Есть такие дороги - назад не ведут

Lee Sunhee — Fox rain (acoustic ver) Движением ресниц, травинкой по щеке, Как странно бывает, но даже нежность порою нам причиняет боль. Ты сделал всё, что мог, и нет твоей вины, Что ночь быстротечна, а мне даже вечности мало, чтоб быть с тобой.

С каждым новым днём Исин понимает отчётливей, что скучает всё больше. Что встреч слишком мало, катастрофически и невозможно, Хань уже под кожей, но нужно больше, нужно ближе, нужно так, как любому альфе нужен его омега, и спокойно спать не получается совсем. Сны теперь короткие и беспокойные, слишком сладкие, постыдно откровенные, и Хань в них принадлежит только Исину, и это правильно, и каждый раз, просыпаясь, альфе чтобы отдышаться и осознать, что в действительности всё иначе, приходится потрудиться. Дед не задаёт больше вопросов, но Исин чувствует себя рядом с ним так, словно по углям раскалённым ходит, и показать свою боль и своё неотделимое от неё счастье никак нельзя. В очередной обход он выходит даже раньше обычного, долго смотрит на алеющий кусочек неба над кромкой леса, пальцы подрагивают от предвкушения, и улыбка сама просится на губы, но альфа сдерживает себя, понимая, что осталось ещё совсем чуть-чуть. И можно будет улыбаться, смотреть, смотреть на него во все глаза, взять за руку и целовать. Губы теплеют от воспоминаний, Исин не удерживается всё же от улыбки и отправляется за напарниками. В этот раз он идёт в обход с двумя альфами немного старше, и понимает, что улизнуть и не проколоться будет сложнее. Однако на руку ему играет бутылка вина, прихваченная одним из мужчин «для согрева», и уже на рассвете под дружный храп он выскальзывает из-под тёплого жилета, служащего одеялом, и спускается к реке. Хань уже ждёт, Исин чувствует его острее, чем раньше, и от воспоминаний от того, как близки они были в прошлую встречу, сердце сладко сжимается. Он сидит как обычно в центре полянки, только вот спиной к Исину, тот замедляет шаг и осторожно подходит, не скрываясь, но и не издавая лишнего шума — от Ханя всё равно не скроешься. — Пришёл всё же. Хань говорит так тихо и несмело, что Исин вдруг пугается, теряя весь радостный настрой, медленно присаживается на корточки там же, где стоял, за ханевой спиной и лишь немного подаётся вперёд, чтобы чуточку, но ближе. — Конечно пришёл, почему ты думал, что не приду? — Я думал… я решил, что тебе противно будет, я же виноват перед тобой. Силком, считай… вынудил, заставил, то есть… ты мальчик же ещё совсем, хоть и взрослым кажешься, а я к тебе с течкой… Я у тебя всё украл, что ты для мужа берёг, ты меня презирать должен, ненавидеть. Я никогда больше не… Исин понимает наконец и резко облегчённо выдыхает, тут же сжимает Ханя в крепких объятиях, прерывая сбивчивую речь, и коротко целует в шею и плечи — как мечталось всю неделю. Хань вздрагивает, но не вырывается и не сопротивляется, дышит надсадно, стискивает бёдра крепче и стонет, не сдержавшись, когда Исин добирается губами до чувствительного местечка под ухом. — И ты меня глупым называешь после этого? — Я не хотел ведь тогда приходить, а потом подумал, что ты можешь решить, что я… что не хочу больше видеть тебя после того поцелуя. Знаешь, страшно стало. Ноги сами принесли. А уже когда здесь оказался, подумал, что ты испугаться можешь, когда меня увидишь, и тогда уже сам меня больше видеть не захочешь. И что хуже, не знал даже, потому только не ушёл. Прости меня. — Не за что прощать, перестань, посмотри на меня. Хань изворачивается неловко в чужих руках и поднимает кроткий, всё ещё виноватый взгляд, и Исин чувствует, как в который раз переворачивается всё в груди, заворачивается тугой