Есть такие дороги - назад не ведут

В новом доме обживаются Кай с Сехуном быстро, и так же быстро первый понимает, что вдвоём они долго не протянут. Сехун с энтузиазмом берётся за домашние дела, драит пол каждое утро, протирает пыль и без конца строит грандиозные планы по благоустройству дома. Однако не проходит и недели, как ему надоедает, и он начинает пропадать невесть где, отмахиваясь от всех вопросов уже привычным «мне здесь скучно». Кай всё чаще занимается домом сам, несмотря на жуткую усталость от работ в поле и в кузне. Кожа его темнеет всё заметнее, становится гладкой, будто рукоять его же молота, Сехун в постели трогает его всего с восхищением, целует и кусает, и отдаётся всё отчаяннее, и Кай прощает ему каждую оплошность. Кулинарное искусство Сехуну тоже совершенно не поддаётся, каша пригорает, пресный суп выкипает, пирожки не поднимаются, и Кай узнаёт столько новых матерных слов каждый день, что уши его скручиваются в трубочки. Выглядит омега при этом настолько грозно, что Каю порой и под кровать забиться хочется, до того ему не по себе, но он подходит со спины, крепко обнимает и целует, чтобы тот хоть немного расслабился и отвлёкся. Зато у Кая выходит довольно хорошо, он на ходу сочиняет новые блюда, спасает те, что не до конца уничтожил Сехун, и тот бесится ещё сильнее, наблюдая за тем, как ловко управляется альфа на кухне. — Ты меня не бросишь? — Чего? — Я не умею ничего и не хочу! Вообще больше на кухне не появлюсь. Ты бросишь меня, если я тебе готовить не буду? — Сехун, я работаю целый день, меня и так Ха… Хуанлей кормит каждый день, но мне и вечером нужно чем-то питаться, и в поле с собой брать. — Я буду приносить от деда! — Мы с тобой взрослые и теперь самостоятельные, самому не стыдно за такие слова? Кай не злится, но он слишком устал и поэтому бросает на стол ложку, которой помешивал почти готовый суп, тут же об этом жалеет, но не находит сил взглянуть на омегу. Сехун притихает на пару мучительно долгих минут, упершись взглядом в стол, и Кай разворачивается, чтобы извиниться. — Сехун, прости, я… — Ты воспитывать меня будешь? Сехун медленно поднимает голову, и взгляд его такой обиженный, такой злой, что Кай ещё острее чувствует свою вину перед ним. Губы омеги подрагивают, и быть причиной его слёз Каю хочется меньше всего, он делает шаг к нему, но Сехун мгновенно оказывается на ногах и обходит стол, вставая вновь напротив альфы. — Сехуни, я вовсе не думал тебя воспитывать, но мы вдвоём теперь ведь, нам не на кого рассчитывать. Пора самим учиться, стараться друг для друга, для самих себя хотя бы. — Не получается у меня ничего, что я с этим сделаю?! Руки у меня из задницы, смирись просто. Если что-то не нравится, иди и найди себе другого омегу, который будет тебе сутками напролёт еду готовить и дом драить, а ко мне, так уж и быть, можешь приходить потрахаться, когда приспичит! — Потрахаться? — У меня это только получается. Обида вспыхивает в груди жгуче до боли, альфа сжимает кулаки и, не глядя больше на тут же притихшего Сехуна, садится на стул. — Я думал, у нас любовь, а ты со мной трахаешься просто, да? — Не переворачивай мои слова… — А я ничего не перевернул, я повторил точь-в-точь. Ну, что ж… трахаться, так трахаться. Раздевайся, будем считать, мне приспичило. Кай медленно встаёт, развязывает пояс на брюках, а у Сехуна глаза распахиваются от возмущения и испуга, он пятится к двери и резко качает головой. — Ты что делаешь?! — А что здесь непонятного? Ты только что сказал, что не собираешься ради меня напрягаться, так