Есть такие дороги - назад не ведут

Young Heretics — The Lost Loves Целый мир на мгновенье перестанет вращаться, И смотреть — не насмотреться. И дышать — не надышаться.

Исин чует, что что-то не так, ещё выходя из дома. Он замирает на пороге неподвижной статуей, вдыхает прохладный предрассветный воздух, обжигая лёгкие плотным пряным дымом дедовой сигареты. Дед сидит в кресле-качалке, курит в небо и смотрит в него же так внимательно, будто что-то там читает, недоступное простым смертным типа Исина или любого другого Чёрного. В голове проскальзывает мысль о том, что Хань наверняка и это умеет, видно, грамоте этой только самых особенных омег обучают. Он улыбается, и от глаз деда его чувства не ускользают, хоть он и не думает поднимать век. — О чём бы ты сейчас ни думал, не смей. Альфа вскидывает брови, не понимая, но от одного только тона старого омеги чувствуя себя виноватым. — Дед, ты о чём? — Не знаю. А вот ты знаешь. С тобой происходит что-то, я давно заметил, как старший из детей Кимов пропал, так тебя подменили будто. А потом ещё раз, и я тебя теперь совсем не узнаю. И раньше чаще всех в обходы рвался, а теперь с ума будто сошёл. Исин, мне страшно, что ты однажды не вернёшься. И у меня предчувствие, будто с тобой что-то важное вот-вот произойдёт, а хорошее или плохое — не знаю. Береги себя, я тебя прошу. У Исина дыхание перехватывает, но он берёт себя в руки, присаживается рядом с креслом на корточки и берёт морщинистую, сухую ладонь в свои, отогревает дыханием. — Дед, ну что ты придумываешь? Всё со мной будет хорошо, никто не тронет, я точно знаю, и ты не сомневайся. — Вот эта твоя уверенность и пугает. Исин хмурится и под пристальным, нечитаемым взглядом деда тушуется, смотрит в глаза в ответ и чувствует, будто тот в мыслях его роется, вытягивает на свет именно те, что скрыть хочется больше всего, и от этого слюна подкатывает к горлу. Приходится его прочистить и глаза опустить, и дед цыкает, крепко сжимая пальцы внука в ладони, вновь возвращая чужой взгляд себе. — Чёрные приютили тебя двадцать три года назад, дали тебе пищу и кров, они не простят предательства. Поклянись, что ты не… — Дедушка, да ты что там придумал себе?! Я никогда, слышишь, никогда не стану предателем! Ты что, подумал, я в сговоре с кем-то? Хорошее же у тебя мнение о собственном внуке… Исин усмехается невесело, выдёргивает не без труда ладонь из чужих пальцев и быстро сбегает со ступенек, а у самого уши горят, и руки места не находят от мысли, что раз дед догадался о том, что что-то неладно, могли и другие заметить. До калитки остаётся всего несколько шагов, когда дед снова окликает, и приходится натянуть на лицо улыбку и повернуться. Дед щурится не то от дыма, не то чтобы свои чувства скрыть, не то чтобы не расплакаться, подходит ближе и переходит на такой вкрадчивый, но жёсткий шёпот, что у альфы на голове волосы дыбом встают. — Я точно уверен, что человек, которого я воспитал, никогда не свяжется с чужим омегой. Внутренности холодеют, а пальцы сковывает ужасом, Исин вдоха сделать не может под напряжённым взглядом, не то что слова вымолвить. — Не накличь беду на всё наше племя, внучек, я прошу тебя. Я за себя-то не боюсь, я своё отжил уже, вон какого красивого альфу вырастил. Что, тебе здешних мало? Да за тебя любой пойдёт, только помани, я не раз уже слышал, как хвалят тебя родители молодых омежек, как рады будут, если ты на их сына внимание обратишь. Кимы не за тем молча скорбят по пропавшему сыну, сохраняя наш хрупкий мир, чтобы ты одной своей прихотью всё разрушил. Подумай о других. Исин уходит, не ответив, и слова эти ещё долго отдаются навязчивым эхом в его голове. Упрямое нутро гнёт свою линию: «Всю