе просто невозможно. Они сидят молча некоторое время, Хань тщательно перебирает все стебельки, отрывает подпорченные листочки, туго перевязывает пучки шерстяной ниткой, Исин принюхивается и трёт нос. Омега улыбается, взглянув на него, протягивает руку к дальнему пучку и слегка подталкивает его ногтем. — Душица. Для омег самое полезное, если сбои какие-то или болячки… Да и просто в чае хороша. Рядом зверобой, из него мазь от ран отменная, понюхай, наверняка узнаешь. А вон та жёлтая — чистотел, бате от болей в животе после праздников. Вино пить он всегда первый, а потом мучается три дня. У нас скоро праздник, успел бы высохнуть. Хань качает головой, словно о непослушном ребёнке говорит, а не о собственном отце, затягивает очередной узелок потуже, Исин глубоко вдыхает аромат невзрачного жёлтого цветочка и, не глядя, тянется за следующим, но в ладони вместо холодных стеблей оказываются чужие тёплые и мягкие пальцы, и альфа резко одёргивает её, испуганно вскидывая голову. В чужих глазах хитрые искорки гаснут за пеленой обиды, омега надувает губы и демонстративно отворачивается, складывая уже готовые связки в корзину. — Я не заразный вообще-то. Дёргаешься, будто жабу облизал. — Прости… Но… у тебя альфа ведь есть, как можно… — Здесь ведь его нет! Никто тебя не накажет за то, что за руку меня подержал, всё боишься кого-то, боишься… Раз не хочешь, нечего так смотреть, будто только об этом и мечтаешь! — Я не смотрю… — Пялишься ещё как! У меня всё тело от твоих взглядов горит! Хань поднимает голову, напарывается на оторопевший взгляд альфы, и тут же лопочет быстро, стремительно краснея. — Ой, нет, я не то имел в виду, ты не вздумай в обморок падать только! Я просто всем телом чувствую, что ты смотришь и… ой, всё! Омега вскакивает, отворачивается к лесу и прижимает к вспыхнувшим щекам ладошки, и Исину приходится проморгаться хорошенько, чтобы немного прийти в себя и придумать, что теперь нужно сказать. Уши горят от чужих слов и воспоминаний о таком приятном, не случайном прикосновении, в голову ничего не приходит, Исин вздыхает осторожно и вдруг вспоминает, что у него для Ханя кое-что есть. — Я принёс тебе… у меня здесь… вот. Исин поднимается, встаёт прямо за спиной омеги и терпеливо дожидается, пока тот повернётся обратно и бросит несмелый взгляд из-под густой чёлки. В руках у альфы едва доспевшая черника на холщовом платочке, завязанном наподобие мешочка, несколько ягод раздавилось в пути, и он виновато пожимает плечами, когда Хань с интересом разглядывает красные капли на чужой ладони. — Это что? — Ну… ягода. Не видал что ли? Хань фыркает, сверкнув глазами, стягивает с ладони альфы одну ягодку и отправляет её в рот. Губы его растягиваются в довольной улыбке, и Исин глазом моргнуть не успевает, как ладонь его резко переворачивается, и все ягодки до единой оказываются уже у Ханя. Ладонь его тоньше, и ягода едва не высыпается по бокам, и омеге приходится приподнять подол рубахи, чтобы ни одна не убежала, в высокой густой траве уже будет не отыскать. Исин торопливо отворачивается, чтобы вновь не быть пойманным на взглядах на голые коленки, мгновенно забывая о том, что они только что снова друг друга касались. — Никогда не видал. Коронка как будто наверху! У нас не растёт такая. Как называется? — Черника. — П-ф-ф! Уже и ягоды в честь себя любимых называете? Вам самим короны не жмут, нет? Хань снова улыбается совершенно расслабленно, и Исину никак не совладать с желаниями, они бьются в груди одно за другим, не давая ни одного вдоха сделать спокойно, омега кивает приглашающе в сторону леса и отправляет в рот целую горсть. Они идут некоторое время молча, Хань увлечённо смакует каждую ягодку, улыбается своим мыслям и поглядывает то и дело на тяжёлые исиновы сапоги, альфа старается запомнить дорогу по привычке, но врождённые способности его впервые подводят, и чем дальше от места встречи они уходят, тем чаще становится лес, и тем чаще по спине протекает тонким ручейком холодок. — Куда ты ведёшь меня? — Страшно? — Нет. — Врёшь опять. — Я не вру, я… — Храбришься, ладно. Я хочу показать тебе одно место. Оно уже почти на нашей земле, так что, можно сказать, мы идём ко мне в гости. Исин так и замирает на полушаге, и омега успевает пройти ещё вперёд, а потом разворачивается на пятках и