Есть такие дороги - назад не ведут

Семья, смирившись с тем, что Сехуну откровенно плевать на все их попытки хоть немного сдержать его в развращении нового жителя деревни, больше не выдумывает ему никаких домашних дел. Сехун пользуется этим по полной, и каждое утро, едва проснувшись, бежит к Каю, чтобы забраться к нему под одеяло, получить свою порцию горячих объятий и нагоняй от Чанёля, всё ещё не позволяющего никаких вольностей в своём доме. — Кролики, вы уже выберите себе хатку и прекратите мои мучения! Я почему на это смотреть должен?! — Заткнись, плешивый, тебе лишь бы избавиться от нас! Он отвратительный друг, да, Кай? — Вот теперь ты точно напросился! Сам плешивый, понятно?! Сам отвратительный! А ну проваливайте оба! Сехун ничуть не расстраивается, выдёргивает не успевшего и глаза толком продрать, не то что осознать что-то, Кая из постели, натягивает на него одежду и утаскивает за собой в сторону водопада. Дорога уже запомнилась, и Кай не отвлекается больше на созерцание прекрасной природы вокруг от созерцания не менее прекрасной фигуры перед собой. — Снова туда? — Ага. — Опять заставишь нырять? — Когда это я заставлял тебя?! Ты сам соглашаешься на всё, что я тебе ни предложу. Глухой смех Сехуна и осознание, что он прав, заставляет улыбнуться широко, сделать шаг вперёд и прижаться губами к тонкому горлу, почувствовать, как лёгкая вибрация сменится судорожным вздохом, а затем сладким беспомощным стоном. Опалить кожу горячим выдохом до мурашек, прижаться бёдрами вплотную и наслаждаться близостью трепещущего тела в своих руках. И прошептать так, чтобы задрожал ещё сильнее. — Пока я не пожалел ни об одном своём решении. — И впредь не пожалеешь, я тебе обещаю. На то, чтобы дойти до водопада, нужно слишком много терпения, которого не хватает обоим — слишком горячо и слишком близко. Кай укладывает Сехуна на траву прямо там же и торопливо раздевает, хочется быстрее добраться до голой кожи, коснуться пальцами и губами, а потом всем своим телом, почувствовать его вновь везде и всюду, и целовать, целовать, пока совсем не останется сил. Оказавшись наконец в воде, Сехун наскоро обмывается и тут же тянется к Каю, аккуратно трёт ладонями всё его расслабленное тело, с удовольствием трогает и обвивает ногами, не желая отпускать даже на мгновение. Каю хорошо, но вода слишком холодная, и он подхватывает Сехуна под бёдра, чтобы вынести на берег и уложить на расстеленную одежду. Стоит ему улечься рядом, Сехун мигом перекатывается на бок и собственнически забрасывает на него ногу. — Мой. — Никто и не покушается, чего ты? — Мой. Теперь всегда моим будешь. У нас говорят… омеги в основном, чепуха, конечно… но говорят, если пара молодая сюда придёт на воду смотреть, то всю жизнь вместе и проживут, и как водой, так и друг другом будут вечно любоваться. — Ты веришь в такие приметы? — Нет, конечно! Вот ещё. Но просто… мы пришли во второй раз, да ещё и… прямо тут. Страшно со мной на всю жизнь остаться, а? Сехун вскидывает на альфу лукавый взгляд, в глазах его скачут яркие искорки настоящего счастья, и Кай понимает, что не страшно ни капельки, страшно в один миг потерять это, и нутро вдруг сковывает ледяной коркой. Омега не замечает его смятения, приподнимается на локте и с улыбкой на припухших, исцелованных губах глядит на водопад. — Водичка холодная, но красиво — жуть! Кай мгновенно выходит из транса тяжких дум и изумлённо распахивает глаза. — Погоди, "водичка"?! Я от тебя впервые такое милое слово слышу! А нет, был ещё "Вонючка"… Сехун цокает языком и стремительно краснеет, и Кай понимает, что нарвался, но не стыдно ни капли, он вскакивает на ноги и очень вовремя — Сехун хватает первую попавшуюся под руку тряпку, скручивает в жгут, и Кай в предвкушении погони восторженно взвизгивает так, как совсем не пристало альфе. Они носятся по берегу долго, совсем выматываются, Сехун успевает обжечь задницу Кая двумя хлёсткими ударами, отчего та огнём горит, и альфа, почувствовав, что Сехун больше не способен на большее, чем тягучие ласковые поцелуи, в два шага оказывается рядом, заваливает в мягкую траву и целует. Сехун напоследок припечатывает к покрасневшей ягодице ладонь, и Кай, не сдержавшись, с силой прикусывает его губу. Сехун стонет, задирает ноги выше, прижимает альфу к себе ещё ближе и шепчет исступлённо в приоткрытые губы. — Возьми меня. Я хочу. Я тебя всё время хочу, что же ты делаешь со мной?.. — Я люблю тебя. Слова вырываются изо рта Кая, он не успевает понять, как, и не думает даже, он разводит ноги Сехуна ещё шире и медленно входит, не отрывая глаз от чужих счастливых. Обратно в