давай, иди сюда, будешь получать исключительно удовольствие. Кай делает шаг навстречу, и Сехун, вздрогнув и бросив на альфу уничтожающий взгляд, вылетает из дома стремительной белой стрелой. Альфа устало опускается на стул, руки его дрожат, и он крепко сжимает ими шею, чтобы немного совладать с нервами. Он жалеет о том, что не сдержался, о том, что сказал, но уверен, что Сехун вернётся, и потому не идёт за ним, а даёт ему возможность хорошенько обдумать всё услышанное, и себе заодно. Сердце грохочет, не даёт уснуть до самого утра. Кай ворочается в слишком большой для одного постели, тепла рядом не хватает так, что тело дрожью пробирает, альфа кутается в одеяло крепче, уговаривает себя поспать немного, утром всё равно придётся идти мириться, так что отдохнуть надо хоть чуть-чуть. Тихие шаги в сенях заставляют вздрогнуть, сердце замирает и тут же заходится радостным стуком, почуяв Сехуна ещё раньше собственного хозяина. Сехун прикрывает за собой скрипучую дверь тихонько, боясь разбудить, на цыпочках доходит до кровати, сбрасывает рубашку и проскальзывает под одеяло тихой мышкой, и Кай тут же разворачивается, чтобы обнять крепко-крепко, пока тот не успел осознать и начать сопротивляться. Сехун обмирает, но молчит, дышит часто и взволнованно в чужую грудь, Кай прижимается губами к его холодным, чуть влажным от моросящего за окном дождя волосам и дышит им жадно, соскучившись за всего-то одну ночь настолько, что теперь сутки его из рук готов не выпускать. О чём и считает необходимым ему сообщить, но Сехун его опережает. — Ты мой, а я твой. Это всё, что я могу сказать, чтобы со стыда не сгореть, не требуй от меня больше ничего, пожалуйста. И ты знаешь ведь, мы не просто трахаемся, я так никогда не думал, просто вырвалось… — Знаю, прости за то, что вспылил. — Я испугался так. Представил, что ты и правда другого можешь найти… тебе легко это будет сделать, каждая сучонка в деревне на тебя засматривается. — Никто мне другой не нужен, только ты. Кай целует Сехуна в лоб, кончик носа, обе щеки и потом только касается губ, и Сехун охотно отвечает, обвивает шею альфы дрожащими от волнения руками и крепко прижимает к себе. — Ты холодный. Я согрею тебя, ладно? Хотя бы это у меня получается хорошо. Они греют друг друга рваными дыханиями, жадными ласками, двигаются в такт, сталкиваются телами, немного отстраняются, но только для того, чтобы вновь рвануть навстречу. Каю кажется, он родился лишь для того, чтобы жить в этом движении, в этом сладком мучении, в жарких выдохах Сехуна и его сиплых стонах. — Сехун, сколько альф у тебя было до меня? Вопрос задаётся сам собой, Кай медленно моргает и не сразу осознаёт, что он слетел с его губ. Сехун лениво поворачивает к нему голову, хмурит густые брови и прижимается губами к загорелому плечу. — Зачем тебе знать? — Ты знаешь, что мой первый и последний, а я знаю лишь то, что я у тебя буду последним. Про то, что было до, мне тоже хочется знать. Сехун улыбается, разглядывая потолок, облизывает алую от долгих поцелуев губу и кивает, вновь повернувшись к альфе. — Хорошо. У меня до тебя был всего один альфа. Из груди Кая вырывается облегчённый выдох, Сехун хихикает, шлёпает того по бедру ладонью, и Кай, с трудом поборов просящуюся на губы счастливую улыбку, тут же хмурится. — То есть, раз один, это было серьёзно? Кто он? — Теперь какая разница? Это было сто лет назад. Кай барахтается под одеялом, и, неловко повернувшись, привстаёт на локте, нависает над омегой грозным коршуном и хмурит брови, уверенный полностью, что