Гонимые

В сумерках Лондон иной. Резче, жестче, он засыпает и просыпается одновременно, и красные небеса над ним наливаются прохладной голубизной. В Кэмдене удивительно спокойно в эти пару минут, когда солнце заходит за горизонт, успокаивая жителей алыми и золотыми лучами. Билли медленно курит, разглядывая тускнеющее небо. Он слышит голоса своих людей, обычных мужиков, тянущих неподалеку тяжелую папиросу. Он слышит, как плещется ром в бочках, неприятно колит ноздри запахом алкоголя. Он слышит тихие разговоры евреев, их язык ему нравится, а их намерения — нет. Билли вообще не любит это место и давно бы ушел, не будь он в рядах Острых Козырьков. Кепка с бритвой запрятана в недрах его шконки. Сейчас оружие носить опасно, именно здесь, когда бледные глаза жида Соломонса неустанно наблюдают за ним и его ребятами. Хотя не признать выправку еврея Китчен не мог. Соломонс сидел тут с утра до вечера, открывал пекарню и сам закрывал ее, оставляя на попечение своих амбалов-охранников. Он следил за дисциплиной среди евреев, следил за исполнением своих поручений и рубил на корню любые конфликты. Но еще Китчен терпит все это ради одного письма. Он вертит его в руках уже пару дней, запах легких женских духов не сходит с бумаги даже спустя столько времени. Всего пара строчек, выведенных тонким почерком, таким удивительно женственным. И слова, тоже удивительные для него, солдата, прошедшего через окопы, кажутся неправильными в этом мире. Ада Соломонс. Маленькая сестра Алфи Соломонса, о которой либо не говорят, либо говорят с трепетом. Он видел ее лишь однажды, а на следующее утро Арнольд Мид растерянно протянул письмо, пахнущее ванилью и ягодами. И теперь его ответ, выведенный грубым крупным почерком, покоится в кармане старого пиджака. Он ждет Мида уже день, но мальчишка-переводчик как назло решил погрузиться в работу. И Китчен, устало закусывая сигарету в зубах, снова смотрит на синее-синее небо. — Не ожидала увидеть тебя так поздно, — раздается женский голос, и Билли в первую секунду думает, что это голос его Ады. Хотя его Ады еще нет, да и вряд ли когда будет. Она ведь сестра Алфи Соломонса, она богата, красива и умна, у нее добрая улыбка и прекрасные волосы, а еще ее глаза завораживают так же, как и голос. — Арнольд, чтоб его, задерживается, — выдает Билли, оборачиваясь к другой женщине, что закуривает и не кашляет. — Зачем тебе переводчик? — Его услуги требуются ни как переводчика, — усмехается Китчен. — Он мой голубок. — Что? — Элоиз давится, округляя глаза. — В смысле, почтовый голубь. Хотел, чтобы передал письмо кое-кому. Вы же скоро уезжаете? — Гонишь нас? — Нет, — Билли хмурится, — скорее уж с вами веселее. Боун усмехается, переминаясь с ноги на ногу. Ей почему-то неловко вот так разговаривать с этим рыжеволосым мужчиной, с колким взглядом и отсутствующим выражением лица. Он напоминал ей Соломонса: такой же холодный и собранный, выправка военного и абсолютно отсутствующий взгляд были пунктами уж больно схожими. — Кому письмо? Может, я могу помочь? Билли оглядывается, а затем впивается оценивающим взглядом в женщину. Что-то подсказывает ему, что Элоиз вполне себе и может, но вот захочет ли — большой вопрос. — Да нет, все хорошо. Элоиз кивает, покорно отступая. Женское любопытство странно усмиряется, как-то совсем уж само собой. Спустя пару минут, к ним присоединяется Арнольд, улыбчивый не в меру, он смущается под пристальными взглядами двух пар глаз. — Ронни, — Китчен первым берет в оборот переводчика. Боун с усмешкой наблюдает, как подвижная мимика Мида выдает сначала крайнюю степень страха, затем удивления, а под конец странную язвительность, из чего девушка делает вывод, что поручение Билли носит сугубо интимный характер. — Мы едем, mon ami (мой друг)? — Элоиз выдергивает Арнольда в тот самый момент, когда тот торжественно клянется передать письмо. Машина ждет их у входа. Водитель-еврей недовольно цокает языком на опоздавших, но потом замолкает. — Завтра мы с Олли будем на скачках, — с гордостью вещает Арнольд, — сегодня