деревню они возвращаются, когда солнце восходит в наивысшую точку своего пути, Белые живут своей жизнью, и так тихо и спокойно здесь, что Кай улыбается вопреки воле. На душе легко, тело ещё не отпустила сладкая истома, и ноги едва волочатся после долгого пути, но усталости альфа не чувствует, вдыхает полной грудью свежий ветерок и аромат хлеба, донесшийся со стороны дома вожака. — Погоди, я сейчас. Сехун подбирает полы рубашки и мигом скрывается в доме, Кай слышит краем уха возмущённые вскрики, громкий шлепок — ясно по чьей заднице — и вздрагивает, когда Сехун выскакивает на крыльцо, оглушительно топоча острыми пятками, и смеётся так по-детски задорно, что просто невозможно не улыбнуться самому. В руке у омеги здоровенный ломоть ещё дымящегося хлеба, и у Кая при виде него моментально выступают слюнки, а омега хватает его под локоть и тянет в сторону края деревни, к самым дальним домам. По пути они съедают хлеб, запивают водой из колодца у дома Минсока, Сехун ведёт дальше, и Кай растерянно оглядывается, осознавая, что бывал здесь всего пару раз, когда Чанёль показывал ему окрестности. — Сехун, куда мы идём? — Домой. — Куда? Сехун вдруг останавливается у приземистого домишки с недавно расчищенным крошечным двором. В окнах развеваются лёгкие светлые занавески, под ними зеленеют кусты вишни с уже покрасневшими ягодами, подрезанные и обвязанные толстыми нитками. Сехун приглашающе распахивает калитку и дожидается, когда войдёт Кай, чтобы закрыть её за собой на крючок. Он выжидательно молчит, и альфе приходится постараться, чтобы найти слова. — Когда ты успел? — Мы с дедой на той неделе. Нравится? — Конечно. Но зачем вы вдвоём, это я должен был… Это наше, правда? — Наше. Пойдём внутрь. У Кая сердце колотится, а ладонь дрожит, когда он берётся за дверную ручку. Сехун от нетерпения подпрыгивает на носочках за его спиной, так хочется ему показать всё, что старательно приготовил за это время. От мыслей о том, что теперь у него есть свой дом, в котором он будет жить со своим омегой, которого любит по-настоящему, которого выбрал он сам, а не родители сосватали, Каю дышать тяжело, и осознать всё в полной мере удаётся с трудом. Омега, который ради него меняется день ото дня, остаётся тем же своенравным, не желающим уступать ничего и никому Сехуном, но когда они остаются наедине, он уже мягкий, нежный и ласковый, и ему нравится покоряться, нравится отдавать себя чужим надёжным рукам — Кай видит это в каждом его взгляде. Первый шаг даётся с трудом, но второй уже легче, в сенях Кай видит ведро с чистой водой, три кадки с крышками — Кай по стойкому кислому запаху понимает, что это соленья, а под потолком пучки высушенных трав. За второй дверью взору предстаёт маленькая кухонька с печкой, крепким столом и парой лавок, на стенах светлые полосы от висевших когда-то полок, и Сехун, проследив за чужим взглядом, взволнованно взмахивает руками перед альфой. — Тут полки совсем старые были, мы сняли, ты Хуанлея попроси, он новые смастерит, я бы сам, да идти туда не хотел один, и деду тоже не заставишь. Попросишь, да? Всего-то парочку надо на кухню и шкафчик для вещей небольшой… Тебе не нравится? Глаза Сехуна гаснут мгновенно, и Кай, сглотнув вставший в глотке ком, сгребает его в объятия. — Мне нравится, что ты? Я просто поверить не могу ещё. И мне… обидно немного и стыдно. Я ведь должен был этим заниматься, а вышло так, что пока я только и мечтал, как вновь тебя увидеть и рядом побыть, ты нам дом обжил. Вот Чунмён, пока дом не построил… — Чунмён телячился пять лет, я бы тебя придушил быстрее, чем ты бы успел ямы под сваи вырыть! Так что не вздумай больше об этом думать. Знаешь ведь, если бы не дед, я сам бы от тебя не отлип. Сехун улыбается смущённо, и Кай целует его сладко и нежно, благодарно, и омега тянет его за собой в жилую комнату, где обнаруживается большая кровать, застеленная цветастым покрывалом. Кай охает, оторвавшись от чужих губ, на кровати при желании человек пять бы могло спокойно уместиться, а Сехун обнимает альфу со спины и легонько дует в ухо, заставляет всё тело содрогнуться, и сладко заныть низ живота. — Надеюсь, тебе не нужно объяснять, зачем нам такая большая кровать? — Где ты её взял? — Она уже здесь была, я только из-за неё этот дом выбрал. Здесь родители Чондэ первые годы брака жили, а у него восемь братьев. Им за пятьдесят уже, а они до сих пор каждую ночь… мне Чондэ сам говорил. Он потому к Минсоку пальцем не притрагивается, боится, что потом остановиться не сможет, у них это семейное, видимо. Ловкие пальцы пробегаются по взволнованно вздымающейся гладкой груди Кая, обводят