выжидательно уставляется на него. — Ты говорил, что веришь мне. — Я верю. Но зачем мы идём туда? — Если скажу, будет уже не так интересно. Мы успеем быстро вернуться, если ты об этом переживаешь. Хань улыбается лукаво и продолжает путь, и Исину ничего не остаётся, как последовать за ним. Кругом шумит лес, распеваются птицы, плечам зябко, но щёки и ладони горят, альфа трёт их о плечи и брюки, оступается пару раз, засмотревшись на тонкую шею с выпирающими позвонками. В голову лезут пугающие, жуткие в своей смелости мысли о том, как она, должно быть, волшебно пахнет, как её, должно быть, приятно касаться пальцами и губами, и наказывает себя за них альфа сам, больно впиваясь ногтями в ладони и кусая губу. Хань часто оборачивается, и от этого ещё труднее дышать ровно, взглядом он будто насквозь просвечивает и всё знает, всё понимает, и именно поэтому оттягивает ворот рубашки назад, оголяя ещё больше кожи, Исин прикрывает глаза и в очередной раз просит у своих богов прощения, которое, он уверен, его уже не ждёт. Они выходят из леса неожиданно, впереди простирается широкий луг, по которому носятся суетливые суслики, Хань хихикает, завидев их, и всего одним громким присвистом загоняет обратно в норки. Он сворачивает направо, ведёт за ещё полоску леса, уже совсем редкую, здесь больше сосен и воздух суше — солнце печёт сильнее и сильнее, и всё чаще под подошвами сапог шуршат серо-рыжие камешки вместо мягкой пыли, поглощающей звуки шагов. Водопад Исин слышит задолго до того, как видит, и сердце замирает в предвкушении: о них он только слышал и никогда раньше не земле Чёрных не встречал, хотя взглянуть хотелось безумно. Хань выводит на тропинку, спускающуюся к берегу неглубокой речушки, вода обрушивается в неё с высокого скалистого берега, поросшего тонкими соснами огромной высоты, вспенивается, бурлит и скачет дальше по течению по камням и корням прибрежных ив. Хань спускается, держась за ветки, к самой кромке воды, загребает её в ладошки, старательно отмывает их от черничного сока и травы, и вскидывает голову, улыбаясь во весь рот, как бы спрашивая: «Ну, каково?». А Исин и вдоха нормального сделать не может, поражаясь мощи и истинной красоте природы. Хань на фоне её выглядит как влитой, будто и он часть всего этого пейзажа, прекрасный, хрупкий, но сильный. И опасный, потому что заставляет по своей воле или вопреки ей думать о себе так, как Исину нельзя думать, потому что он чужого племени, другой веры, он другого альфы. — Здесь безумно красиво… — всё, что удаётся из себя выдавить, Исин садится на траву рядом с брошенной Ханем корзинкой и с силой трёт лицо, совершенно не зная, что теперь с собой делать. Под закрытыми веками снова Хань, в лёгких он ароматом мёда, ромашки и печёных яблок — тем самым ароматом, которым должен пахнуть дом, как казалось Исину всегда, не знавшему тепла и любви родителей, и в ушах ненавязчивой мелодией, звоном брызг и звенящим голосом. Исин зажмуривается и понимает не сразу: Хань внизу и правда поёт, срывая с упругих стеблей широкие резные листья, Исин никак не может вспомнить их название и приходит к выводу, что просто никогда их не видел. Осознать слова песни не выходит, альфа больше не думает, отпускает себя и позволяет только чувствовать Ханя лишь отзвуками, отблесками, лёгкими дуновениями ветерка. Он везде и всюду, и когда оказывается перед самым лицом, Исин уже заранее знает, что он улыбается во весь рот, и не спешит открывать глаз. — Уснул что ли? Чёрные воины и сидя спать умеют? Вот бы рассказать кому, да жалко, нельзя. Глаза открыть всё же приходится, Хань уже старательно упаковывает новую добычу в корзину поверх остальной, рядом на травке в знакомом полотенце источают заманчивые ароматы пирожки, на этот раз жареные, Исин проглатывает моментально выступившую слюну и смотрит, как ловкие пальцы управляются с листьями, гладкими с одной стороны и мягкими, шершавыми с другой. Хань его взгляд замечает и горделиво суёт один листочек альфе прямо под нос. — Видал, что нашёл? Я думал, в наших краях она совсем перевелась. Мать-и-мачеха. От простуды ничего лучше нет. Ты приносишь мне удачу, буду тебя сюда почаще таскать, ты не против? Хань хитро щурится, и Исин улыбается в ответ, качая головой, радуясь этому завуалированному обещанию многократных встреч. Они