Есть такие дороги - назад не ведут

Gabrielle Aplin — The Power of Love Скажи: « Ничего не было, нет», — Может быть, я поверю в это, Если будет сказано с верой ©.

Оторваться от губ не получается даже для того, чтобы просто сказать «здравствуй», Исин целует, целует и целует снова, трогает дрожащими ладонями всё тело, будто желая убедиться, что оно ничуть не изменилось. Ханю смешно, он хохочет ему прямо в губы, давится смехом и вырывается, наконец, из объятий. — Чуть не задушил! Не виделись всего-то ничего. — Пять дней! Целых пять дней, целая жизнь… иди сюда. Исин обнимает его снова, целует влажными губами в шею, плечи и грудь, оттягивая ворот рубашки, чтобы дорваться до голой кожи, и Хань смеётся счастливо, запрокинув голову назад, глядя в ярко-синее утреннее небо. — Телёнок. — Чего? — Телок ты глупый, вот чего. — Телок значит… ну я тебе сейчас! Хань взвизгивает и отбегает назад, увернувшись от чужих рук, кровь альфы вскипает в один миг, глаза застилает мутная пелена, и нутро рычит диким зверем: «Моё, возьму!» Исину требуется пара стремительных шагов и один сильный укус в плечо, чтобы Хань забился в его руках испуганным зайцем, задышал рвано и прошептал заплетающимся языком тихонько, умоляюще. — Только без следов, пожалуйста. В высокой траве теряются силуэты быстро сталкивающихся тел, где-то рядом беспорядочно брошена одежда, Исин не сдерживает своих желаний, Хань стонет громко и откровенно, закатывает глаза и дышит так, будто вот-вот задохнётся, но не даёт даже замедлиться, тут же впивается ногтями в ягодицы альфы и вжимает в себя крепче. Исин целует его, куда только удаётся дотянуться, не оставлять следов на безупречном теле, которое нестерпимо хочется пометить собой, слишком сложно, и альфа сдерживается едва, но сдерживается. Они лежат ещё долго, Хань забирается на Исина, удобно на нём укладывается и запускает пальцы под косу, мягко массирует подушечками чувствительную кожу, Исину щекотно, сонно и снова хочется в Ханя, но сил нет больше, слишком остро, слишком яростно было их желание. Хань болтает в воздухе ногами, то и дело высовывает язык, касаясь кончиком его соска альфы, и тому раз за разом не удаётся совладать с дыханием. В конце концов омега не выдерживает, поворачивает голову, упирается подбородком в сложенные на чужой груди руки и смотрит в глаза, улыбаясь по-кошачьи коварно. — Нравится? — Не знаю… никак не пойму. — Раз сомневаешься, значит нравится. Улыбка растягивается на тонких припухших губах, Исин сцеловывает её с удовольствием и разглядывает омегу, от красоты которого до сих пор дух захватывает. Реснички подрагивают на закрытых глазах, они немного выгорели, порыжели, и волосы Ханя стали совсем непонятного цвета, золотистые с почти белыми прядками, но у корней они русые. Родинок так много, что они слишком яркие веснушки напоминают, хотя и тех на острых плечах предостаточно, Исин обводит подушечками пальцев лопатки, скользит вниз по позвоночнику и запускает их между мягких ягодиц, что тут же напрягаются. Хань приподнимается на локтях и фыркает лукаво и возмущённо одновременно, а Исин улыбается ему совершенно бесстыже, уже ни капли не стесняясь. — Вовсе ведь вы не белые. — Как и вы не чёрные! У Кая кожа цвета бронзы, а волосы — жареных каштанов, а вот твои как смоль, зато кожа белее моей… Так странно. Исин фыркает, а Хань вдруг обхватывает его сосок губами, обводит вершинку языком по кругу, Исин вздрагивает и стонет громко, тут же пугаясь своей реакции. Чужое тело скользит по нему вниз, трётся слишком откровенно и дразняще, и Исин точно знает, что не удержится. Они занимаются любовью ещё дважды с короткими передышками, и Хань охает восхищённо, вздрагивает