он хотел посидеть в «Шинели», но я подумал, что стоит выспаться, да и вообще… — … перестать пить четвертые сутки? — хмыкает Элоиз. Мальчишка вызывает в ней крайне теплые чувства, и, учитывая, с каким восторгом он рассказывает об Олли и деле господина Соломонса, у евреев он тоже на хорошем счету. Все меньше им хочется уезжать из Кэмдена, но если Арнольд увлечен городом и людьми, то Боун все больше привлекает темная сторона еврейского букмекерства. Их договоры заключены исключительно на бумагах, никакого устного панибратства. — Ты уже выбрала подарок? — Мид все еще с восторгом оглядывает крохотные лондонские улочки. — Для кого? — Для мисс Соломонс, конечно. Она же позвала тебя на ужин. — Я не пойду, говорила же уже. Ты слушаешь только тех, у кого усы? — У Олли нет усов, — хмурится Арнольд, и морщинки пронзают его нахмуренный лоб. — Да и вообще, он хороший. — Не знала бы, подумала, что ты влюблен… Арнольд разражается руганью, пересказывая самые красочные высказывания Олли. Элоиз смеется, когда Мид со всей серьезностью заверяет, что еврей стал его другом, партнером и вообще, ты только посмотри на барышень кругом, какие мужчины?! — Ты так и не рассказала про господина Соломонса и ваше отсутствие, — издалека подходит Мид и тут же осекается. — И я, как благовоспитанный джентльмен, не спрашиваю. — Ничего не было. — И потому ты боишься перешагнуть порог его дома? — Не боюсь я, — девушка замирает на секунду, словно не решаясь высказаться. — Ты избегаешь его, кстати говоря. Я просто заметил, что уходить ты стала раньше. — Я не лошадь, чтоб пахать без отдыха. — Все равно в понедельник уезжать, Элоиз, — Арнольд вдруг широко улыбается, но Боун видит застывшую грусть в глазах молодого человека. — Обратно в Бирмингем. — Тебя будто не ждет там никто? Арнольд замолкает на пару минут. Элоиз уже не ждет ответа, взгляд ее скользит по серым домам Лондона. — Перед отъездом сюда меня невеста бросила. Прям у алтаря ушла к моему лучшему другу. А родителей уже года два как ни стало. Так что да, никто там меня не ждет. Арнольд замолкает неожиданно, морщинки снова пронзают лоб, когда взгляд фокусируется на улице. — Где мы? — Мид обращается к водителю, но тот упорно его игнорирует. — Что происходит? — шепотом выдыхает Элоиз и только сейчас понимает, что везут их не домой, а куда-то в поля. — Вас хочет видеть босс, — коротко изрекает водитель, когда замечает панику на лицах пассажиров. — Зачем Соломонсу тащить нас в такую даль? Автомобиль плавно тормозит прямо посреди улицы. Они у доков, Темза темнеет, окутывая тяжелым запахом воды. Тишина замирает буквально на секунду, прежде чем дверцы автомобиля открываются, и кто-то накидывает мешки на головы приезжим. Боун кричит, пытаясь отбиться, отбрыкаться, но грубые руки буквально везде: тащат, тянут и крутят. Ее бросают на землю, боль пронзает колени, и рядом слышится рухнувшее тело Мида. Девушка с трудом дышит сквозь мешок, тьма там, где они сейчас лежат, куда их привезли, как зверей, как вещь. Элоиз слышит ругань, и язык такой причудливый и переливчатый, что невозможно не узнать. Мешок стягивают с ее головы после Арнольда, их ставят на колени, и холодное дуло пистолета в руках мужчины слева упирается в висок девушки. Перед ними сияет улыбкой Сабини, рассматривая своих людей с превеликим любопытством. Элоиз передергивает от идеальности итальянца: от начищенных до блеска ботинок до идеально прилизанной челки выдает в нем гангстера своего времени. Он улыбается им, уж как-то слишком приветливо, а затем подходит медленно, не отводя взгляда. — I miei amici (друзья мои), — Дарби Сабини шарит по их лицам взглядом выискивающим и недобрым. — Я не поприветствовал вас в моем городе, но исправлю это. — Нас? — Элоиз слышит свой голос словно через толщу воды. Ее трясет от страха, от холода, от Сабини. Его костюм с иголочки впечатывается в память идеально-ровными полосками, голубенькими на темно-синем. Элоиз готова сжаться до размеров атома и исчезнуть из-под идеально-ровного взгляда темных глаз с маленькими зелеными