тот стушуется. Сехуна прорывает оглушительным хохотом от вида насупившегося милейшим хомяком альфы, и он пихает того локтем в тощий бок, заставив рухнуть обратно на кровать. — Сехун, как его зовут? — Не скажу-у-у! Чего привязался? Отвянь! — Я хочу знать его в лицо! Кто он? Сехун прищуривается вдруг хитро, облизывает алые губы и произносит тихо, красиво растягивая слоги. — Цань-ле. Красивое имя, правда? Цаньле. Как цветочек какой-нибудь или птичка… Цань-ле… — Да хватит повторять! Всё я понял. Имя как имя… — Ким Кай, ты что… ревнуешь что ли? Кай громко возмущённо фыркает под сдавленный смех Сехуна и не удостаивает омегу ответом, а тот тут же укладывается ему на грудь и ласково поглаживает по плечу. У Кая в голове за это время проносятся лица всех знакомых альф в деревне, но никакого Цаньле среди них нет, и он хмурится, обещая себе выяснить, кто это, непременно. *** Хуанлей заканчивает мастерить люльку для сына Кёнсу и Чунмёна, что должен появиться на свет уже через пару недель, затирает последние неровности, подтачивает резные узоры на боковинах. Дерево уже хорошенько просохло, хоть и пахнет ещё ярко, хочется вдыхать всё больше и глубже. Работы сегодня у Кая нет, и он бы с огромным удовольствием отправился домой к Сехуну, но того уже с утра вызвал дед и угрожал, что до ночи с огорода не выпустит. Кай остаётся помогать альфе, представляя, как совсем скоро в люльке будет сопеть крошечный человечек, беспрестанно просящий есть и поменять пелёнки. От этого тянет улыбаться, а сердце заходится взволнованным стуком, стоит только подумать о том, что, возможно, недалёк и тот день, когда такую же люльку Хуанлей будет мастерить для его сына. Кай тут же решает, что делать её он будет сам, а Хуанлей лишь помогать советом, как более опытный. С деревом Кай имеет дело впервые, только игрушечные луки да удочки для окуней в детстве делал по десять штук за лето, но металл ему всегда нравился больше. Острые края, ярое сопротивление, несокрушимая мощь и мягкая податливость на грани самоотречения, стоит лишь найти подход и раскалить до нужной температуры. Он даже омегу выбрал под стать, Сехун –металл, ледяной и опасный, жёсткий и жестокий, но в руках Кая плавится как олово, меняется внешне, но не изменяет сути, и сохраняет его тепло надолго, возвращает альфе в виде самых нежных ласк. — Ну, как семейная жизнь? Хуанлей прерывает приятные размышления Кая, тот краснеет и снова улыбается. — С переменным успехом. Но мне нравится. — Ещё б тебе не нравилось! Первый год самый сладкий. Главное, не ругаться по мелочи, терпимее друг к другу быть, недостатки у всех есть, куда без этого… — Да где ж Вы раньше с этим советом были? Кай утирает пыльную шею, а старший альфа усмехается, легко толкает его в бок и смахивает с люльки мелкую стружку чуть влажной тряпкой, потом делает три шага назад и, прищурившись, придирчиво оглядывает её со всех сторон. — Здорово вышло, не ожидал даже. Давай Сехуна тормоши, раньше строгать начнёте, больше успеете. Кай не улавливает, о строгании детей или люльки для первенца говорит альфа, но краснеет всё равно. Они снова запекают на углях картошку, Хуанлей взволнованно всматривается в лес за калиткой, и Кай, оглянувшись и осознав, что Ханя не видал с самого утра, догадывается, что тот ушёл за травами. — Не вернулся ещё что ли? — В том и дело. Три дня подряд уходит уже. Никогда такого не было, и никогда ещё так не задерживался. Сейчас поедим, навстречу пойду, мало ли, оступился где… Он сам не свой в последнее время, будто гложет его что-то ещё