Есть такие дороги - назад не ведут

넬 (NELL) — 지구가 태양을 네 번 (Four Times Around The Sun) Мне холодно от мысли, как безмятежен дремлющий мир В своём замедленном падении. Ты нереально близко, и я вдыхаю тебя, как эфир, С мечтой о полном погружении ©.

Шаг за шагом сердце стучит всё быстрей, всё отчётливее перед глазами образ улыбчивого омеги с огромными глазами и хрупкими ладонями, всё ярче его аромат в памяти: тонкий и ненавязчивый, уже родной настолько, что жить без него и не хочется. Исин бежит так быстро, что ветки по лицу хлещут, но ему не больно нисколько, он опьянён одним только предвкушением. Грудь едва не разрывается от счастья, когда за пеленой листвы показывается ещё только отдалёнными просветами знакомая полянка, а когда на ней уже различить можно и яркие отблески золота от чужих волос, и воздух из лёгких куда-то исчезает. Хань сидит, подобрав под себя ноги, покусывает губу, Исин замедляется, дышит глубоко, пытаясь успокоиться хоть немного, но это не помогает. У омеги огромный букет на коленях, а вокруг по травке скачут воробьи, подбирая рассыпанную Ханем крупу. Альфа выходит на поляну и улыбается счастливо в ответ на приветливый кивок, стайка серых птичек резко взмывает вверх и скрывается среди ярко-зелёных листьев, будто и не было. — Привет! А ты чего взмок весь? Куда спешил? Честно отвечать никак нельзя, и Исин лишь пожимает плечами, ложится на травку рядом и делает вид, что внимательно следит за тем, как Хань разбирает стебельки трав из общей кучи, хотя взгляд упрямо возвращается к его сосредоточенному лицу. — Ну что, я так сильно изменился за неделю? — Волосы остриг. — Чуть-чуть совсем, батя даже не заметил… Ну, ты и зоркий! Теперь начинаю понимать, почему тебя в обходы так часто отправляют. А я всё думал, как ты обратно дорогу нашёл с первого раза… Хань смущается слишком очевидно, скулы его трогает нежный румянец, делая щёки похожими на два молодых яблочка, Исин опускает подбородок на сложенные перед собой руки и уже не может сдерживать счастливой улыбки. Хань здесь, рядом, так близко, и от этого внутри устанавливается, наконец, абсолютное спокойствие, как в детстве, когда он заползал холодными зимними ночами к деду под бок и засыпал почти сразу. Словно ему для полного счастья именно Ханя не хватало, а теперь он есть, и всё хорошо. Всё так хорошо, будто так и будет всегда, и никак иначе быть не может. — Хочешь, я и тебя постригу? Исин выпучивает глаза сначала от шока и потом ещё шире от возмущения, Хань, полностью довольный своей шуткой, заваливается на бок и хохочет так громко, что у Исина уши закладывает, но он смотрит и смеётся тоже, ни капли не злясь. Ради этой улыбки он и насмешки над косой готов вытерпеть. — Знаешь ведь, что нельзя. — Знаю-знаю, до сих пор без смеха рожу Кая, когда его остригли, вспоминать не могу. — Вы остригли его?! — Конечно! Первым делом, я думал, у него глазёнки выпадут следом за косищей. Сейчас, поверь, ему живётся намного проще. Ну не тяжело её таскать разве? Мне представить страшно, как ты её моешь, такую гриву. А сушить как? Утром помыл, к вечеру досохла, так? Любите вы, Чёрные, себе жизнь усложнять. Хотя погоди… ты ведь, получается, и не Чёрный на самом деле?! Ты же и сам не знаешь… Хань удивлённо распахивает глаза, вновь садясь на траве, поднимает их на альфу, и тот хмурится, садится ровно и упирается ладонями в колени. — Я Чёрный. И неважно, чья кровь течёт в моих венах. Меня вскормила и воспитала их земля, я рос и сейчас живу по их законам, и я права не имею от них отрекаться. Я Чёрный, и ничто не сможет этого изменить. Тонкие губы поджимаются, Хань лишь кивает слегка, не то соглашаясь, не то о чём-то раздумывая, и возвращается к своему занятию. — Преданность — это замечательно. Но человек, который не меняется, глядя на мир вокруг себя, не сможет изменить и этот мир. Даже свой крошечный мирок, в который его забросила судьба, он изменить не сможет. Ты молод ещё, может, сейчас и непонятно, да я и счастлив буду, если не придётся понять. Не зря говорят, что