жизнь только и делаешь, что о других думаешь. В обходы ходишь, чтобы других защитить, а защищать-то и не от кого, все страхи лишь у вас в головах. Ради Чонина в пекло полез, лишь бы только спасти, вытащить, оказалось, тоже зря, ему хорошо там, свободно и счастливо, кажется. На омег и смотреть не смел, думал, права не имеешь, не понравятся твои взгляды никому, а дед говорит… Всё зря было, всё зря, всё иначе в самом деле, просто сам зажмурься на мгновение, а потом взгляни иначе. Так, будто ты совсем другой человек. Человек, который не меняется, и сам изменить ничего не сможет». Внутренний голос говорит голосом Ханя почему-то, Исин прикусывает губу от резкой боли, что прошила всё тело от одной только мысли о том, что ему нельзя с ним видеться больше, и он почти рычит, взбегая на очередной скалистый подъём, пугая пару молодых напарников. Исин намеренно не подгоняет парней, идёт в том темпе, в котором им удобно, чтобы поднажать к вечеру, вымотать совсем и прийти к месту привала уже глубокой ночью, чтобы спали подольше и послаще. Дождаться утра удаётся кое-как, ноги несут сами, шаг за шагом ближе и ближе, вдох за вдохом всё сильнее желание прикоснуться и поцеловать, потому что всю неделю лишь об этом мечтал — оказаться в его руках. И вот уже солнце поднимается высоко-высоко, и за последним перелеском виднеется ханева полянка, и уже его рубашка мелькает в просветах, и сердце сжимается сладко до несильной боли… Исин едва не падает после очередного вдоха, замирает на месте и боится пошевелиться. Запах Ханя ярче, слаще, врезается в ноздри так яростно, что дышать им страшно, кажется, словно он навсегда внутри останется, и ничем не вытравить. У Ханя течка, и он лежит совсем рядом, ещё полтора десятка шагов, дышит надсадно — Исин слышит, как с хрипом вырывается из него измученный выдох. Подойти ближе страшно, но и на месте оставаться невозможно, Исин осторожно шагает вперёд, стараясь не выдать себя, а зачем, и сам не понимает. Хань лежит на боку спиной к альфе, дышит тяжело, будто укрощает зверя, рвущегося из груди. Сорочка его задралась до середины бёдер, и кожа на них нежная, как у ребёнка, пальцы Исина скрючивает, так хочется к ней прикоснуться. Хань стонет беспомощно, шевелится, и сорочка задирается выше, у альфы темнеет перед глазами, и он разворачивается резко, твёрдо решив убежать, пока не поздно, но он и с места двинуться не может, потому что Хань вдруг подаёт голос. — Не уходи. Пожалуйста… Немножко побудь рядом. Исин не хочет подходить, потому что это не закончится ничем хорошим, он не сдержится, он точно знает, тело разбухает, крови в один миг становится больше в два раза, и дышать, когда Ханя в воздухе больше, чем возможно, слишком тяжело. Но он идёт, потому что Хань просит, а отказать ему намного страшнее, чем умереть от сладкого удушья. Альфа подходит ближе и присаживается на корточки, тело уже едва слушается, руки сами тянутся к подрагивающим бёдрам, но Исин в последний момент одёргивает их и ложится на расстоянии вытянутой руки. Ханю больших трудов стоит перевернуться на другой бок, к нему лицом, и от столкновения взглядов между ними накаляется сам воздух, а кругом вмиг становится тихо как в храме. У Ханя глаза несчастные, ему нужно, но Исин понятия не имеет, что нужно делать сейчас, руки дрожат и приходится сложить их в замок на животе, чтобы не наделать глупостей. Хань вдруг зажмуривается и скулит так жалобно, по-животному просяще, что Исина подбрасывает, и он порывается встать, но Хань за мгновение уже валит его на траву и цепляется за него из последних сил. Исин пугается, дёргается, и ему всё же удаётся сесть, привалиться спиной к стволу дерева, но Хань с него слезать не