Есть такие дороги - назад не ведут

Хуанлей выходит во двор позже обычного, удивлённо оглядывает сосредоточенно склонившегося над наковальней Кая, но не задаёт вопросов, осторожно заглядывает через плечо и, присвистнув, заходит обратно в дом. Время пролетает незаметно, Кай, изрядно проголодавшись только к полудню, отвлекается от работы, сдувает металлическую стружку с обожжённых пальцев и оглядывается, с удивлением понимая, что Ханя он не видел, не слышал и даже запаха его не чувствовал. Хуанлей рассыпает по двору пшенку с рубленой крапивой для кур и, заметив чужое замешательство, подходит ближе. — Что, нашёл новое увлечение? Красиво выходит. — Типа того. А Хань куда делся? — Он каждый пятый день уходит в лес за травами. Мальчишки раньше пытались следить за ним, в деревне болтают, он колдовать ходит, да он скрывается лучше любого Белого, мы ведь именно этим и славимся, но каждому из нас до Ханя далеко. Хотя сдаётся мне, он просто от нас всех сбегает. Не любят его в деревне, думаю, ты заметил. Хуанлей усмехается, присаживается на лавку и закуривает трубку. Кай набирает из колодца воды, выпивает залпом целый ковшик и хмурится, присаживаясь рядом. — Я думал, только Сехун его не любит. Но я слышал, так не всегда было. За что же остальные на него обозлились? — А много ли нужно людям для ненависти? Красивое лицо, доброта да большая любовь — и всё, врагов по пальцам не пересчитаешь. Маленький был, все его обожали, из рук не выпускали, тискали да нянькались с ним. А он только и пропадал у меня тут в кузне, я тогда ещё часто работал, смастерил ему… просил он очень, не мог отказать… штампик этот чёртов. Он им поделки мои клеймил, говорил, чтобы все знали. Вот на бочке «Хань», на каждой лавке у нас, да у каждого второго в деревне какая-нибудь мебель дома с его именем стоит. А потом вдруг стал омежьими делами интересоваться, совсем про кузню забыл, да я и рад был, не дело это — омеге тут пропадать. Густой сизый дым рассеивается в воздухе, Хуанлей с удовольствием затягивается снова и щурит глаза. — Ему ещё шестнадцати не было, а к нему восемь раз свататься приходили. Поэтому его омеги невзлюбили. А оттого, что отказывал каждому, даже не взглянув, вскоре и альфы стали косо смотреть, мол, гордый и самовлюблённый. — Совсем он не похож на самовлюблённого. — Похож или нет, а обидел многих. Он мне в детстве ещё сказал, что только с вожаком будет. Я смеялся, мало ли что ребёнку в голову прийти может, и представить не мог, что он уже тогда Чжонхуна полюбил. А он своего добился, знал же, что никто перед ним не устоит. Я когда узнал, что Хань у него заночевал, Чжонхуна убить был готов, у них ведь разница в возрасте в два раза была. А Хань на шею мне бросился и сказал, что себя убьёт, если я Чжонхуна трону. Он ведь мог бы, я знаю, он смелый у меня, весь в папку. И любовь у него такая же безумная была, куда мне противиться… Счастья только эта любовь никому не принесла. Хуанлей задумчиво вдыхает последнюю порцию дыма, вытряхивает прогоревший табак из трубки, и едва Кай открывает рот, перебивает с широкой улыбкой. — Ну, чем кормиться будем сегодня? Хань на себя готовку уже лет в шесть взял, это чтобы ты понимал, как я в этом плох. Альфы забрасывают в раскалённые угли намытую картошку, и обжаривают на палочках хлеб с салом. Оба ханевых кота крутятся вокруг, жалобно мяукая, выклянчивают шкурки и с удовольствием подставляются под поглаживания. День проходит быстро, и мысли о Хане отменно отвлекают от Сехуна, запах которого продолжает мерещиться повсюду. Кай оглядывается то и дело, но мимо изредка пробегают дети или проходит кто-то незнакомый, и Кай только кивает ему неловко, возвращаясь к работе. Пальцы к вечеру краснеют от ожогов и мелких царапин, Кай подтачивает последнюю заусеницу на металле и, придирчиво осмотрев ещё раз, улыбается, довольный проделанной работой. Бронзовая заколка в виде цветка миндаля греет ладонь, ещё не успев, как следует, остыть, Кай