***
У Ады все еще трясутся руки, но сейчас это скорее от усталости, чем от ужаса. Она старается отвлечься, но мысли все еще возвращаются к тому, как спокойно ее брат передал отрубленную голову своему человеку. Соломонс закрывает глаза. Сегодня они отпустили всю прислугу, и теперь девушка на кухне готовит ужин брату, который все равно ничего не съест. Полчаса назад он и тот странный цыган уехали куда-то, не сообщив. Алфи лишь кинул про то, чтобы сидеть дома и ждать доктора. Аде и самой хотелось быть как можно дальше от всего этого действия. Потому она и скрывается на кухне, отвлекаясь на суп и мясо. Соломонс время от времени поглядывает на улицу, сверяя время. Скоро стемнеет, и доктор уже должен был постучать в дверь. Бросая очередной взгляд на задний дворик, она с удивлением замечает знакомую фигуру. Билли Китчен хмурится от солнца, заглядывая в окна дома Соломонса. Ничего ему не сообщали, оттого он и тут, обивает пороги. Окна все занавешены, тонкий тюль мешает разглядеть хоть что-то по ту сторону окон. — Мистер Китчен, — Ада распахивает дверь прямо перед носом Билли, когда тот, наконец, решается позвонить. — Мисс Соломонс, я… Они замолкают. Глаза Ады наполняются слезами, и Китчен до смерти пугается, делая шаг к ней. Непроизвольно прижимает к себе, крепко-крепко, стараясь оградить от слез девушку. Странное чувство, немного не к месту, но Билли вполне комфортно стоять вот так с этой женщиной, что доверчиво положила голову ему на плечо. — Ада, — ее имя приятно ложится на слух, — что случилось? Она первая отстраняется, заглядывая Билли куда-то за спину. Потом отступает от прохода, кивая внутрь. — Это плохая мысль, — пытается вразумить девушку Китчен, но тут же замечает ее тусклую улыбку. — Кто не рискует и так далее, — Ада закрывает за мужчиной дверь. Внутри темно и прохладно, Билли оглядывается, в память врезается приятный запах чего-то жареного, светлый дом и чистота. Здесь уютно, Китчен ожидал оружия и фрески, много золота, еврейской вычурности. Его ожидания не подтвердились, и теперь он чувствовал себя крайне озадаченным. — Что-нибудь будете? Есть чай, коньяк, пиво… — Нет, спасибо, — Билли замирает у порога, вглядываясь в неуверенную улыбку девушки. — Я просто хотел узнать у Соломонса, что произошло. Ада кивает. Это выходит как-то судорожно, ее пальцы чуть дрожат. Она указывает на дверь, и Китчен послушно идет. Небольшая гостиная встречает его закатными красками, обрисовывая картины и мебель тенями и алыми бликами. Будто попадаешь в другой, кровавый мир. Соломонс приносит чай и печенья, усаживаясь в кресло напротив, и неспешно пересказывает события прошлой ночи. Она старается быть невозмутимой, как брат, и ей даже удается сдержать слезы при воспоминании об отрубленной голове молодого человека. Китчен же не сдерживается. Чертыхается, пусть и тихо, и взгляд его как у раненого зверя. В какой-то момент он поднимается на ноги, возвышаясь над хрупкой Адой Соломонс, и просит отвести к Боун. — Она спит, — пытается Ада, но решительность в глазах Билли заставляют ее согласиться. Он замирает на пороге, даже не заходит. Наблюдает за спокойным лицом Элоиз, отмеченным синяками и ссадинами. Ему становится красно: он помнит это чувство с войны. Когда эти твари убивают твоих друзей, сослуживцев, и ты тащишь на себе обезображенный труп. Война не осталась за порогом, там, в далеких землях, она попятам следует за Острыми Козырьками, и вот теперь коснулась невинных женщин и детей. Потому что Мид еще был мальчишкой, тем пацаном-солдатом, который думал, что война — это романтика. А потом его кишки выползают наружу, и он стонет о том, чтобы убить его. И Билли это делал. Мужчина закрывает глаза и трет их. Сильно, до белых точек, и только затем выдыхает и отпускает от себя видения прошлого. Он чувствует в ладони чужие пальцы, что мягко сжимают. Сжимает в ответ. Ловит обеспокоенный взгляд Ады и вымученно улыбается. Девушка закрывает дверь, и они остаются одни в коридоре, в полной тишине. — Мой брат и мистер Шелби со всеми разберутся, — искренне верит Соломонс, и