собирается, прижимается крепче так отчаянно и обхватывает шею липкими ладонями, а взгляд бегает панически по раскрасневшемуся лицу альфы. — Да что же ты… Нельзя! — Ты хочешь. — Нет. — Врёшь, ты хочешь меня. — Хочу… — Я к тебе пришёл. Это для тебя, дурак. Дурак же… Хань резко выдыхает и целует, и для Исина это оказывается последней каплей. Он отпускает все свои сомнения и отвечает так, как хотелось уже давно, крепко обнимает омегу за талию — на большее не решается, и когда тот стонет ему в рот, вздрагивает от пробежавшейся по всему телу волны удовольствия. Это грешно уже сейчас, Хань кусается, рычит нетерпеливо, лижет исинов язык, и тому сил не хватает что-то ещё сделать, в животе вовсю полыхает, и от жара омеги становится только хуже. Хуже ведь будет, Исин понимает это вполне, но сопротивляться больше и не думает, потому что это так восхитительно — чувствовать его всем телом, знать, что он хочет тоже, что он к нему пришёл, чтобы отдаться. Хань отрывается от горящих губ, лишь чтобы отдышаться, и взгляд альфы вопреки воле падает на собственный пах, к которому Хань уже крепко притирается своим. Исин знает, что это нормально, что это природа, и это и происходит наедине между омегой и альфой, вот только от мысли, что это прямо сейчас произойдёт между ними, живот сводит нервным спазмом. Хань целует ещё раз отрывисто, торопливо и скользит пальцами вниз по груди и животу, опускается на бёдра и, повозившись со шнуровкой на исиновых брюках, проскальзывает в них ладонью, а Исин накрепко зажмуривается, задерживая дыхание. Пальцы смыкаются у самого основания, осторожно поднимаются выше, трогая, знакомясь, альфа не смеет глаз открыть и прикусывает губу, чтобы не застонать в голос. Хань замирает на мгновение, ласково целует его в подбородок и шепчет сбивчиво, едва сам соображает. — Не бойся, никто не узнает. Никому не расскажем, только наше будет. Твоё и моё… Он целует снова, а Исин боится в самом деле только не понравиться, разочаровать, что-то не так сделать, потому что только мельком слышал, как бахвалятся старшие альфы, когда выпьют лишнего, как нужно омегу брать и в каких позах, но ему даже вспоминать об этом не хочется. Всё, что они говорили, к Ханю никакого отношения не имеет, между ними другой мир, и в нём всё будет так, как захочется Ханю. Тот сжимает пальцы чуть крепче, совсем выбивая воздух из лёгких, прижимается ещё ближе и, приподняв неловко рубашку свободной рукой, лишь слегка насаживается. Он мокрый и почти горячий внутри, и это приятно до безумия, перед глазами скачут яркие искорки, Исин загребает руками траву по сторонам от себя, дохнуть не смеет, а омега лишь елозит нетерпеливо, не давая ни опомниться, ни с ума сойти окончательно. Вокруг ни звука, и стук сердец слышится оглушительным набатом, альфа хватается за тонкие бока с выпирающими рёбрами, задирает рубашку чуть выше, открывая себе обзор на голые бёдра, белые как молоко, поджатые пальцы ног и мягкий живот, напряжённый лишь в самом низу, там, где начинаются густые волоски, и где так хочется потрогать пальцами. Исин пока не рискует, руки его слишком грубые для этой кожи, он весь в сравнении с Ханем какой-то нелепый и неловкий, в голове каша из сомнений и страхов, и он выдыхает судорожно от отчаяния. Хань трактует это по-своему, улыбается ему куда-то в висок и, качнувшись, насаживается до предела. Исин замирает, прижавшись к чужой тонкой шее губами, и уже не понимает течения времени, настолько это хорошо. Мир вокруг раскачивается в такт с ханевыми бёдрами, влажные звуки от соприкосновений тел уже не смущают, у Исина всё плывёт перед глазами, но он отрывается и смотрит на подрагивающие веки, на закушенную от удовольствия губу, на стайки