сильней, чем прежде. Как оттуда возвращается, то светится весь от счастья, то плачет ночами, думает, что не слышу. Сердце за него болит, а он отмахивается только, ничего не рассказывает, да и верно, где мне понять? Я омегой не был… а ему и поговорить не с кем тут. Кёнсу как первого родил, из дому носа не кажет, раньше хоть Бэкхён забегал от Сехуна тайком, да вот теперь и его не видно. — Они дружат? — Видятся иногда, да у всех своя жизнь, все взрослые уже. Летит время… Хуанлей отряхивает руки от золы, сгоняет с колен задремавшего кота и потягивается, разминая затёкшую спину. Над верхушками деревьев вспархивает стайка шумных птиц, солнце уже перевалило далеко за середину пути, и ветер стих, уступая место осязаемо мягкой тишине, нарушаемой лишь далёким гомоном детей. День тёплый, уютный, Кай прикрывает глаза, вдыхает глубоко до головокружения и улыбается. Жизнь течёт своим чередом, у кого-то мелкие неурядицы, у кого-то горе настоящее, а кто-то в заботах весь, но счастлив, хоть и сам, возможно, не осознаёт, насколько. Это нормально, так и должно быть, это и есть жизнь, и самое главное в ней — наслаждаться каждым её моментом, несмотря ни на что. Сейчас у Кая всё хорошо, у него есть дом, есть любимый омега, а о большем ему и мечтать не хочется. Он вспоминает недавний вечер, ссору с Сехуном, за которую стыдно до сих пор, и имя, о котором едва не забыл. — А кто такой Цаньле? — Хм? Цаньле? Хуанлей удивлённо выпучивает глаза, пожёвывает тонкую щепочку и хмурится, припоминая, но в итоге лишь плечами растерянно пожимает. — Нет у нас таких. Разве что из детей кто, их всех не упомнишь. А ты чего вдруг спрашиваешь? Зачем тебе он? — Да так… Неважно. Я пойду, к Чанёлю ещё заскочу. — Конечно-конечно, к Ча… Чанёлю! Кай вздрагивает, обернувшись к уже улыбающемуся во весь рот Хуанлею, и вопросительно вскидывает бровь, но тот лишь мотает головой и взмахивает рукой, подгоняя альфу к калитке. — Иди-иди, вон и Хань возвращается уже. В лесу и правда уже маячит белое пятнышко, Кай улыбается облегчённо и, попрощавшись с альфой, отправляется к Чанёлю. Тот предсказуемо находится на кухне, не спеша потягивает чай с ромашкой, рядом на столе валяются пара ножичков специально для резьбы по дереву и тонкая кухонная разделочная досточка с начатым цветочным узором. Кай тяжело плюхается на стул и подпирает подбородок ладонью. — Готовишь подарок для будущего тестя? Только побои сошли, уже свататься собрался? — Я хотя бы собрался, а не как некоторые, кто уже и живёт вместе с омегой, а о свадьбе не заикается. Хотя совсем недавно в обмороки падал от любого неосторожного слова. Кай хмурится смущённо, но не обижается, протягивает руку, и Чанёль крепко её пожимает. — По делу или так, вспомнил о друге, наконец? — Да даже и не вспомнил… напомнили. — Ну, спасибо! — Да ладно тебе, вот же правду Чондэ сказал, хлеще омеги обижаешься! — Так, сейчас кто-то на меня обидится за очень сильный пинок под зад! — Всё-всё, молчу! Кай примирительно выставляет перед собой ладони и улыбается так широко, как только получается, и лицо Чанёля немного проясняется. Он делает ещё глоток чая, отставляет кружку в сторону и берётся за дощечку. — Так чего хотел? — Да так, поболтать немного. Узнать кое-что заодно. Кто такой Цаньле? Тонкий короткий ножик выскальзывает из руки Чанёля и с грохотом отскакивает по полу к окну, альфа вскидывает потерянный взгляд на Кая, и тот не знает, куда себя деть от неловкости. Глаза у Чанёля загораются мгновенно каким-то диким, незнакомым ему огнём, и весь он подбирается, напрягается, будто