Билли почему-то хочется засмеяться. — Думаю, среди людей вашего брата и Томми Шелби появились кроты, — Билли отпускает женскую руку. Безмолвное обещание. В глазах Ады горит надежда, только Билли не знает: в него или в справедливость. Они спускаются вниз, и уже в дверях Китчен замирает. — Мисс Соломонс, — он оборачивается, — я ответил на ваше письмо. Его должен был доставить Арнольд… Она улыбается. Кивает и отводит взгляд. Ада не смущается, просто смотреть на него долго все равно, что смотреть на солнце. И Билли обещает встретиться с ней вновь, когда все закончится. В главную дверь стучат. Соломонс смеется из-за испуганного выражения лица Китчена. — Это доктор, — объясняет Ада и вновь усмехается. — Будьте осторожны, — Билли спускается и замирает на последней, третьей, ступени. — До свидания, мисс Соломонс. — До свидания, мистер Китчен.***
Доктор Эрлих застает Алфи Соломонса глубокой ночью. Ада тихо отчитывает брата за позднее появление, но тот только машет рукой в ее сторону и скрывается в кабинете. Доктор спускается к нему через 10 минут после прибытия мужчины. — Она выживет, Алфи, — с порога начинает Мендель Эрлих и проходит в кабинет. — Будешь чего? — Нет, поговорить надо. Алфи садится, указывая рукой на место напротив. Эрлих выдыхает, усаживаясь и поправляя круглые очки на носу. Он был невысоким, пухлым мужчиной пожилых лет, с доброй улыбкой и добрыми карими глазами, дети его любили, взрослые — уважали и боялись. Доктор вполне себе имел представление о делах Соломонсов еще тогда, когда отец Алфи был жив и здоров. — Ну, начинай, — Алфи раскуривает трубку, краем глаза следя за доктором. Тот долго смотрит на мужчину, вспоминая его еще совсем мальчишкой, который боялся уколов. — Я сделал новые исследования, — Эрлих прокашливается, прежде чем продолжать, — и прогнозы не утешительные. Алфи откладывает трубку, впиваясь взглядом в доктора. Мендель выдерживает взгляд, не показывая ни сочувствия, ни жалость. Соломонсы всегда могли принимать удары судьбы стойко. — И сколько мне осталось доставать вас, доктор? — Сложно сказать… — Эрлих, — усталость в голосе Алфи заставляет быть Менделя полностью откровенным. — От двух до пяти лет. Если, конечно, ситуация не усугубится. Алфи спокойно кивает, снова беря в руки трубку. Втягивает дым, выпуская через ноздри, прикрывает глаза и будто смиряется. — Послушай, мальчик мой, — Эрлих поднимается и встает у окна, — это не приговор. При правильном образе жизни, при должном лечении, ты продлишь жизнь на долгие годы. — И стать заложником лекарств и боли? Я помню Герша, дядюшка Мендель, а вы помните? — Помню, мальчик мой. — Герш пищал от боли, как девчонка, если не принимал опиум, так? Распродал все, его дочери до сих пор в борделях пашут. — Не сравнивай себя и их, Алфи. Ты — Соломонс, сдаваться ты не имеешь права. — Я и не сдаюсь, Мендель. Я не сдамся этому проклятому раку, ага. Но когда боль придет, ты застрелишь меня и всё. И покончим с этим быстро. Доктор Эрлих вглядывается в ночь. Давать такое обещание он не вправе. — Заведи семью, Алфи, — только и советует доктор, направляясь к выходу, — детишек, жену. И жить захочется, а не эта вся кровь. Соломонс на это молчит. Окликает доктора, только когда тот уже открывает дверь. — Я попросил тебя остаться сегодня с цыганкой, присмотреть, чтоб не померла. — Не помрет, — усмехается Эрлих. — А тебе надо, ты и сиди. Алфи кривит усмешку в ответ, но благодушно прощается с доктором. Отпускает его, понимая очень отчетливо, что трубку тоже придется отпустить вместе с алкоголем и своей работой. Соломонс закуривает снова.***