мурашек, покрывающих шею после каждого поцелуя, и дуреет. Руки уже сами собой блуждают по желанному телу, и не верится до сих пор, но Хань доказывает реальность происходящего каждым движением. Он поскуливает от удовольствия, всхлипывает и, скривившись вдруг недовольно, распахивает глаза, соскальзывает с Исина и приподнимает уставшие коленки, сплошь в алых вмятинах от стеблей травы и корней деревьев. А Исину мало, ему вдруг так мало Ханя, что он, действуя на одном только первобытном желании обладать, резко подхватывает его под спину, опрокидывает на траву и входит тут же, заполняя собой, желая слиться воедино вновь. Хань охает, закатывает глаза и улыбается так счастливо и пьяно, что Исин понимает: вот так правильно. Исин двигается в рваном ритме, ещё не понимая, как нужно и как больше нравится, целует, куда ни попадя, тело звенит и накаляется всё больше, фоном слышит сбивчивый шёпот, но слов не разобрать, слишком много ощущений, Исин только чувствует и берёт Ханя себе без остатка. Хотя бы здесь и сейчас, на оставшиеся полчаса делает его своим. И когда всё заканчивается в один миг, Хань вздрагивает под ним, замирает напряжённый, словно камень, сжимает в себе Исина так, что терпеть больше не получается, а потом плавно растекается по траве тягучим мёдом, Исин не чует ни рук, ни ног, лишь острое, всепоглощающее удовольствие. Чтобы прийти в себя, избавиться от мигающих под веками огоньков и заново научиться дышать, Исину требуется немало времени, и когда он поворачивается к Ханю, тот уже сопит тихонько, свернувшись калачиком, измученный, голый и мокрый с головы до пят, но на губах его улыбка, и от этого Исину больше не хочется просить прощения у богов. Вины за собой он больше не чувствует, для своего нового личного божества он сделает всё, что тот попросит. Он подползает ближе, прижимается губами к позвонку на шее, целует невесомо ниже, и ещё ниже, и ещё, оставляет поцелуй на ягодице, и Хань вздрагивает, будучи ещё в полудрёме, и тихонько хмыкает. — Тебе лучше поскорее уйти, а мне — уснуть. Иначе потом совсем не расстаться будет. Исину нисколько не хочется расставаться, но он понимает, о чём говорит омега, лицо вспыхивает от мысли, что всё это может случиться снова, тело тут же отзывается волной жидкого огня под кожей. Альфа смотрит на невозможно прекрасные плечи, острые ключицы, ещё алеющие от его прикосновений, и ладошки, трогательно сжатые на груди, на приоткрытые губы и понимает, что бежать надо было ещё тогда, когда и разглядеть толком не успел. Бросать клинок, самому бросаться наутёк и никогда не возвращаться, потому что теперь, когда образ Ханя уже отпечатан под веками и в самом сердце, больно от одной мысли о том, что однажды он может сюда не прийти. Думать об этом страшно, альфа подбирается обратно к Ханю, целует его в мягкую щёку, плечо, от нежной, солоноватой кожи никак не оторваться, и омега, почти совсем проснувшись, легко шлёпает его по щеке ладонью. — Беги уже, потеряют ведь. — Да, я ухожу. Ухожу уже… И смотрит на него ещё долго, целует, пока губы не начинают болеть, а Хань окончательно не проваливается в сон. У Узкой реки Исин наскоро обмывается, тщательно натирается зеленоватой вонючей глиной, лишь бы перебить запахи. Голова до сих пор кружится, в ней пусто и гулко, и Ханя в крови ещё слишком много, чтобы думать о чём-то другом. Исин, укладываясь рядом со спокойно спящими напарниками, в который раз жалеет, что, несмотря на могущество Чёрных, время всё ещё им неподвластно. Остановить его слишком торопливое течение, навсегда остаться с Ханем на крошечной лесной поляне, на земле, которая не принадлежит никому, вдали от всех людей мира, ему хотелось бы больше всего на свете.