зверь перед броском или что-то ещё более страшное. Чанёль громко сглатывает слюну, прочищает горло и хмурится снова, опуская голову. — Откуда ты узнал о нём? — Сехун… он сказал, что… — Цаньле больше нет. У него были красно-карие глаза и медные волосы. Чжонхун убил его на площади так же, как Кима Чонина, давным-давно. Старые раны в груди открываются вновь и кровоточат вовсю, Кай чувствует, как ноет за рёбрами, скулит и просится наружу давняя боль, о которой он так старательно забывал все эти без малого три месяца. Перед глазами двоится, и он видит в мутной дымке в отражении на стекле рядом с собой нынешним, с альфой из Белых Каем того мальчика, впервые отправленного в обход на границу, и не знавшего о жизни ничего — Чонина. Образы сталкиваются, сливаются, и вот уже перед ним стоит заметно повзрослевший, возмужавший Ким Кай, не совсем новый человек, но и не тот, что прежде. Туман воспоминаний рассеивается, и Кай вновь смотрит на Чанёля, на его большие круглые глаза с подвижными красными всполохами на радужке, будто язычки пламени скачут вокруг зрачка, что чернее ночи. На его ярко-рыжие курчавые волосы, каких ни у кого больше в племени не видел. На осознание требуется время, в горле у Кая саднит, и приходится сделать усилие над собой, чтобы хоть пару слов выдавить. — Кем он был? — Он был из Огненных. Мальчик, которого бросили умирать в вырезанной деревне, залитой кровью, он был ранен, но ему повезло больше, чем остальным членам семьи. — Огненных нет здесь больше… — Нет. Они ушли. А я остался. Кай продолжает рассматривать Чанёля, и тот, уже успокоившись, поднимает голову, смущённо улыбаясь уголками рта. — Белые пришли, когда я уже глаза с трудом открывал, одним духам известно, как они узнали, что я жив. Меня отпаивали куриным бульоном и травами, и я уже спустя неделю смог обойти кругом всю свою новую родину. Иногда я повторяю свой путь, который проделал в тот день, когда Чжонхун на площади облил меня ледяной водой, а потом заставил обогнуть всю деревню босиком по свежему снегу. Я прохожу его медленно, чувствуя, как наливаются усталостью ноги, как наполняется тело знанием: это моя земля, я выстрадал своё право быть здесь. В голове упрямо всплывают воспоминания о том дне, когда умер Чонин, тот настоящий ужас, что охватил его при виде срезанной косы, те страшные мысли о том, что лучше было бы и вправду умереть, и собственные страдания кажутся сейчас ничтожными в сравнении с тем, что пришлось пережить Чанёлю. — Ты поэтому говорил, что огня боишься? — Ага. Ты же знаешь, ходят байки, он слушается Огненных. А я знаю, что байки эти правдивы. И знаю, что настанет день, и это случится со мной. И надеюсь только на то, что никому не принесу вреда, что Белые меня не прогонят. Повисает тишина, Чанёль продолжает ковырять кончиком лезвия в дощечке, сосредоточенно прикусив кончик языка, уже совершенно не думает о том разговоре, что сейчас случился, а может, старательно делает вид, что не думает. Кай смотрит в окно на возвышающиеся грудой белоснежные облака над холмами, подсвеченные закатом розовым по нижней кромке, думает обо всём, что произошло с ним за это лето, и решает, что должен сделать прямо сейчас. — Проводишь меня? — Хм? Дорогу до дома забыл? — Нет, я хочу пройти твоим путём. Вокруг Белых земель. — Моим путём никто идти не должен, тебе свой проложить нужно. Иди, это не страшно, всё самое страшное позади. Кай встаёт, делает глубокий вдох и уже подходит к двери, когда вдруг вспоминает, зачем пришёл. — Чанёль, почему ты не сказал, что вы с