Есть такие дороги - назад не ведут

Gabrielle Aplin — Start of Time Больше нет смысла, нет сил, Нарушены все запреты. Я знаю, мне нужно уйти, чтобы спасти… Я сделаю это ©.

Шаг следует за шагом, вздох за вздохом, удар сердца сменяет предыдущий, и всё по кругу. Исин идёт следом за напарником, на этот раз опытным воином, но не думает о том, что может попасться — ему всё равно. Он пойдёт, несмотря ни на что, выкрутится, придумает, по рукам и ногам свяжет, если останавливать будут. Пять дней прошли будто в тумане, долгом, мучительном ожидании встречи, которой никто не обещал, но на которую он не переставал надеяться. Умирать надежде Исин не позволяет и сейчас, когда каждый шаг отдаётся трепетом в груди от страха, что всё закончилось и вправду, и Ханя не будет, и что делать тогда, непонятно. Думать об этом страшно, альфа вздыхает тяжело, напарник косится на него, но не спрашивает и ничего не говорит, и Исин благодарен ему хотя бы за это. До места привычного привала они доходят намного раньше, чем во все прошлые разы, быстро ужинают, и Исин уже взволнованно вглядывается в зелёную даль над холмами, подыскивая местечко для «сна» поудобнее, но напарник вдруг начинает тушить костёр. — Ты… ты что делаешь? — Нечего рассиживаться. Больше сегодня пройдём, меньше на завтра останется. — Но мы ведь всегда здесь ночуем! — В том и дело! Думаешь, Белые твари не в курсе всех наших остановок? Старики приучили вас сопляков халтурить, а вы и рады. Вставай! В Исине всё вскипает от оброненного «твари» применительно к Белым, но знает, что не имеет права возражать по этому поводу, зато по другому — сколько угодно, и не упускает такую возможность. — Халтурить? Да эта стоянка ближе всех к холмам, тут всего-то Ничейного леса полоска, идти всего ничего и… Исин осекается, осознав, что едва себя не выдал, но альфа не замечает будто, продолжает притаптывать не желающие гаснуть алые угольки подошвами сапог. Он хмурится, задумавшись, и когда напарник уже прихватывает с земли свой жилет и набрасывает на плечи, коротко хмыкает. — Ты боишься. Альфа дёргается, как от удара, выпрямляется резко и сверлит Исина сердитым взглядом, однако не отрицает, просто молчит. Пальцы его накрепко сжимаются на кожаном ремне. Исин подходит ближе и продолжает смотреть в глаза, понимая, что попал в точку. Ресницы напарника подрагивают, и он прикусывает изнутри щёку, чтобы не выдать своего волнения. — Ты боишься… — Я к ним на ужин в качестве основного блюда попадать не собираюсь. Как дружок твой из Кимов. — Столько времени прошло, ни с кем больше ничего не случилось. — По трое ходили. — Ты правда думаешь, Белые так испугались третьего дозорного? Что могут сделать трое слабых, чего не могут двое сильных? Ты рослый, ловкий, ты сражался! — И я подыхать вот так, уснув у речки, не хочу! У тебя никого нет, тебе плевать, а у меня семья, муж третьего ждёт, я права не имею подохнуть! Кто на себя их возьмёт? Ты, может?! Альфа фыркает, не сдержавшись, зло сплёвывает в сторону и усаживается рядом с горсткой серого пепла — всем, что осталось от недавнего костра, и Исин разворачивается, чтобы снова встать к альфе лицом. — Может, и я. Никто их не бросит, поможет каждый, кто чем сможет. Мы воины, мы защитники своего племени, великого племени! А ты собираешься, поджав хвост, убежать от границы, от которой до земель Белых ещё… да ты глянь, там пути несколько часов! — Плевать. Я здесь не останусь. Я иду дальше, ты со мной? Альфа вскакивает на ноги, вставая к Исину вплотную, и тому больших трудов стоит заставить себя удержать в груди облегчённый выдох. — Нет. Я здесь остаюсь. — Ну и… чёрт с тобой! Напарник сплёвывает