в последний раз и, отдышавшись немного, заставляет альфу подняться и привести себя в порядок. Рубашка ещё лежит у округлых согнутых коленок, Исин обтирается полотенцем, натягивает штаны, а сам не отводит глаз от чужой спины с точками-родинками и красными полосками от травяных стеблей, складывающихся в причудливый узор, карту чистого удовольствия. Исин не удерживается, невесомо проводит пальцами вдоль позвоночника под тонкой кожей, и выдыхается как-то само собой то, чего нельзя было говорить. — Я люблю тебя. Хань обмирает на некоторое время, не дышит даже, в груди Исина образуется огромная тянущая воронка, и даже горло сковывает болью, когда омега одним резким движением одевает себя в рубашку и вдруг легко усмехается. Раз, другой, и вот он уже заливается звонким, неестественно напряжённым хохотом, и поворачивает голову, не отрываясь от завязывания шнурков на рубашке, бросает на альфу ещё один взгляд из тех, которые он предпочёл бы никогда не видеть. — Вот ещё выдумал. От чего больнее: от взгляда, ледяного насмешливого тона или недоверия, — Исин не сказал бы, да и думать об этом не получается, слишком сильно жжёт в груди, и кулаки сжимаются вопреки воле. — Хань, я люблю… Омега вскидывается, резко разворачивается и с громким шлепком припечатывает узкую ладонь к губам Исина, не даёт договорить, и тот распахивает глаза шире, вглядываясь в чужие, горящие настоящей яростью, вырывается с усилием и отстраняется. — Молчи, не смей, иначе я не приду сюда больше! — Почему? — Любить можно и кота. И корову, и чернику, и в речке купаться. Пустые слова. — Нет! Не пустые вовсе, я по-настоящему, я только тебя! — Неправда! Не смей произносить этого больше. Любовь — это страшно. Он постоянно говорит мне, что любит, а имени моего не называет. Он тому, своему признается, а смотрит на меня. Вот это видишь?! Вот вся его любовь. Хань вскидывает ладонь и указывает на шрам, и Исин холодеет весь, только представив, что причинить такую боль ему посмел самый близкий человек. В глазах Ханя ярость уступает место тихой ненависти, и Исин с трудом заставляет себя открыть рот. — Это он сделал? — Это я сделал. Сам. Пальцы Ханя дрожат, он торопливо прячет их в складках рубашки и закусывает губу, едва сдерживая блестящие в уголках глаз слёзы. Исин шелохнуться не смеет, не в силах оторвать взгляда от розовых линий на чужом лице, складывающихся в такое красивое имя, но принесшее его обладателю столько страданий. Хань сглатывает мешающий нормально дышать ком в горле и поднимает глаза на Исина. В них столько боли и отчаяния, что даже смотреть страшно, но Исин смотрит. — Он меня однажды ночью, — полгода уже вместе жили, я же самым счастливым на свете был, — а он… меня назвал Сехёном. Сехёном, мужем своим покойным, папой сехуновым. Я и не помню, как всё закончилось, как я домой дошёл в ту ночь. Я же дождаться не мог, когда вырасту, и течка начнётся, я же для него только жил, я Сехуна ради него предал, я… У меня так никогда не болело, как в ту ночь, я просто отвлечься хотел от боли этой, а ничего не помогало. Я умереть хотел, руки бы наложил на себя, если б горн не увидел. И руки сами всё сделали: огонь развели, клеймо в него сунули, а уж к лицу я его сам приложил, это я прекрасно помню. Больно было, а всё равно не помогло, ту боль в груди не заглушило. Хань смотрит в пустоту перед собой, не на Исина больше, но тот всё равно чувствует его взгляд, от которого больно самому, и всё, что он говорит, проносится перед глазами, будто во сне: чётко и ярко, но неуловимо. — И он пришёл вовремя, он будто почувствовал, не дал мне насквозь прожечь, а всё, что я из себя смог выдавить: «Я не Сехён, понятно? Теперь