Сехуном были… близки? — То, что было между нами с Сехуном, касается только нас двоих, с чего мне было тебе об этом рассказывать? Было, да прошло. — Вы любили друг друга? — Насколько могут любить друг друга два бешеных подростка. Мы друг у друга первыми были, просто интересно было, каково это, а ближе ведь и не было никого, вот и решили вместе попробовать… Мы любим до сих пор настолько, что жизни друг без друга не представляем, но это совсем не то, что у меня с Бэкхёном. И не то, что между вами. Умирать за Сехуна пойдёшь ты, а моей первой мыслью будет защитить Бэкхёна. Пальцы скребут по деревянной дверной ручке, Кай задумчиво покусывает губу, мирясь с новой действительностью, и хмыкает, развеселившись от пришедшей в голову мысли. — А губа-то у тебя не дура. Хань, Сехун, Бэкхён… — Про Ханя ты как узнал?! Чанёль подскакивает на месте и краснеет с макушки до пяток, Кай глядит на него через плечо и, тихо смеясь, выходит во двор. Золотистое сияние облизывает каждый листок, каждую травинку и камушек на пути, Кай смотрит на свои руки, облитые золотым тоже, улыбается и делает глубокий вдох. Дышится легко и свободно, ветерок слабый и едва прохладный, заползает под рубашку и широкие штаны, скользит по коже вверх и, поцеловав напоследок в шею, срывается и мчится дальше. Кай идёт не спеша, сапоги остались на чанёлевом крыльце, и каждый шаг он чувствует всем телом: тепло нагревшейся за день земли, её надёжную твёрдость, прохладу сочных стеблей и нежность свежей травы, обвивающей ступни. Ноги уже устали, налились тяжестью, но усталость эта приятная, тяжесть — своя ноша, которая не тянет, и Кай не знает, почему улыбка никак не сползает с лица. Всё, что он видит перед собой — это его земля. В этом не приходится себя убеждать, она сама ласково шепчет, и шёпот этот Кай слышит в каждом шорохе, шелесте каждого листа: «Ты здесь свой, ты дома», — и он принимает, потому что хочет именно этого. Хочется плакать, но слёз нет, хочется кричать от радости, но голос тоже пропал, и Кай лишь дышит глубоко и легко, дышит свободно, впитывает в себя силу земли и отдаёт ей себя. Уже успевает стемнеть, когда за спиной раздаются громким топотом чужие торопливые шаги, Каю оборачиваться не нужно, чтобы узнать их. Сехун налетает на него, обнимает крепко-крепко, почти врастая в него всем своим телом, и дышит надсадно над ухом. Альфа разворачивается медленно, обнимает в ответ мягко и осторожно и целует в холодные, онемевшие из-за долгого бега губы. — Куда ты? Я испугался, обыскался тебя… мне Чанёль сказал… — Нечего бояться, милый, всё хорошо. Я здесь. Сехун всхлипывает ему в плечо и обнимает ещё крепче, у Кая того и гляди кости захрустят, но для него и сломаться не жалко, да что там — умирать не страшно. — Я люблю тебя. Кай произносит это легко и просто, как выдыхает, а Сехун вскидывает голову, растерянно утирает мокрые щёки ладонями и хлопает ресницами. — Ты чего вдруг? — Просто. Люблю тебя. — И я тебя. Сехун лопочет быстро и неразборчиво и тут же прячет лицо на плече у альфы, от смущения не зная, куда деть руки, и в итоге вцепляется пальцами в пояс чужих брюк. — А если ты ещё что-то такое выкинешь, я тебя убью. Я не шучу, Чонин, учти, я убью тебя! В глазах омеги ярость и такое же по силе отчаяние, Кай чувствует, как напрягаются сильнее пальцы на его талии, мягко их отнимает и прижимает к своим губам. От сладкого «Чонин» любимым голосом в груди занимается уже знакомая боль, но Кай осознаёт, что начинает с ней мириться. — Чонин тоже тебя любит, ты ведь знаешь? — Знаю. И вы оба мои.