зло снова, окидывает взглядом лес и, поёжившись, шагает по протоптанной тропинке в сторону земель Чёрных. Исин смотрит ему в спину, сердце сжимается отчего-то, не то разочарованием, не то чувством вины, и он окликает альфу, чтобы подойти и легко хлопнуть по плечу. — Встретимся в полдень у оврага за вторым поворотом. На последней стоянке. Альфа отвечает кивком, бросает на Исина несмелый, благодарный взгляд и ускоряет шаг, не зная, насколько облегчил напарнику задачу. Исин рассвета дождаться не может, выходит гораздо раньше, зная, что бессмысленно, но усидеть на месте гораздо сложнее, чем мерить шагами лес. Сердце в груди будто взбесившееся бьётся натужно и отдаётся болью в каждой клетке тела, Исину даже дышать сложно, а когда он выходит на поляну, при одном виде её, ярко-зелёной с частыми всполохами жёлто-белых ромашек, васильков и кое-где скромных розоватых цветков чертополоха, но без Ханя — внутри что-то ломается. Из груди вырывается растерянный выдох, Исин вертит головой по сторонам, надеясь, что пришёл, просто прячется где-то, чтобы подгадать нужный момент и напугать, что он снова смешливый и милый, и всё снова будет как раньше. «Как раньше не будет», — нашёптывает упрямое нутро, здравый смысл подсказывает как в тот самый первый раз: «Беги, беги, пока не поздно», — подсказывает вновь голосом Ханя, но Исин садится на траву, скрещивает ноги и замирает, готовясь ждать. Хань не приходит, когда солнце окрашивает первыми по-настоящему яркими лучами листья вокруг, тонкие стволы молодых берёзок и осин, когда крики утренних птиц становятся такими громкими, что оглушают. Не приходит, когда лучи начинают припекать так жарко, что приходится перебраться в тень, прислониться к дереву и глядеть неотрывно в одну точку перед собой, туда, где обычно скрывалась тонкая светлая фигура. Ханя нет и тогда, когда влаги в глазах оказывается слишком много, чтобы удержать её, и она хлещет через край по щекам, затекает за ворот рубахи, щекочет, но от этой щекотки почему-то совсем не тянет смеяться. Исину болит сразу везде, от макушки до пяток, колет, тянет, ноет, и всё сразу, потому что Хань прав был — тело требует, только не омегу, не его тело, вообще не важно это сейчас, а просто присутствия его рядом. И ни один орган без него не работает, как положено, и даже если вправду околдовал, не страшно, хоть что пускай делает, пусть убьёт своими руками, только не вот так вот. Это слишком жестоко. Исин теряется во времени, не понимает по солнцу и теням, не чувствует его течения ни вокруг, ни внутри себя, только тишина и пустота. — Уходи, пора уже давно. Хань шепчет так тихо, что Исин поначалу думает, что почудилось, и даже глаз не открывает, но его спустя несколько мгновений окутывает любимый аромат светлой кожи, щёк касается тёплое прерывистое дыхание, а за ним — нежные ладони. — Уходи, слышишь? Нельзя так рисковать. Исин, я прошу тебя… Глаза открывать страшно до дрожи, Исин выдыхает судорожно, лишь слегка приоткрывает один глаз и тут же обхватывает Ханя руками, чтобы не исчез как сказочный мираж, не растворился в утреннем воздухе, чтобы поверить в то, что всё, что между ними было, было на самом деле, а не приснилось только что. Сжавшись в комок, Хань становится маленьким, словно ребёнок, он укладывает голову Исину на плечо и молчит, но его чувства выдают горячие капли, скатывающиеся альфе под воротник. Он успокаивается через несколько минут, торопливо утирает лицо рукавами и несмело заглядывает Исину в лицо, чтобы тут же покрыть его короткими сухими поцелуями. — Ты не должен был приходить. — Ты обещал, что не придёшь. — Я не смог. — А я и не собирался выполнять. Хань