представляет, как мягкие светлые волосы обрамят пять чуть изогнутых лепестков и невольно улыбается, поймав себя на мысли, что больше всего хотел бы заколоть её сам. Дождаться вечера оказывается труднее всего, Каю не хочется уходить домой, и он помогает Хуанлею полить огород и вырвать траву в малиновых кустах. А когда они заканчивают, Хань, незаметно вернувшийся, уже расставляет на столе во дворе тарелки к ужину. Хань задумчивый и отстранённый, но усердно пытается не терять нити разговора, Кай порой замечает его странные взгляды на себе, улыбается вопросительно, но Хань лишь смущается и хлопает ресницами, щуря грустные глаза. Хуанлей первым встаёт из-за стола, Кай собирается тоже, проверяет, на месте ли заколка, и сердце переворачивается в груди, стоит ему подумать о Сехуне. Хань провожает его до калитки и Кай, решив, что ему нужна ещё небольшая отсрочка, не спешит и поворачивается к омеге лицом. — Хань, ты хотел о чём-то меня спросить? Хань округляет глаза, но не думает отпираться, крепче цепляется пальцами за забор и прикусывает припухшую губу. — Я хотел бы… но не сейчас. Не время ещё. — Это ведь не о Сехуне? — М? Нет-нет, не о нём… хотя, если можно… Кай, ты говорил с ним? — Я собирался как раз сейчас. У меня есть кое-что для него. Кай выуживает из кармана заколку и протягивает Ханю на раскрытой ладони, тот осторожно трогает тёплые от чужих рук лепестки и не может сдержать искренней улыбки. Кай смущённо потирает нос и сам начинает улыбаться. В голову в очередной раз прокрадывается мысль, что ненавидеть Ханя, будучи в здравом уме, просто противоестественно. — Как думаешь, он мне ей глаза не выколет? — Нет, нет, ты что? Ему понравится, вот увидишь. Он любит простые цветы. Те, что быстро отцветают. — Так странно, он любит цветы, похожие на тебя. Хань меняется в лице, одёргивает ладонь и поднимает на Кая взгляд, полный такой боли, что альфа чувствует физическую потребность оправдаться. Слова никак не подбираются, и он беспомощно опускает голову. — Ты похож на цветок, с которого скоро облетят все лепестки. Ещё красивый и манящий, но уже такой слабый, хотя все вокруг только-только набирают силу… Держись, слышишь? Держись. Хань пристально смотрит Каю в глаза, но словно не видит его, словно смотрит за него, уверенно кивает, и, резко развернувшись, быстрым шагом заходит в дом. Кай растерянно оглядывается, но позади лишь тёмная полоса леса и где-то далеко-далеко земля, на которую он больше никогда не вернётся. *** Пересилить себя и войти во двор вожака Каю не удаётся даже с третьей попытки. Ноги кое-как доносят до забора, но вот дальше идти не хотят ни в какую, Кай выдыхает порывисто, присаживается на корточки, приваливается спиной к забору и переводит дух. Пёс заинтересованно поглядывает на него с крыльца, склонив голову, приветливо вертит хвостом — явно узнал и опасности не чует. Кай улыбается ему, тихонько присвистывает, и пёс подпрыгивает на месте, сильнее бьёт хвостом воздух и шевелит торчащими ушами — всем видом показывает, что не выдаст и не тронет. Это придаёт сил, Кай решительно встаёт и спустя несколько мгновений, уже стоя перед крыльцом, понимает, что в дом войти не сможет уж точно. Пёс встаёт на задние лапы и упирается ему в грудь передними, Кай треплет его по голове, опускает на землю и неслышным лёгким шагом отправляется вокруг дома. Боги ему сегодня явно благоволят, нужное окно находится сразу, Кай замирает, узнав мельтешащий за занавеской силуэт, облизывает пересохшие губы и, решив, что увидеть Сехуна хочет настолько, что и от него, и от вожака по шее получить вполне готов, три раза стучит по наличнику. Несколько мучительных мгновений тянутся вечностью, Кай не дышит, дожидаясь пока Сехун, удостоверившись, что ему не показалось, встаёт со скрипучей кровати и подходит к окну. Тонкая рука отводит занавеску в сторону, Сехун хмурит брови, высовываясь наружу, но увидев парня, тут же меняется в лице. Рот его приоткрывается, глаза