Есть такие дороги - назад не ведут

И вплетаются нити дорог в ожерелье бессонных ночей, Лишь затем, чтобы мне однажды уснуть на твоём плече ©.

Кай просыпается от тяжёлого, обжигающего взгляда в затылок. На то, чтобы разлепить опухшие веки, уходит несколько минут, волосы Сехуна щекочут нос и щеку, альфа улыбается, вдыхает его запах глубже и крепче обнимает за талию. Воспоминания о вчерашнем дне разгоняют кровь в венах, сердце стучит сильнее, и Кай фыркает в чужую шею, не сдержав счастливого смешка. Тяжесть с затылка никуда не исчезает, становится лишь сильнее, и Кай наконец осознаёт, что они в доме не одни. Сердце замирает, в горле пересыхает, альфа резко поворачивает голову, и глаза его распахиваются тут же сами собой легко и просто, да так, что едва из орбит не выскакивают прямо к ногам спокойно сидящего на соседней кровати альфы. Чжонхун крепко сжимает в руке кухонное полотенце, скрученное в жгут, Кай дёргается, ойкнув, и с грохотом сваливается с кровати. Сехун вскидывается тут же, непонимающе вертит головой и когда замечает отца, лишь сконфуженно кривится, встряхивая спутанные волосы на макушке. Кай вскакивает на ноги, торопливо кланяется, косясь на полотенце в руках старшего альфы, а Чжонхун лишь вымученно закатывает глаза и переводит их на сына. — Сехун, прикройся хоть для приличия. Этого не стесняешься, хоть отца постесняйся. Сехун хмурит брови, стремительно краснея, забирается под одеяло и косится на продолжающего стоять перед ним Кая, прикрывшего только самое ценное ладонями. От лукавого взгляда его в груди альфы разливается приятное тепло, и улыбка так и просится на лицо, но страх Кая перед Чжонхуном не даёт ей растянуться от уха до уха. Вожак хмурится, кивком приказывает Каю сесть, тот неловко опускается на край кровати, и Сехун торопливо подползает ближе, прижимается к нему боком, как ни в чём не бывало, укладывает подбородок на его плечо. Чжонхун вздыхает тяжело и, потерев лоб широкой ладонью, кладёт руки на колени. — Чего угодно ожидал, но не этого. — А ты видеть и не должен был! Чего ты вообще меня искать пошел? Столько раз я ночевать не приходил, хоть бы раз побеспокоился. — Я и не собирался тебя искать, вы уже взрослые люди, да не все папаши осознают, что за детьми не уследишь, как ни пытайся. Мы Бэкхёна ищем, его папочка ещё затемно пришёл и из постели меня выдернул, потому что дружка твоего дома не обнаружил. Полдеревни переполошил. Боги, да ежу понятно, с кем и чем занят, сегодня самая тёмная ночь была, а этот полоумный… Будто сам Бэкхёна не в неё заделал… Всё, одевайтесь, и за мной. — Ну, отец, мы там зачем?! — Завтракать дома будете! Дед оладьи обещал испечь, тощие оба, как коты мартовские, смотреть страшно… И поговорить надо. Об этом вот всём. Вожак взмахивает рукой в воздухе неопределённо, вздыхает ещё разок тяжело, Кай замечает только сейчас глубокие морщины, пролегшие на его лбу и вокруг глаз, и понимает, что несмотря на всю свою кажущуюся отстранённость от деревенских дел, Чжонхун беспокоится об очень многом, возможно, чересчур многом. От этой мысли Кай проникается уважением к альфе в очередной раз и решает, что пора уже перестать его бояться, пора уже попробовать понять его, времени и возможностей, кажется, у него теперь для этого будет полно. — Мы придём скоро, не беспокойтесь. Спасибо за приглашение и… простите, мы не хотели вас волновать. Брови Чжонхуна ползут вверх, явно альфа не ожидал сейчас услышать этого от Кая, но он быстро берёт себя в руки и даже улыбается, хитро косясь на Сехуна. — Да это мне впору перед тобой извиняться, прекрасно понимаю, кто виноват, и как всё началось. — Отец! — Всё, я ушёл, жду вас дома. И поторапливайтесь! Терпеть старшего Бёна дольше пяти минут я не смогу. Чжонхун выходит, и Сехун тут же выпрыгивает из одеяла, обхватывает Кая за шею и увлекает за собой на подушку, чтобы обхватить ногами и целоваться до тех пор, пока в лёгких совсем не закончится воздух, но и тогда не отпускает, прижимает к груди изо всех сил. — Сехуни, нас ждут ведь. — Пускай подождут ещё немного. — Но как же завтрак… — Тебя еда волнует больше чем я?! Глаза омеги вспыхивают возмущёнием, и Кай торопливо извиняется перед ним нежным, ласковым поцелуем. Тела прижимаются всё ближе, и становится жарко, в животе тяжелеет, и Сехун бесстыдно стонет, раздвигая ноги шире. Он уже влажный, и Каю хочется его до дрожи в теле, сдерживаться больше не получается, хоть он и совершает ещё жалкие попытки сдвинуть чужие ноги друг к дружке. — Сехуни, пора уже. — Тс-с-с, мы быстренько. Успеем. Кай сдаётся, и это решение оказывается самым правильным в его жизни. К дому вожака они приходят, когда солнце уже вовсю поливает светом и жаром сочную траву и макушки любопытных, с интересом разглядывающих идущую за ручки колоритную парочку. Кай больше не стесняется, держать Сехуна за руку ему всё ещё нравится так же, как целовать его, это словно особый вид близости, и отказать себе в таком удовольствии он пока не