вкраплениями. — Мисс Боун, так? — Дарби все знает, только играет роль безупречно. — Вы цыганка? Да, вы — цыганка. Он прикасается к ней. Мужские пальцы очерчивают губы, сползая к подбородку. Он больно хватает, Боун смотрит также ровно в его глаза, чувствуя, как немеет лицо. — Отпусти, — шевелится где-то в подсознании справа Мид. Мальчишка пытается встать, но его бьют под дых, и он, словно тростинка, сгибается к земле. Элоиз молится про себя, чтобы он так и пролежал, молча и не привлекая внимание. — И вас послал мистер Шелби? — продолжает, как ни в чем не бывало, Сабини, обращаясь исключительно к женщине. — Вы не можете убить меня, — шевелит губами Боун, чувствуя первые слезы на щеках. Сабини улыбается на удивление искренне. Смотрит на нее сверху вниз, разглядывает и так, и сяк. Ничего общего с Томасом. В глазах девчонки страх, настоящий и сладкий, только такой может подарить женщина. Он беспомощный, он слабый и хрупкий, он ломает натуру. Разжалобить этим страхом можно любого мужчину. Но Дарби Сабини — ни какой-то мужчина, он — глава, он — сила, он тот, кто заставляет мужчин испытывать такой страх. И он наклоняется к своей цыганке, берет ее милое личико в свои ладони и глядит точно в глаза, наполненные слезами. — Ты передашь послание, mio bene (моя хорошая), мистеру Шелби и мистеру Соломонсу… — Не лезь к ней! Дарби закатывает глаза на попытки Мида защитить слабого. У Сабини эти потуги вызывают лишь раздражение, и он, безмолвно, но дает приказ. Несколько ударов тут же сыплются по телу Арнольда и тот жалобно скулит. — Не надо, пожалуйста, господин Сабини, умоляю, — Элоиз заплетается в собственных словах, хватаясь за итальянца. — Он мальчишка, не понимает… — Заткнись, — звонкая пощечина оглушает Боун, ее голова дергается влево, на секунду выпуская Сабини из поля зрения. Она молчит, покорно слушая хриплое дыхание Мида рядом. Он дышит через раз, кажется, мальчишка плачет. Но сейчас Боун смотрит только на Дарби, ждет его следующих слов и наблюдает, как он одним четким, выработанным движением поправляет челку. — Передашь этим собакам послание! — голос итальянца трещит, и в секунду он снова у цыганки, хватает за волосы. — Я передам, я все передам, только не убивайте нас! — она тоже верещит, не может контролировать ни голос, ни капающие на лакированные итальянские ботинки слезы. — Если они сунутся ко мне, — шепот Сабини жалит, словно рой разъяренных пчел, — я приду на улицы, я выпущу своих собак и разорву их глотки. Я залью ваш народ кровью, изгоню каждого сранного цыгана, каждого сранного еврея из Англии, как римляне с вами уже поступали. Я сделаю это снова, слышишь меня, сука, снова, если ОНИ СУНУТСЯ КО МНЕ! Сабини отпускает ее, разжимает пальцы и снова поправляет челку. Выдыхает судорожно, впуская в легкие свежий воздух. Элоиз согласно кивает, не двигаясь, не дыша. Едва заметно ее губы складывали слово «пожалуйста», но никто это не замечает. — Но, — вдруг весело продолжает Дарби, поправляя пиджак в полоску, — зачем же мне два гонца, а? Мужчина слева от Элоиз нагло усмехается, его рука ложится куда-то на макушку девушки. — Мне хватит одного чертового цыгана, — и Дарби разворачивается спиной, уверенным шагом направляясь к автомобилю. Следом, будто эхо, его догоняют мольбы цыганки о пощаде. Нет-нет, она стонет о ней, пока из переводчика выбивается все дерьмо. Глухие удары сыплются плавно, равномерно, и мальчишка, под женский плач, просит о пощаде. — Хватит верещать, — хлесткая пощечина на секунду останавливает слезы, чтобы затем вновь залиться ими с большей силой. Дарби терпит еще пять минут, а затем достает из багажника лом. Протягивает одному, оборачиваясь тогда, когда один из его мужчин все же бьет цыганке по ребрам. Она сгибается, защищая голову, и следующие удары приходятся на спину. — Не переусердствуй, — Сабини оборачивает ее лицо к себе и слегка цокает языком. — Non toccare il viso, è bello (не трогай лицо, оно красивое). — Puoi finire (можно заканчивать)? — Non correre. Questo messaggio (не торопитесь, это послание).