едят, запивают водой из родника, который находится буквально в двух шагах от водопада, Хань рассказывает о дурных привычках отца и двух котах, Исин ловит каждое слово, но всё равно не запоминает и половины, ханевы взгляды действуют как гипноз, и себя-то вспомнить оказывается не так-то просто. Исин в ответ на вопросы о себе говорит о дедушке, который после очередной ярмарки обнаружил его в своём сарае, завёрнутого в старую тряпку — кто-то из заезжих торговцев решил, что в племени Чёрных о ребёнке позаботятся лучше. Хань слушает, хмурит бровки и поджимает губы возмущённо, и Исин жалеет уже, что рассказал, но Хань и таким смурным всё равно прекрасней каждого омеги его племени. — Бросил папка, значит? — Угу. Да я не в обиде, наверняка не от хорошей жизни. Да и в хорошем месте ведь, знал, уверен был, что помогут. — Всё равно не оправдание. Я своего ненавижу до сих пор, мне два года было, когда он нас оставил. Ребёнка родного на альфу променял. Что за омега такой, который детей бросает? Правду, видно, говорят, дети за грехи родителей отвечают… Хань скользит задумчивым взглядом по беспокойной поверхности речки в последний раз и, вздохнув, поднимается на ноги, прикрывает корзинку полотенцем. Исин не отрывает от него глаз и облизывает губы, прежде чем задать мучающий вопрос. — Что ты имеешь в виду? — Пустой я. Бесполезный как омега. Папка родил и бросил, а я и хотел бы ребёночка, да не могу… Хань усмехается невесело, а у Исина в голове быстро выстраивается цепочка «не могу — но очень хочу — постоянно пытаюсь», и внутри вспыхивает всё жгучим пламенем от мыслей об альфе, которому дозволено касаться этого тела, делать его своим раз за разом, тела, о котором Исину даже думать больно. — А ты что же, скоро жениться собираешься? Вопрос врасплох застаёт, Исин резко поворачивается к омеге, но тот на него не смотрит, занятый отряхиванием рубашки от налипшей травы, и альфа скользит взглядом по его фигуре, вдруг представляет на нём тяжёлый подвенечный наряд, в какие облекают омег в его племени, многослойные юбки поверх рубахи и расшитый жемчугом поясок на талии. И думает, что Ханю нужно что-то другое, легкое и нежное: всего-то цветы в волосы да счастливую улыбку — и любой альфа предпочтёт такого жениха каждому омеге на свете. Взгляд вопреки воле опускается на левую щёку, и в очередной раз хочется спросить, кто же посмел такое сотворить с ним, и Хань, так не вовремя поднявший глаза, резко меняется в лице, отворачиваясь и стыдливо прикрывая шрам ладонью. — Не смотри на него. — Почему? Это твоё имя. — Это моё уродство. Он отвратительный. — Нет, ты очень красивый. — Издеваешься? — Это правда! Ты самый красивый омега, что я когда-либо видел! Хань смотрит так, что дух захватывает, Исин вздохнуть боится и прикусывает губу, только бы выдержать этот тяжёлый, пронизывающий до костей, но непонятный взгляд. Омега смаргивает, и на губах его снова появляется смущённая, но ещё натянутая улыбка. — Страшно представить, какие тогда у вас в племени омеги. Мало того, что страшные как жизнь моя, так вы ещё и держите их в ежовых рукавицах. Совсем одичали бедняжки, наверное. Хань снова смеётся, и уже почти искренне, Исину больше всего хочется сейчас заставить его улыбнуться по-настоящему. — Ты не ответил. Жениться не собираешься? — Я и не думал ещё. Меня даже сосватать некому, деда ведь не отправишь, смех один. Да и кто захочет сына за безродного, приблудного альфу отдать? Я не самый желанный родственник для наших местных семей, знаешь ли… Только и могу, что леса шерстить да клинком размахивать. Омеге опора нужна, а какая из меня опора? — Глупости всё. Сам себя обманываешь. Ты красивый, смелый — вон как далеко ради друга забрёл, на всё ведь готов был, это тебе повезло, что я тебе на пути попался. Не думай о себе плохо, вот полюбишь кого-то и всё-всё сможешь ради него. И он для тебя одного будет, плевав и на род, и на то, что другие думают. Любовь, она ведь для двоих только, остальным угождать не обязана. Хань улыбается наконец ярко и солнечно, но глаза всё равно остаются печальными, он провожает альфу обратно до полянки и уходит, будто нехотя, оборачиваясь без конца. У Исина болит сердце, так не хочется отпускать, но нужно уходить тоже, и он пересиливает себя каждым сделанным обратно к своей земле шагом.