выдыхает измученно, гладит альфу по плечам, тот никак не может расцепить ладоней на тонкой талии, всё ещё боясь потерять, и Хань улыбается только уголками губ, приподнимаясь на коленках, чтобы снять с себя, а потом и с альфы рубашку. Они ложатся на траву под солнечные лучи уже полностью обнажёнными, взгляды сцепились намертво, и отвести глаз не получается, как бы ни хотелось. У Ханя глаза несчастные, больные, щёки запали, и шрам горит ещё ярче чем прежде на бледной коже, Исин целует его, несмотря на запрет, целует нос, лоб и тонкие губы — лишь слегка, а потом скатывается на траву рядом и просто смотрит. Они лежат обнажённые телами перед всем миром, душами — друг перед другом, соприкасаются лишь дыханиями, да Исин держит Ханя под коленкой, там, где венка синяя припухшая пульсирует быстро, восторженно, будто игривый щенок ластится к знакомой ладони хозяина. — Я люблю тебя. — Это пройдёт. — Нет. — Любовь всегда проходит. — У нас с тобой всё иначе будет. — У нас ничего не будет, как ты не поймёшь? Просто однажды кто-то из нас не придёт, и всё закончится. Вот так просто. Разлюбишь, найдёшь себе хорошего омегу, молодого, красивого, он тебе детишек нарожает, ну посмотри на меня, зачем я тебе нужен такой?! Хань прячет лицо в ладонях, снова всхлипывает, Исин тянется к нему и целует в лоб, обнимает за дрожащие плечи. — Мне нельзя даже думать о тебе, но о других я вовсе не могу. Я не живу все эти дни, я жду, и жду, и жду нашей встречи. Я не хочу расставаться. Пойдём со мной, Хань, я хочу сделать тебя своим мужем, чтобы всё было правильно, понимаешь? Чтобы семья настоящая, какой ни у тебя, ни у меня не было, дом, тебя дедушка мой полюбит, ну как тебя не полюбить? Пойдём со мной. Хань жмурится и изгибает брови так, будто ему больно, и больно вправду, Исин знает, но не может молчать больше. — Хань, я заберу тебя, я хочу жить с тобой. — Они схватят нас, стоит мне шаг на вашу землю ступить. Те и схватят, кто сейчас спит у границы. Запрут как Ифаня и меня, и тебя. А если ты домой не вернешься, твои терпеть больше не смогут, искать пойдут, да только нас мой альфа уже убьёт к тому времени. Я — его. — Он не любит тебя. — Он любит. Не так, как я хотел, но любит. Он заботится обо мне, на меня в деревне никто не смотрит после того, как я себя обжёг, потому что его боятся, он запретил им на меня смотреть. Он искать пойдёт. — Я не боюсь. — Я боюсь. За твоих людей и за своих. Мой альфа вожак. Сердце Исина проваливается куда-то вниз, и не слышно больше ничего, только собственный глухой пульс неизвестно откуда. Хань выдыхает судорожно, прижимается к исиновым губам своими сухими и целует горько и крепко. — Войны не миновать, Исин, я не хочу, чтобы мы стали её причиной. Мы не можем по-другому, только здесь, только вот так. Хватит думать, милый, у нас так мало времени, давай жить. Здесь, сейчас есть только ты и я. И у нас есть только это «здесь и сейчас». Хань дарит нежные поцелуи, они горчат на языке, но Исин с радостью принимает каждый, крепко обнимает тонкую талию, сжимает омегу так сильно, что он чувствует сейчас его острее, чем в самый жаркий момент до этого. — Ты лгал ведь, ты любишь меня, скажи. — Это ничего не изменит… — Скажи! — Я люблю тебя, люблю, люблю, до смерти люблю. Я думал, никого никогда не смогу больше, а сердце сюда зовёт и зовёт, к тебе, ему только с тобой биться хочется. Они целуются отчаянно, будто навсегда расставаясь, Исин не может расцепить рук, и Ханю приходится потрудиться, чтобы сделать это за него, быстро одеть и одеться самому. Расстаться сил тоже нет, и Хань провожает альфу до самой Узкой речки, хоть и страшно до настоящего