запомнишь?!». Я его взгляд виноватый навсегда запомнил, и не получается забыть, как бы ни хотел. Он меня только потому держит до сих пор, вину свою чувствует, жалко ему меня. И в деревне всем жалко, все знают, что я его всю жизнь люблю. А я не люблю больше, да сказать боюсь даже себе самому… Хань закрывает лицо ладонями, и Исин тянется к нему, но омега вдруг резко отталкивает его в грудь и вскакивает на ноги, снова отгораживается невидимой, но холодной как лёд стеной собственного страха. — Так что не смей мне тут про любовь больше. — Зачем тогда… зачем мы… — Ты меня первым поцеловал! Я не хотел и не собирался, я не люблю тебя! Что одними словами можно убить, Исин не знал, и потому он не сразу осознаёт, что произошло, и не сразу чувствует боль в сердце, а после распахивает глаза и вскакивает на ноги вслед за омегой. В глазах щиплет, но то от хлёсткого ветра, несущего скорую грозу. — Но в течку ты ко мне пришёл! Ты любишь меня тоже, ты не стал бы иначе… Исин вскрикивает, но переходит на умоляющий шёпот, делает шаг навстречу и крепко ухватывает пятящегося назад Ханя за руку, дёргает и с силой вжимает в себя, и омега отбивается так отчаянно, что сил удержать его едва хватает, но Исин просто не может отпустить, и только крепче сжимает объятия. — Нет, нет, пусти! Мне польстили твои взгляды, на меня давно уже так никто не смотрит, и я не устоял. Я не хочу с ним больше, он стареет с каждым годом всё заметнее, а ты молодой, красивый, у тебя тело сильное… Я тебя хочу, это похоть просто, я ведь живой человек всё ещё! — Ты врёшь, я вижу, ты любишь, но боишься любить, и сказать боишься… Хань обмякает обессиленно, но в руки Исину не даётся, оседает на траву и хватается за голову, пряча лицо в коленки. — Связываться со мной — себя и близких на страдания обрекать… Все из-за меня страдают. Зачем же я всё это начал? Тебя женят скоро наверняка, и ты сделаешь несчастным ещё какого-нибудь бедняжку. Исин садится рядом, прикоснуться к нему страшно до дрожи, от обиды кулаки наливаются бессильной злостью, и альфа с силой впивается пальцами в жёсткую от корней трав землю. — Хань, зачем ты мне постоянно о других омегах говоришь?! Я не хочу другого, мне кроме тебя никто не нужен! — А что, ты думаешь, я круглый год по лесу шастаю? От лета осталось чуть больше месяца, там дожди начнутся, похолодает… Что мне делать-то тут в лесу? Буду дома у печки сидеть, прясть, носки вязать своему альфе да варежки. А ты привыкнешь, уже не сможешь без омеги, тело требовать будет ещё сильнее, придётся кого-то себе искать. Природа, ничего не поделаешь. Так что лучше сейчас начинай. Слова мучительно медленно оседают в голове, и Исин, всё больше понимая, всё сильнее теряется. Времени у них осталось всего чуть-чуть, и Хань насовсем вернётся к своему альфе, и жизнь Исина на этом кончится, и что потом будет — уже плевать, потому что без Ханя даже дышать удаётся с трудом, а о том, что даже взглянуть на него больше возможности не будет, и думать нельзя. Исин поднимает взгляд на Ханя, и тот щурится, поджимая губы, отворачивается тут же, чтобы не видеть его несчастных глаз. — Смотришь на меня, как на боженьку, а я не то, что не святой, я не хороший даже. Не приходи сюда больше, слышишь? Не вздумай. И я не приду. Хань встаёт стремительно, прихватывает корзинку и исчезает в одно мгновение, Исин и голову поднять не успевает, не то, что собрать с земли то, что от него самого осталось, слепить в комок и заставить встать. Дороги до дома он не помнит, не помнит разговоров напарников, не помнит взгляда, которым встретил его дед. Он помнит лишь хлёсткие слова и обжигающие холодом глаза, и обещание того, что всё закончилось навсегда.