распахиваются шире, и Кай успевает четырежды подумать о том, что Сехун красивый до безумия, прежде чем тот приходит в себя. — Ты охренел?! — Не груби. Тебе не идёт. Выйдешь? Сехун захлопывает рот пристыжённо, за спиной его раздаются тяжёлые шаги, омега испуганно оглядывается и отбегает от окна. Кай пригибается и напряжённо вслушивается в голоса. — Сехун, кто там охренел опять у тебя? У тебя язык отсохнет к тридцати годам, вот вспомнишь мои слова! — Вонючка отвязался. Снова за ним по огороду носиться придётся. Я выйду. — Вот зараза, опять мне все грядки перетопчет! Ну, я ему устрою сейчас… — Деда, я сам! Спи, иди! Спи, говорю! Всё равно не поймаешь же, куда тебе со спиной твоей? Ну-ка ляг быстро, кому сказано?! Возня продолжается ещё пару минут, Кай смеётся тихонько в кулак, терпеливо дожидается, когда из-за угла дома покажется знакомая фигура, и выпрямляется. Сехун шагает неуверенно и всё оглядывается, останавливается в одном шаге от альфы и, крепче завернувшись в тёплую шаль, приваливается к стене спиной. Щёки его алеют так ярко, что это даже в наступившей темноте отчётливо видно, Кай облизывает губы и с трудом отводит взгляд от них. — Ну, зачем пришёл? — Хотел тебя увидеть. Вчера ведь не получилось. — Не спал, значит. Очень красиво с твоей стороны! Сехун фыркает, Кай понимает, что это лишь месть за его собственные слова тогда у реки, и потому не отвечает и не думает обижаться. Сехун напрягается сильнее, сцепляет дрожащие пальцы в замок и на альфу не смотрит, а тому никак не хочется отводить от него глаз. Голос Сехуна тоже дрожит, и он почти шепчет, будто боясь собственных слов и ответов, которые за ними последуют. — Ну? О чём говорить будем? — Не знаю. Просто… соскучился я. Вот и пришёл. Кай не знает, как ухаживать за омегами, слова никак не складываются ладно, и он лишь неопределённо взмахивает рукой в конце фразы и отворачивается, смутившись. Тишина угнетает, но уходить Каю не хочется, как не хочется, и чтобы уходил Сехун, и они просто молчат, стоя друг от друга на расстоянии шага и тысячи невысказанных слов. Пёс глядит на них непонимающе из-за угла, скулит тихонько, но вмешиваться не решается. — Сехун, ты… ты нравишься мне. Или нет, не так… в общем, я хочу извиниться за то, что говорил, и… тебе очень идёт вот так. Кай вновь вскидывает руку, и Сехун, едва дыша, вздрагивает, бросает на альфу испуганный взгляд и тогда только понимает, что тот имеет в виду его довольно короткую ночную рубашку, не скрывающую голых ног нисколько. Улыбка трогает уголки его губ, Кай не понимает только, радостная она, хитрая или нервная, омега тут же отворачивает зардевшееся лицо и крепче закутывается в шаль. Молчать неловко, но рядом хорошо всё равно, у Кая сердце бьётся как в колодце, гулко, отдаваясь как эхом по всему телу лёгкой вибрацией, от вида тонких лодыжек и крепко сжатых на шали пальцев в груди становится горячо-горячо, и взгляд сам собой поднимается к влажно блестящим губам. К ним хочется прикоснуться, и Кай тут же опускает голову, испугавшись своего желания. Сехун, будто почувствовав чужой взгляд, натягивает край шали до самого носа и бубнит в него так тихо, что Каю с трудом удаётся разобрать слова. — Пойдёшь завтра на общий костёр? — Мне можно разве? — Конечно! Кто тебе может запретить? Ты теперь наш. Сехун смущается, произнеся последнее слово, отводит глаза, и Кая сковывает нервной дрожью от восторга, когда скулы омеги вновь покрываются едва заметным румянцем. Глаза совсем привыкли к темноте, и Кай теперь видит и веснушки, и длинные прямые ресницы, и панически бегающий взгляд. Альфа порывисто выдыхает и так хочет к нему прикоснуться, что не может больше сдерживаться, поднимает руку и невесомо касается костяшками пальцев чужой мягкой щеки. Сехун вздрагивает, будто от удара, и спустя мгновение уже исчезает за углом дома стремительной белоснежной стрелой, а Кай улыбается по-дурацки, кладёт заколку на подоконник и покидает двор.