тёмные соски, ведут ниже и легко проскальзывают за пояс брюк, и дыхание альфы спирает окончательно. — Правильно боится. Правильно… Первый вечер в новом доме они проводят в постели, Сехун всё смотрит Каю в лицо, а тот усердно борется с сонливостью, думая обо всём, что сегодня случилось. Вспоминаются вдруг слова Сехуна о том, что к Хуанлею он идти не решился, и даже дед отказался, и давно назревавший вопрос наконец формулируется в его голове. — Сехун, за что ты ненавидишь Ханя? Омега заметно напрягается, тут же переворачивается на спину и не смотрит больше на Кая, взгляд его блуждает рассеянно и зло по потолку, и Каю приходится просить прощения нежными поцелуями в плечо. — Мне обязательно сейчас об этом рассказывать? — Что-то изменится, если я спрошу потом? Если не хочешь, я не буду больше спрашивать. Но мне хочется понять, я не вижу в Хане ничего такого, за что… — Он сам виноват! Никто не видит, никто не понимает, а он ненастоящий будто, кукла живая, а глаза стеклянные! Он не такой раньше был, ты не знаешь, не видел, а я знаю. Сехун переводит дух, садится лицом к окну и взгляда от неба за ним не отрывает, и Кай видит теперь его напряжённый профиль, болезненно изогнутые брови и зло поджатые губы. — Ты очень его любил? — Я любил его как брата родного, по пятам за ним ходил, повторять хотелось каждое движение. Он цветок в волосы сунет, и я тоже. Он смеётся, ладонью прикрываясь, и я в привычку взял. Он ведь красивый был такой, что смотреть было больно, но всё равно взгляд отвести не получалось, по нему все альфы сохли, а он отказывал всем и каждому, и я не понимал, почему, а он отвечать не хотел, смущался каждый раз. Слишком красивый, слишком хороший, весь он слишком… таких не любят, по таким с ума сходят, вот и отцу моему крышу сорвало. Я потом понял, что видел ещё тогда, как Хань глазки отцу строил, он боготворил его с детства, я думал, просто восхищается, гордился даже. Вот, мой красивый Хань, которого все любят, в моего красивого отца влюблён. Но я и подумать не мог, что это всё так обернётся. Сехуна передёргивает, он натягивает одеяло на плечи и скрещивает ноги, становится похожим на нахохлившуюся сову, из одеяла только нос торчит, и глаза сердито поблёскивают. Кай проскальзывает под одеяло ладонью и мягко поглаживает его по округлой коленке. — Это так тебя ранило? — Они папу предали, память его очернили, этого я никогда не прощу. Отец всего лишь альфа, у которого много лет не было омеги, а тут молодой, течный, сам в постель залез… но Хань, он знал ведь, как я по папе скучаю, знал, что я никогда другого омегу отца не приму! Ему не прощу. Никогда не прощу! Сехун смахивает злую слезу кулаком, и Каю больших усилий стоит удержаться, чтобы не обхватить его руками и уложить рядом с собой, крепко успокаивающе обнять, но он чувствует, что не сейчас, Сехуну нужно выговориться, слишком долго он копил в себе обиду. Сехун всхлипывает громко и продолжает. — Я пришёл домой в самом конце праздника, под утро, все уже разбрелись, а мы с Чаном утащили бутылку вина и засиделись у него. Я не хотел идти, как чувствовал ведь, а как в дом зашёл, едва на месте не умер, я всё увидел. Он скулил под отцом как последняя сука, он тёк на кровать, где когда-то спал мой папа. Я не мог там быть, я убежал. А когда вернулся, он на кухне спокойно попивал воду из папиной кружки. Он сделал очень обеспокоенное лицо, ему было стыдно, ему было страшно. А ещё интересно: как я отреагирую? Приму я его или нет. Я ударил его по щеке, по той самой, где теперь шрам. И клянусь, это была самая сильная пощёчина, что когда-либо получал омега из Белых. Сехун всхлипывает снова, и теперь Кай знает, что можно успокоить, поддержать и подставить грудь, садится рядом, осторожно обнимает прямо вместе с одеялом, и Сехун ластится к нему беспомощно, измученно, вжимается мокрым лицом в шею и затихает. — Я тогда решил, что никогда не буду как он. Каким угодно: уродливым, пугающим, пусть хоть полуальфой обзывают, но только не таким, как Хань. А ты меня заставил… снова омегой стать, и я ради тебя сдаюсь раз за разом самому себе. Это больно, Кай… — Хань любит тебя. — Плевать, я тебя люблю, и мне никто не нужен больше. Не будем больше о нём говорить, ладно? Я устал. Сехун засыпает в тёплых объятиях скоро, измученный долгим, слишком насыщенным днём и воспоминаниями. Кай перебирает его мягкие волосы, улыбается уголками губ и вспоминает, как сильно волнуется Хань за Сехуна. От этого становится тепло-тепло в груди, и он молится мысленно, чтобы когда-нибудь они решились поговорить друг с другом и, возможно понять, если не простить.