ужаса обоим. Хань долго задумчиво вглядывается в лес по ту сторону реки, кусает припухшую губу, отдирает кожицу с едва затянувшейся ранки, и на ней выступает кровь, Исин сцеловывает крошечную алую капельку и просит на прощание ещё раз. — Скажи. — Я люблю тебя. — Я заберу тебя. Не сомневайся, жди, я придумаю, как. — Я люблю тебя. — Хань… — Я люблю тебя… Слова отдаются эхом в ушах, но каждый шаг теперь лёгок и пружинист, в голове тяжесть, но только от бессонной ночи. Исин счастлив каким-то невозможным, больным счастьем, которое через муки и страдания, которое не каждый и вынесет. Во двор он заходит на закате, устало сбрасывает сапоги у крыльца, моет ноги в корыте, вышедший из сеней дед помогает ему помыть шею и торс, и кивает на ступеньку, предлагая сесть. Исин слишком устал, чтобы сопротивляться, и готов к любым вопросам кроме того, что слышит. — Ты за него даже умереть готов? Вариантов ответа и быть не может кроме того, что сам просится на язык. — Готов. И скоро это сделаю. Старый омега вздыхает тяжело, но ничуть не удивлённо, он хлопает себя по коленям и садится рядом, расправляя на них мокрое полотенце. — Как его зовут? — Хань. — Хань… — Не говори, я знаю, что это значит. — Хань — значит «любящий». Исин удивлённо округляет глаза, поворачиваясь к деду, но понимает, что сам был дураком, поверив в тот бред, что кто-то мог собственного ребёнка распутным назвать. Хань любящий, и Исин знает теперь, что имя это ему подходит как никакое другое. — Непростую судьбу ему папа с именем привязал… и в огонь, и воду за тем, кого любит. Любит он многих, в этом беда. По-разному, но любит, и выбрать не может, оттого и больно ему всегда. Но ничего, он сильный, он со всем справится. Держись за него и его держи, он до отречения любить будет, на роду ему написано за двоих страдать. — Но… Деда… — Чего? Сам сказал, умереть готов за него. Чего тебе ещё бояться? Сколько Бог вам отмерит, столько и полюбите. Ради жизни… Дед кивает в сторону деревни, которая отсюда вся как на ладони, и хмурится. — …такой жизни… не стоит отказываться и от одного дня с любимым. Солнце закатывается за горизонт, Исин не чувствует голода, но дед заставляет его поесть едва тёплый суп с краюшкой хлеба. Они так и сидят на крыльце, у альфы всё так же сильно бьётся сердце, не давая сонливости одержать верх, и мысли в тяжёлой голове уже не роятся, едва копошатся. — Почему наши люди ненавидят Белых? Исин поворачивает голову и хмурится, дед улыбается, полностью довольный. — Наконец-то ты дорос до этого вопроса, мальчик мой, я уж думал, никогда его от тебя не услышу. Чёрные ненавидят Белых, потому что боятся. А боятся потому, что не понимают. Великое могучее племя завоевателей боится кучки беспечно счастливых, свободных людей, которые как вольный ветер летят туда, куда хотят, делают только то, что хотят. Любят того, кого хотят любить, и никто им не указ. Но как вольный ветер они и непостоянны. Чёрные боятся их, потому что слишком многое может изменить лишь одно оброненное Белым слово. Свобода. То, что подкупило нашего Чонина так, что он и не думает возвращаться. То, что изменило тебя настолько, что я не узнаю в этом сидящем рядом со мной человеке своего внука. И, к слову, этот человек мне куда более симпатичен, чем тот упёртый баран, уверенный в неуязвимости и превосходстве своего народа над другими. Все люди равны, и когда Чёрные поймут это, они действительно станут великим племенем. А пока… Омега не договаривает, заходит в дом, а Исин ещё долго сидит на крыльце, любуясь искорками догорающего заката, видя в них отблески влажных зацелованных губ и снова как наяву слыша долгожданное признание.