воронкой, как самого альфу затягивают чужие глаза, и он целует, зажмуриваясь, чтобы снова не пропасть. Хань отвечает несмело, и Исин скользит ладонями ниже, оглаживает спину и бока, от Ханя пахнет ещё слишком сильно, и воспоминания о том, сколько наслаждения он может подарить, слишком яркие. Тело альфы реагирует тут же, и он весь вспыхивает от стыда, но остановиться уже не может. Пальцы подцепляют края чужой рубашки и ведут вверх по бёдрам, Хань распахивает глаза и отстраняется, всматривается в глаза так пристально, что Исину ещё больше стыдно, но он не останавливается, и омега, хмыкнув, улыбается, наконец, лучезарно, как всегда. У Исина сердце ёкает от этой улыбки, а когда Хань с готовностью поднимается на коленях и вскидывает руки, помогая себя раздеть, бедный орган и вовсе заходится радостным перестуком. — Исин, тебе нельзя ведь, ты знаешь. Тогда течка была, можно ещё понять, я виноват был, но сейчас… — Плевать. Я о тебе думаю всё время. Только о тебе сутки напролёт. Я скоро с ума сойду, а если ты не позволишь сейчас… если ты не хочешь… — То что? — О, боги, ты смерти моей желаешь?! Скажи пожалуйста, не мучай. Хань прикусывает губу, а потом хохочет так звонко, что у Исина на миг закладывает уши, а Хань уже спустя мгновение оказывается у него на коленях и смотрит прямо в глаза, безмолвно обещая, что будет хорошо, так хорошо, что и умереть не страшно будет. Они раздеваются медленно, разглядывая друг друга внимательно, — слишком много было упущено в прошлый раз, — осторожно трогая каждый участок кожи, Хань невесомо скользит по плечам альфы губами, словно на вкус его пробуя, Исин кончиками пальцев оглаживает бёдра и тонкие бока, сплошь усеянные мурашками от ненавязчивой щекотки и ожидания. Всё происходит совсем по-другому, но мир у Исина перед глазами кружится так же сильно, Хань нежный и мягкий, он не спешит, как в прошлый раз, позволяет Исину самому осмелеть и сделать первый шаг. С удовольствием ложится на спину, стоит альфе слегка нажать ладонью ему на грудь, молчит и лишь улыбается, дрожа, когда тот расцеловывает онемевшими губами его живот вдоль и поперёк, мягко обхватывает за талию бёдрами, когда тот решается опуститься меж них. Хань уже и не такой горячий, но хорошо так, что сводит пальцы на ногах, Исин силится не застонать в голос ещё только от первого пробного толчка, а омега под ним улыбается ласково, понимающе, оглаживает его колкие щёки ладонями и целует в губы. Они двигаются медленно, наслаждаясь каждым прикосновением, Исин не может оторвать взгляда от расслабленного лица, Хань смотрит на него в ответ и кусает губы то и дело, порой прикрывает глаза на мгновение, обрывая вздохи, и альфа тут же повторяет движение точь-в-точь, учась и запоминая на ходу. Всё оказывается ничуть не сложно, очень интересно и безумно приятно, у Ханя довольно узкие бёдра, но Исину меж них так хорошо, словно они были созданы для него. И его острые пяточки, вжимающиеся в ягодицы на особо сильных толчках, так приятно оглаживать ладонями, а коленки — целовать и прикусывать, совсем слегка, до судорожного вздоха или короткого смешка. Они лежат на траве после ещё долго, смотрят друг на друга и обнимаются. У Ханя глаза слипаются, он стоически терпит, трёт их кулачками, Исину смешно и нежностью распирает так, что он не удерживается от звонкого поцелуя в щёку. Ближе оказывается та, что со шрамом, Хань вздрагивает, будто от удара, и торопливо вырывается из плотного кольца рук. — Не надо. — Прости, я сделал больно? — Нет, он не болит, но просто не смотри на него. Не трогай, не думай, не вспоминай о нём… не надо. — Прости меня. Исин садится тоже, просяще вытягивает руки вперёд, и