Белые — это вода, а Чёрные — земля. У нас не только внешность отличается, у нас с вами и ценности совсем разные, и взгляды на жизнь. Может, и к лучшему. Хань улыбается, и Исин успокаивается моментально, но слова его отпечатываются на сердце, и альфа обещает себе поразмышлять над ними на обратном пути. Сейчас хочется только смотреть и слушать. — Расскажешь мне ещё немного о Чонине? Как он? — Мучается. И омегу одного мучает. Вот уж кого переосмысление вовремя настигло, проходит болезненно, но быстро. Хань усмехается, а Исину нужно немало времени, чтобы осознать. — Он что, уже омегу успел окрутить?! — Ну, кто кого — ещё большой вопрос! Даже смотреть на них больно, но и смешно очень, оба сложные, но если им гордыню свою усмирить удастся, всё будет хорошо, я уверен. — Да он ребёнок же совсем… — Никакой он не ребёнок, самостоятельный и серьёзный, фору многим нашим взрослым альфам даст. А во многих вопросах и тебе самому. Вот по части омег хотя бы. Хань снова смеётся, у глаз его вновь собираются морщинки-лучики, и Исин, залюбовавшись, пропускает момент, когда нужно было отвечать, и когда Хань начинает рассматривать его так же внимательно. Они болтают ещё долго о всяких мелочах, Исина клонит в сон, он в последнее время почти совсем не спит, стоит ему закрыть глаза — перед ними Хань, то улыбчивый, то угрожающе серьёзный, то заплаканный, и альфа подскакивает которую ночь, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце и удержаться от того, чтобы рвануть на место их встреч. Останавливает лишь знание, что Ханя там нет, и приходится уговаривать себя подождать ещё немного. Дед что-то подозревает давно уже, Исин рвётся в обходы в пять раз чаще, чем раньше, но прямых вопросов старый омега не задаёт, и Исин надеется, что разговор отложится ещё и ещё, и чем дальше — тем лучше. Взгляд падает на букет, над которым вьётся парочка пчёл, Исин облизывает губы и смущённо трёт нос. — Какие цветы твои любимые? — Одуванчики. — Нет, ну серьёзно. — Я серьёзен как никогда. — Сорняк ведь, чем он понравиться может? — Сорняком его люди считают, а природа не так его задумывала. Он цветёт едва ли не самым первым, нетерпеливый, рвётся к солнышку, глаза другим слепит, но и отцветает моментально, если ещё успеет поцвести, если не сорвут ради венка, на вино или так просто, мимо проходя. Знаешь, мне Кай сказал, что я на такие цветы похож. Те, что цветут ярко, но быстро отцветают. А я ведь такой и есть, простой одуванчик, отцветший давным-давно. Хань легко фыркает, как кот, вдохнувший пыльцы, Исин смотрит на него и хочет возразить, ведь Хань ещё цветёт вовсю, яркий, красивый безумно, и аромат его дурманит голову, не может он мёртвым быть, — кто же живой тогда, если не он? — но слова застревают в глотке. Хань лопочет что-то, перебирая пучки трав тонкими изящными пальцами, у него солнечные лучи в ресницах резвятся, нежатся в мягких волосках, Исин смотрит. Смотрит, смотрит, взгляд не может от них оторвать и не понимает, как возможно вообще быть таким в этом глупом, пустом, жестоком мире. В мире, в котором им нельзя сидеть вместе, разговаривать, смотреть друг на друга. В мире, где Исин обязан Ханя ненавидеть. От этой мысли становится больно, Исин понимает, наконец, о чём говорил недавно Хань. Он смотрит, не моргая, не решаясь и вдох сделать, завороженный неземной красотой омеги, за которого жизнь отдал бы, не задумываясь, своих бы поубивал, если бы посмели хоть взглянуть на него с презрением. И вдруг, подавшись вперёд, неожиданно для самого себя целует волшебного, неземного, но такого близкого и тёплого Ханя в не успевшие сомкнуться нежно-розовые губы. На вкус поцелуй Ханя словно лепестки шиповника, и из груди альфы с тупой тянущей болью выкорчёвываются все истины, что он когда-либо знал, наполняя его новым знанием: если жить, то для него, ради него. Сердце заходится в восторженном танце, сжимается до ощутимой боли и вновь раскрывается, словно огромный цветок пиона, это пугает, но Исину так счастливо, так вкусно и волнительно, что он