***

Ада перечитывает одну строчку в четвертый раз. Она о любви, такая живая, и буквы приятно впечатываются в ее мысли, уводя к берегу, где ждал ее Билли. Он не отвечает на письмо, и Ада знает, почему. Кому захочется ухаживать за сестрой безумного еврейского короля? Про его стигматы ходят легенды, пусть Алфи упорно и скрывает эти легенды от родных. Девушка снова бросает взгляд на дверь. Ее комната на втором этаже, чтобы выйти на улицу, придется пройти мимо кабинета Алфи, который, к сожалению, не спал. Иногда Ада думала, что ее брат просто не умеет отдыхать, что он вечно заперт в четырех стенах, погруженный в бумаги и расходы. Она поднимается и бредет к выходу. Спускается вниз, замирая у двери Алфи. Там горит слабый свет, и девушка тихо стучит в дверь, слыша такое же тихое разрешение. На удивление, Алфи просто сидит в кресле, утопая в темноте. Ада замирает у входа, почему-то мешать брату в этом уединении ей не хочется. Здесь он выглядит удивительно гармонично, зависший в прошлом и будущем одновременно. Кабинет не меняется со времен смерти отца. Алфи специально ничего не трогает, только пыль их домработница смахивает с картин. На одних изображены евреи (Соломонс-старший не обладал воображением), гонимые из Иерусалима (зато был наделен чувством юмора). На других Моисей со своими последователями. Ада ступает по мягкому ковру и садится напротив, не вглядываясь в чужое лицо. Она замечает бутылку на столе и стакан в его правой руке. — Решил спиться? Ада даже в темноте видит, как ее брат хмурится. Его губы искажает слабая улыбка, и он салютует ей стаканом. — Есть повод, — он отпивает, а затем морщит нос, словно в кабинете плохо пахнет. — Завтра у нас гости, — решает заговорить Ада, когда молчать становится просто неприлично. — Что-то не помню такого момента. — У нас гости будут, пока маман не приехала… Алфи вздыхает обреченно и тяжело, поворачиваясь к сестре всем корпусом. Его глаза в темноте черные, и девушка вздрагивает: сейчас он вылитый отец. Хотя раньше он никогда не был на него похож и никогда не старался. — Кто? Жених? Если Олли — спущу с лестницы, — Соломонс усмехается и снова берет бокал в руку. — Нет, женщина. На секунду глаза Алфи чуть сощуриваются, а затем он поджимает губы и разом допивает стакан. — Пытаешься свести меня с кем-то? — Один-то быть не устал? — Ты знаешь, — Алфи выдыхает, смотрит на бутылку и затем только ставит стакан на стол. — Меня едва ли терпит сестра, что говорить о чужой женщине? — Мне не надо тебя терпеть, Алфи, — Ада улыбается на секунду, — ты хоть и несносный, как дворовой пес, но любимый брат… Звонок в дверь ломает хрупкую тишину, заставляя Соломонсов вздрогнуть. Алфи тут же встает, берет из последней полки пистолет, проверяя его. — Кто это, Алфи? — шепчет Ада, и страх липкой тиной сковывает ее тело. — Я гостей не ждал, сестренка. Он тихо идет к двери и замирает. Ада встает, но слышит, как брат бросает ей остаться в комнате. Она его не слушает, идет следом, держась на приличном расстоянии. Алфи замирает у дверей, прислушиваясь к посторонним звукам. Тишина заставляет его насторожиться еще больше. Соломонс заглядывает в глазок, ища позднего посетителя взглядом. Но за порогом пусто, и Алфи прислоняет дуло прямо к двери, примерно там, где у взрослого мужчины располагается солнечное сплетение. Замки тихо щелкают, и Алфи медленно, будто издеваясь, открывает дверь. Ада замирает, когда свежий воздух волной окутывает сначала брата, затем и ее саму. За порогом пусто. Ада никого не видит и не слышит, но потом ее брат резко наклоняется, оставляя пистолет где-то позади. — Ада, — голос Алфи звучит как металл, и сестра безропотно и смело идет к нему, — вызови доктора, живо. Ада заглядывает за плечо брата, чувствуя что-то плохое, по-настоящему плохое. Проглатывая собственный крик в горле, девушка пятится назад, отходя все дальше, вглубь темноты дома. Алфи же замирает на пороге, не двигаясь, лишь что-то тихо говорит. Ада уже не слышит, бежит к телефону, подальше от порога, на котором стояла на коленях цыганка. Окровавленное женское лицо было не страшным, мужья часто били своих жен, и Ада это видела. Но руки… В руках бухгалтера была голова переводчика — мистера Мида. И черная кровь капает на порог дома Соломонса.