Хань, борясь с самим собой, всё же придвигается обратно, ныряет в тёплые крепкие объятия и сам обнимает альфу за пояс. — Расскажешь мне? — Потом когда-нибудь. Только не сегодня. Сидеть вот так рядом, просто обнявшись, едва ли не лучше, чем любить его, Исин думает об этом и не может сдержать счастливой улыбки. Он гладит Ханя по обнажённой спине, кончиками пальцев пересчитывает позвонки и дышит им полной грудью, дышит своим чистым счастьем, и о плохом думать сейчас не получается. Ханя от ласк снова начинает клонить в сон, он отстраняется, зевает сладко, прикрываясь ладошкой, и тянется к корзинке, из которой выуживает большое мокрое полотенце. Он тут же, не стесняясь альфу ни капли, принимается обтирать себя им, Исину стыдно смотреть, но он не отводит глаз, потому что оторваться невозможно, а Хань, закончив с обмыванием своего тела, принимается за чужое. Тонкие прохладные пальцы пробегаются по животу и ложатся на вновь начавший твердеть член, и Исину сквозь землю провалиться хочется, когда он дёргается от чужих прикосновений и наливается кровью ещё быстрее, а омега лишь улыбается, довольный достигнутым результатом полностью, и тщательно вытирает каждый участок его кожи полотенцем. — До реки далеко, после каждого раза мыться не набегаешься, так что я принёс полотенце. В следующий раз возьму парочку. — Ты подготовился? То есть… ты знал, что я… что мы снова будем… — Конечно знал. Придёшь сегодня или нет, не знал, а вот это дело такое: попробуешь один раз, остановиться уже не сможешь. Ты взрослый альфа, тебе постоянно хочется, а тебе к вашим омегам и пальцем прикоснуться нельзя. Дурацкие ваши законы… Это же природа, зачем вы спорите с ней? А ты ещё и жениться не хочешь. Так до смерти бы девственником и проходил, не узнал бы ничего… Мне вот можно сколько угодно, да только я не хочу с ним… тебе лучше отдам, тебе нужнее. Хань бормочет себе под нос, будто с самим собой разговаривая, а Исин слышит, но воспринимает слово через два, потому что чужие ладони давно уже выпустили полотенце и крепко сомкнулись на стволе, и водят по нему быстро и отрывисто. Думать о чём-то кроме красивых ловких пальцев и собственных волшебных ощущений не получается, Исин не выдерживает долго и обессилено опускает голову на ханево плечо, пока тот снова приводит его в порядок. — Ну, полегчало теперь? — Да. Теперь хорошо. И было хорошо. Каждый раз… — Каждый раз и будет. По-разному, но всегда приятно. Омега — это вообще приятно, имей в виду. Хань хихикает, выбираясь из крепких объятий, набрасывает на себя рубашку и раскладывает на траве лёгкий завтрак: варёные яйца, свежий хлеб и зелёный лук. В воздухе пахнет скорым зноем, пыльцой и ханевой кожей, Исин не может перестать улыбаться, глядя на него, жующего увлечённо, с большим аппетитом, ловит его ответные улыбки и едва не давится не то едой, не то собственным счастьем, которое никак не удаётся затолкать обратно внутрь — стремится наружу, чтобы всему миру показать, насколько ему хорошо. Хань снова принимается за свои травки, Исин лежит рядом на животе, ему лениво и сыто во всех отношениях, солнце облизывает голые пятки и шею, не прикрытые одеждой. Сладкий голос омеги звенит неизвестной Исину песней в наполненной множеством звуков утренней тиши леса, Хань отрывает очередной кусок нитки и поворачивает голову к Исину: он чувствует чужой взгляд волнами тепла, а песня становится чуть громче, чтобы почти сразу затихнуть совсем. Узкая ладонь легко касается затылка альфы, он улыбается, и Хань смелее проводит ей вниз, оглаживая поблёскивающую на солнце косу, проскальзывает пальцами под чужой подбородок, чтобы слегка пощекотать. Исин дёргается со смешком и