едва сдерживается от стона. Хань обмирает, хлопает ресницами растерянно и вдруг отклоняется назад, взгляд его становится таким, будто ему больно и очень страшно, и Исин, придя в себя от резкой боли в груди, трижды жалеет о том, что сделал. — Прости… — Я не свободен. И тебе нельзя, нельзя ведь, я знаю! Исин часто моргает, опустив взгляд на чужие губы, что блестят влажно и обещают столько наслаждения, что не поддаться их искушению просто невозможно, и Исин понимает с опозданием, что уже не сможет остановиться. Он вновь подается навстречу и с тихим «прости» целует его ещё раз. Ханя легко встряхивает, он пытается отвернуться, шепчет в чужие настойчивые губы: «Прекрати», — упирается скрюченными бессильно пальцами в широкую твёрдую грудь, но второй поцелуй ярче, слаще, Хань сопротивляется, и от этого в животе Исина затягивается спиралью незнакомое до сих пор желание взять силой то, что принадлежит ему, и что ему не позволяют получить. Мысль отрезвляет, альфа вздрагивает и отстраняется резко, шарит руками по траве вокруг, лишь бы чем-то занять их, и не решается поднимать глаз на омегу, к которому тянет всё ещё, несмотря ни на что. Хань дышит рвано, с надрывом, трясётся весь словно в лихорадке, смотрит в упор, и Исину приходится посмотреть в ответ. В глазах Ханя вопреки его ожиданиям нет ни капли злости, только отблески внутренней борьбы желания со страхом, и Исин совсем теряется, лишь в очередной раз шепчет извинения. — Прости… — Ну, зачем, зачем ты, дурак? Теперь ведь больно будет… нам обоим больно. Исин не хочет думать о том, что будет потом, и не хочет знать, что увидел в его глазах Хань, потому что он придвигается ближе, берёт лицо альфы в дрожащие ладони и целует в губы так, что Исин больше не жалеет ни о чём. Трогать он не решается, лишь осторожно обнимает за талию и пьянеет от нежных касаний губ и языка. О том, что омега способен принести столько счастья и столько удовольствия, Исин не знал, и даже представлять не смел, но даже если бы рассказал кто, не поверил бы, потому что невозможно такое представить самому. Его нужно чувствовать каждой частичкой своего тела, по которому растекается ровное щекочущее тепло, нужно вдыхать глубоко-глубоко и смотреть. На нежную кожу, сплошь усеянную пупырышками мурашек и тонкими волосками, которые на чуть большем расстоянии и не разглядеть, только если подпустят вот так близко. На скачущую под кожей артерию на тонком горле, к которой необходимо прижаться губами, чтобы прочувствовать, как в нём бьётся сердце, но не сейчас, потому что ещё рано, и он испуган, но и счастлив не меньше твоего, дрожит и дышит надсадно, как рыбёшка, выброшенная на берег, но улыбается. Пускай несмело, с самим собой борясь, но улыбается. На ключицы, стыдливо выглядывающие из-за ворота рубашки, плотнее и длиннее, чем в прошлые встречи, будто теперь старался спрятаться, скрыть всю свою красоту, раздразнив до нужной степени, а вот не вышло всё равно. Губы начинают болеть уже скоро, Хань, успокоившись совсем, заглядывает Исину в глаза и с хитрой улыбкой на раскрасневшихся губах увлекает за собой на траву. Они лежат так ещё долго, не целуются больше, не смотрят друг на друга, даже не касаются, лишь как-то случайно сцепляются безымянными пальцами невесомо, но крепко. — Я ведь твой первый поцелуй украл? — Я сам тебе его отдал. — И что, не жалко совсем? А как же муж твой будущий? Ему-то точно будет обидно. — Говорил ведь, никто за меня не выйдет. И думать не хочу. И ты не думай. — Глупый. Придёт время, будет и омега, и детки. И счастлив будешь наверняка, ещё пожалеешь, что не сохранил себя для него. Иди, поздно уже, солнце слишком высоко поднялось. Уходить совсем не хочется, хочется ещё разок прижаться к податливым мягким губам, что говорят такие жестокие вещи, Исин позволяет себе ещё немного, целует мягко и ласково, и получает в ответ столько нежности, что голова кружится от неё всю дорогу до дома. Хань теперь ещё и на языке ярким вкусом самой жизни, и Исин дышит полной грудью, не веря своему счастью.