может. Пялятся абсолютно все, и Сехун светится от гордости просто ослепительно, едва ли не ярче самого солнца, крепче сжимает ладонь Кая в своей и придвигается ещё ближе, чтобы соприкоснуться рукавами рубах и улыбнуться друг другу неловко, но счастливо. Чжонхун ещё только усаживается за стол, на котором уже дымится чашка оладий рядом с большим глиняным горшком густой жирной сметаны, кивает пришедшим на лавку, и они охотно усаживаются напротив альфы. Сехун тут же выхватывает из кучки самую большую и поджаристую оладушку и едва ли не силой запихивает в рот Каю, предварительно щедро обмазав сметаной. Тот косится на Чжонхуна, но послушно жуёт, вовремя вспомнив, что у Белых не принято спрашивать разрешения, чтобы приступить к еде. Чем больше он думает о царящих здесь порядках, включая вчерашнюю ночь, тем чётче понимает, что ему несказанно повезло в тот день, когда он встретил у реки Сехуна, и что всё сложилось именно так, как сложилось. В комнату, громко шаркая подошвами тряпочных тапочек, входит дед Сехуна, Кай здоровается с ним кивком, — рот всё ещё занят, — и разглядывает внимательнее, отмечая для себя, что Сехуна в нём так мало, что и не заметно совсем, а Чжонхуна и вовсе нет, значит, дед по омежьей линии. — О, а чумазый тут чего делает? — Деда! Ты что говоришь такое?! Чего ты его обзываешь с утра пораньше?! Сехун от возмущения вскакивает с лавки, и дед, совсем этого не ожидав, едва не разливает по скатерти ароматный чай с чабрецом, который принёс в двух больших кружках. Кай чувствует, что краснеет как отварной рак, и бросает растерянный взгляд на старательно сдерживающего улыбку Чжонхуна, с интересом наблюдающего за ситуацией. Дед возмущённо упирается кулаками в упитанные бока, — Кай вдруг ловит себя на мысли, что Сехуну такие и в преклонном возрасте не грозят, — и грозно щурится, теперь действительно немного начинает походить на младшего омегу. — Да где я обозвал? Чумазый он и есть, вот отпарить бы тебя, милок, в баньке, глядишь, побелел бы чуточку. — Деда, да он от природы такой, прекрати чушь нести! — А ты почему так с дедом разговариваешь? Ничего я особенного не сказал. Да и чего ты вообще за него заступаешься так? Влюбился чё ль? — Да может и влюбился, что, нельзя?! В комнате в один миг становится тихо-тихо, дед, опешив, смотрит на Сехуна, у которого лицо стремительно алеет и будто распухает от прилившей крови. Каю с трудом удаётся проглотить вставший комом в горле кусок, он медленно поднимает голову и от вида омеги чувствует острое желание сгрести его в охапку, прижать к своей груди и спрятать от всего мира, до того мило он выглядит, смущённый и растерянный, только что признавшийся в своих чувствах прилюдно. Тишину разрывает тихий смешок Чжонхуна, за ним другой и третий, и вот уже альфа хохочет вовсю, не сдерживаясь, дед подхватывает следом и уже широко, примирительно улыбается внуку, а Сехун прикусывает губу, того и гляди разревётся от стыда. И Кай встаёт, наконец, понимая, что нужен своему омеге именно сейчас, обнимает за плечи крепко-крепко и вместе с ним опускается на лавку. — Я в Сехуна тоже… ну… влюбился. — А мы это… ну… уже поняли! Чжонхун всё смеётся, а дед, пообещав принести ещё кружку для гостя, удаляется в кухню, оставив Сехуна не то обиженно, не то облегчённо пыхтеть Каю в шею, а того — жевать остывшую на тарелке оладушку. Завтрак проходит за не прекращающимися шуточками деда и отца, Сехун не перестаёт фыркать и метать грозные взгляды в родственников, а Кай не выпускает его руку из своей и чувствует себя так, будто снова оказался дома. Ему хорошо, спокойно и счастливо, и Чжонхун совсем не такой грозный, каким казался вначале, и Сехун в их компании другой, расслабленный и домашний, такой простой и понятный, что с ним хорошо просто сидеть рядом, молчать и сжимать его тёплые пальцы. — Всё это, конечно, хорошо, но ночевать в доме, где двое альф живут — это не дело, Сехун. — А когда там одинокий альфа жил, и я там ночевал, вам было по боку! — Сехун, я сейчас говорю, послушай, пожалуйста. — Дождётесь же, уйду от вас куда подальше… Сехун прищёлкивает языком и закатывает глаза, но тут же опускает их стыдливо под грозным взглядом отца. — Чтобы уйти от нас, нужно, чтобы было, куда прийти. Кай уже совсем освоился у нас, альфы им довольны, омеги тоже не жаловались. Я думаю, он уже полностью готов к самостоятельной жизни. Свободные дома у нас есть, целых четыре, так что можете прогуляться на досуге, осмотреть каждый и выбрать тот, что будет по душе. — То есть… ты что, нам жить вместе разрешаешь? Кай не успевает ещё даже осознать, что всё это значит, а Сехун уже забирается к нему на колени и обнимает так крепко, что дышать становится трудно. — Вот же бесстыжий! Сехун, мы здесь ещё вообще-то! Сын, ты слышишь меня? Сехун слышит, конечно, но Кай понимает, что он не отпустит его, не сейчас, слишком громко стучит его сердце, слишком крепка хватка на шее, слишком много чувств он скрывает за этими почти жёсткими объятиями.