переворачивается на бок лицом к омеге. — Коса совсем растрепалась, можно, я переплету? Я умею, всё детство с Сехуном чжонхунову коню гриву косичками выплетали. Хань грустно улыбается своим воспоминаниям, а Исин слишком занят своими мыслями, чтобы заметить это. Он садится, уже зная, что позволит, но всё ещё пытаясь себе сопротивляться. — Только трём омегам позволено плести косу альфы: его дедушке, его папе и его мужу. Взгляд Ханя меняется, в нём проскальзывает понимание, а потом едва заметное сожаление, и губы трогает виноватая улыбка. — Прости, я не знал. Я не обидел тебя? — Нет, тебе можно. Я разрешаю тебе. Исин с готовностью поворачивается к омеге спиной, молчаливо подтверждая своё согласие повторно, и обхватывает руками колени. Ему волнительно, страшно даже немного: впервые кто-то кроме деда волосы трогает, но и радостно очень от того, что это именно Хань. Пальцы омеги касаются осторожно, распутывают льняной шнурок на кончике, а затем проскальзывают меж прядей, отделяя одну за другой, иногда легко пробегаются по спине, вызывают потоки мурашек по бокам и лёгкую улыбку. Исину хорошо, и не хватает только самой малости — слышать любимый голос. — Хань, а кто такой Сехун? — Омега Кая. — Они уже пара?! То есть… они уже… — Таких подробностей не знаю. Но оба такие нетерпеливые и влюблённые, что наверняка. Нет в этом ничего ужасного, хватит стесняться. — Вы с ним дружите? — Уже нет. Я обидел его очень, а он не простил. Давно это было. — А кто такой Чжонхун? — Его отец. — А твоего отца как зовут? — Любопытный какой… Хуанлей его зовут. Я всё мечтал в детстве, что сына, если альфа родится, в честь него Лэем назову. Да вот судьба иначе решила. — Ты ведь молодой, всё ещё может быть и будет наверняка. — Брось, я восемь лет с альфой сплю, другие по выводку детишек успели за это время нарожать, так что я уже давно перестал тешить себя надеждой. Хань вновь ненавязчиво напоминает о том, что принадлежит другому, и у Исина ладони в кулаки сжимаются сами собой, а челюсти стискиваются так, что разжать их удаётся с трудом. Омега прочёсывает спутавшиеся волосы пальцами, раскладывает их на широкой спине и аккуратно перебирает, а потом, Исин чувствует это и обмирает, прижимается к ним щекой и ладони кладёт на напряженный живот. — Они очень красивые. Жёсткие, но гладкие и сверкают, будто смоляные капли на солнце. У Кая такие же, всё время торчком. Тебе бы тоже пошла та стрижка, что сейчас у него… Хань осекается, улыбается, перегибаясь через плечо альфы, чтобы извиниться едва слышно, подарить мимолётный поцелуй в губы, и принимается за плетение. На это уходит не много времени, но Исин успевает задремать, убаюканный ласковыми поглаживаниями по плечам и шее и тихой песней, той же самой, что звучала чуть раньше. Просыпается он уже на боку, Хань разглядывает его, подперев голову рукой, и сам едва разлепляет сонные глаза. Исин выпрямляется, вскидывает голову, пытаясь осознать, сколько проспал, но сообразить не получается, и лишь тихое «беги, давно пора уже, поторопиться придётся» заставляет встать. На прощание он забирает у Ханя восемь сладких тягучих поцелуев, от которых по телу разбегаются волны тепла, и Исин обещает себе, что больше никогда не позволит себе уснуть, чтобы ни мгновения рядом с ним не пропустить. К месту ночлега он добирается бегом и как раз вовремя — не успевает он стянуть сапоги, один из напарников просыпается, но вопросов не задаёт, куда больше его занимают поиски куда-то запропастившейся фляжки с водой и собственная раскалывающаяся голова. Исина занимают мысли о безумно красивых глазах и нежной коже, о которых нужно, но совершенно невозможно забыть ещё на пять дней.