Элоиз просыпается посреди ночи от острой боли в легких. Поломанные ребра будто врезаются в нее иглами, и девушка невольно стонет, стараясь забраться как можно выше, отодвинув от себя боль. У нее не выходит. И ноющее чувство разливается прямо посреди грудной клетки, заставляя дышать как можно реже, аккуратнее, и лишний раз не двигаться. Она осматривает спальню, потонувшую в лондонской ночи. Света ей не оставили, и потому Боун с трудом могла разобрать обстановку, лишь благодаря широкому окну, что еще пропускало уличные тени. На тумбе рядом цыганка примечает стакан воды, и в горле тут же пересыхает окончательно. Она тянется, боль волной накатывает на нее, но девушка терпит, все еще стараясь дотянуться. Стакан взлетает и опускается точно ей в руки. Элоиз с удивлением вглядывается в темную фигуру, что протягивает стакан, и распознает в ней хозяина дома. — Мистер Соломонс, — девушка жадно глотает воду, а после выкашливает знакомое имя. — Аккуратнее, не хотелось бы, чтобы вы захлебнулись и померли. Была бы глупая смерть, ага. В темноте Боун не может разглядеть его лица, но по голосу он, кажется, улыбается. Соломонс снова усаживается на свое место, в углу, напротив кровати, и тени поглощают его фигуру. Спустя пару секунд он все же зажигает настольную лампу, и девушка видит трубку у него в руках. — Что вы тут делаете? — А какие предположения? — Алфи расстегивает верхние пуговицы, глядя в окно. — Слабо в них верится, — парирует Элоиз, устраиваясь на подушках удобнее. — Не ерзайте так сильно, — спустя какое-то время выдает Алфи, наблюдая за неугомонной цыганкой. — Все болит и чешется. — Заживает. Элоиз хмыкает. Ей хочется зарыться в подушки подальше от собственного тела, но она терпит. И ей даже удается на пару минут удобно устроиться. — Я ломал ребра раз пять уж точно, — закуривая, тихо начинает Алфи. Элоиз вздрагивает от его голоса. В тишине он кажется глубже, менее хриплым и каким-то доверительным. — В детстве? — Не только. Первый раз в лет семь вроде, ага. Мать тогда долго плакала, после такого стараешься не показывать, насколько больно. — Я ломала только руку в детстве, — Элоиз взглянула на свою левую кисть, вспоминая, насколько больно это было тогда. — Мне купили самую большую сладкую вату в Бирмингеме, какую только нашел отец, чтобы только я не чесала ее. И так целый месяц. А потом у меня началась аллергия на нее. — В детстве все заживает быстрее, — усмехается Алфи. Они оба погружаются в воспоминания из детства. У Элоиз они пропитаны вереском, листвой и свободой. Улыбками, вроде как светом. Запах алкоголя и слезы появились гораздо позже. Самое первое — это бег по молодой траве, запутанная игра в догонялки с Шелби. У Алфи Соломонса детство пропитано мокрым снегом, морем и ароматом свежих постиранных простыней. Доброй улыбкой старшего брата, когда Алфи крепко сидит на лошади. Отец пришел позже, в тот момент мальчик сорвался с кобылы и сломал пару ребер. Сильные и теплые руки отца впечатались в воспоминания слишком остро и резко. Они не рассказывают друг другу об этом. Но молчание объединяет сильнее, и потому, когда цыганка разбивает тишину тихим вопросом, Алфи сначала никак не реагирует. — Нет, — спустя пару минут отзывается мужчина, — не нашли. Элоиз переводит свой взгляд куда-то за окно, незаметно сжимая кулаки. Перед ее глазами отнюдь не детство, а Сабини. Он не дает смотреть ей на расправу над Мидом, вроде как жалеет, но зато дает вдоволь наслушаться насмешек и криков мальчишки. — Если вы сунетесь к нему, — Боун едва шепчет, оттого еврей чуть подается вперед, вслушиваясь, — он придет на улицы, и выпустит своих собак. Разорвет вам глотки. Он зальет народ кровью, изгонит каждого сранного цыгана, каждого сранного еврея из Англии, как римляне уже поступали. Соломонс глухо усмехается, но ничего не отвечает. Он долго молчит, прежде чем задать вопрос. Боун удивленно смотрит на него, а затем начинает говорить. — Водитель, вроде как еврей. Но раньше я его не видела. Хотя, может, просто не замечала. — Мид ничего необычного не говорил? — Он не крот, — тут же отрезает цыганка. — Поищите среди ваших людей, мистер Соломонс. Наши слишком мало времени тут, чтобы наладить контакт с итальянцами. — Ошибаетесь, мисс Боун, — Соломонс поднимается, не забыв выключить свет. — Спите спокойно, вам больше ничего не угрожает. — Я уже была под вашей протекцией, — уже в спину напоминает Элоиз. — Теперь вы под личным наблюдением, ага. Дверь бесшумно закрывается. Элоиз смотрит в темноту, не замечая, как засыпает.