Гонимые

Громкий топот и мирное сопение раздается в комнате, пропахшей виски и сигаретами. Комнатой с огромной кроватью и дубовым столом, с мягкими креслами, с зеркалами и хрустальными люстрами. Лучшая комната в дорогом отеле. Лучшая комната для мистера Шелби. Тонкая дымка поднимается и застывает. На пепельнице тлеет сигарета с отпечатком алой помады. На большой кровати две женщины. Обнаженные, сонные и почти улыбающиеся. Возле них царит тишина, раскиданы вещи и между ними пустые бутылки шампанского. Рядом с ними сидит мужчина, одетый в свой дорогой костюм, и делает белоснежную дорожку. Вдыхает ее быстро, закрывая одну ноздрю, и взгляд его становится тусклым. — Ты меня поняла? — громко задает он вопрос. Артур Шелби смотрит прямо перед собой, пытаясь разглядеть силуэт напротив. Артур Шелби улыбается, когда его взгляд скользит и четко улавливает силуэт. Он берет недокуренную сигарету с отпечатком помады, поджигает и садится рядом. — Тебе нехорошо, Артур, — заключает силуэт. — Мне охренеть как хорошо, дорогуша, — тонко улыбается Шелби, скользя взглядом по лицу женщины. Элоиз Боун немного меняется за время, проведенное в Лондоне. Проведенное с этим жидом. Она становится опаснее для Шелби, для Томии, для их дела в принципе. Но Томми слепо верил ей. Артур не понимает, почему, но в уголках памяти копошится воспоминание, где малышка Элоиз тянет к нему маленькие ручонки. Артур держал младенца и думал, что он ужасно некрасив. Теперь он смотрит на Элоиз и думает, что девочка выросла и превратилась в угрозу. Ему будет жаль ее убивать, будет жаль, что младенец превратился в это. Артур делает еще одну дорожку. Белую, как снег, и идеальную в своем преставлении. — Нам нужны несколько точек, — продолжает говорить Артур, когда меланхолия отступает, ровно как и жалость. — Том мне все объяснил. — Но Томми тут нет, — рычит Артур и встает. — Тут только я, и сейчас ты слушаешь меня, Боун. Девушка выдыхает тугую струйку дыма изо рта и тушит сигаретку. Улыбается, устраиваясь в кресле удобнее. — Я хочу в ближайшие часы навестить одну конторку итальяшек. — Том запретил тебе вступать в… — Я здесь закон! Артур бьет кулаком по столу. Девочки в его кровати просыпаются и резко садятся. — Артур, милый, — начинает одна, но тут же замолкает. — Пошли вон, — рычит Шелби. Девчонки быстро собираются. Артур не отказывает в удовольствии посмотреть на их колыхающиеся груди. Все-таки шлюхи Лондона были весьма и весьма симпатичными. — Ты хочешь людей? — интересуется Элоиз. — Выпьешь? — будто не слышит вопрос Артур. — Я хочу выпить. — Нет, — Боун усмехается, ее алые губы кривятся как-то неправильно. На секунду Артур думает, что размажет эту улыбку. Но затем смотрит в глаза девчонке. У нее все еще глаза младенца. — У меня есть люди. Мне нужно, чтобы ты сказала точки Соломонса. — Я уже указывала их Томми. — Скажешь мне. — Артур, — Боун резко встает и как-то оказывается слишком близко. Прямо перед его носом. Прямо глядя в глаза. А в руке она сжимает бутылку виски, которую искал Артур. — Я не твоя пешка, — шипит Элоиз. — И я на тебя не работаю. — Еще как работаешь, голубка, — руки Артура сжимаются в кулаки. — Потому что я Шелби. — Но ты не Томми. Элоиз уходит. Оставляет ему бутылку виски и недокуренную сигарету. Бросает его в Лондоне, не слушается, убегает в тень этого еврея. Артур закуривает и нюхает еще одну дорожку. Спокойствие разливается по венам. Ему не нужны ни Боун, ни Томми, никто. Только он сам. Артур закуривает новую сигарету, выбрасывая пепельницу в урну.

***

Элоиз наблюдает за Артуром со стороны и неустанно просит Томми приехать. Шелби лишь усмехается и говорит, что очень скоро Артур поумерит свой пыл. Что Артур остепенится. — Ты хотя бы представляешь, что он творит? — возмущается Боун. — Помимо итальяшек, он громит всех без разбору. Евреев, китайцев, русских. Представь, что будет, если они все разом обратятся против нас. — Он извинился, понял. — Это спасает ситуацию. — У Артура сейчас, — Томми замолкает, подбирая слова, — сложный период. — Да пошел он со сложным периодом. — И поэтому я прошу тебя присмотреть за ним. — Томми! — Элоиз трясет от злости. — Он делает все, чтобы развязать войну с Соломонсом. Просто поверь мне. — Когда назначена у них встреча? — Через неделю. Томми глубоко вздыхает. — Присматривай за ним, Элоиз, — отдает приказ Томми и бросает трубку. Ну, отлично. Элоиз бросает телефон в стену в ответ. Пусть теперь оплачивает его Шелби. Любой Шелби. Боун становится все равно на этих говнюков, они не понимают, во что ввязываются. Но больше всего Боун боится Соломонса. Он может взорваться, как бочка с его горьким ромом, и тогда все труды будут напрасными. Он уже и так ненавидит ее, усложнять ситуацию Элоиз не хочет. Она чувствует жар в теле. Закрывает глаза и выдыхает. Олли стучится, перед тем как войти, и останавливается рядом, кладя на стол конверт. — Шалом, сестра, — разводит руки в стороны еврей и улыбается широко и приятно. — Скажи мне, какой сегодня день? Элоиз поджимает губы. Смотрит на парня, а тот будто счастлив. — День, когда каждый знакомый мне мужчина решил съесть мой мозг? — Говоришь как еврейка, — усмехается Олли и в руках у него появляется белый конверт. — От Алфи. — И что же? Девушка сама едва ли понимает, чему именно адресовался этот вопрос. С евреями она общается большую часть времени, соответственно, многие привычки уже прочно въелись ей под кожу. А вот по поводу Соломонса… — Ты знаешь, что там? — У Алфи завтра день появления на свет, — Олли ловит на себе удивленный взгляд. — Да как не знала? Мистер Соломонс не празднует и никому не дает праздновать, упаси Господь пойти против его приказов, но тут другой случай, знаешь ли. — Какой? — Ты, — Олли кивает и поднимается. — Платье там надень, с подарком подсоблю, да и сам посмотрю… Боун не слушает парня. Открывает конверт, а оттуда буквально выпрыгивает в руки билет на поезд. — Алфи посылает меня домой, — прерывает тираду Олли Элоиз, закуривая прямо в кабинете. — Что? — Сам смотри. Олли жадно вглядывается в строчки. Пару секунд переваривает информацию, глядя на какую-то застывшую Боун. Словно она побледнела и посерела, словно билеты прокляты. — Жалкий, грязный, невоспитанный жид! — девушка срывается и идет вперед. Олли семенит за ней, отговаривая всячески идти к Соломонсу. Он боится и за себя, и за нее, и, что уж греха таить, за Алфи. Девушка непреклонна, кричит так, что на улице слышно. Благо, Алфи в кабинете не оказывается. — Где он? — зло и тихо выдыхает Элоиз, отталкивая от себя удивленного не меньше ее Олли. — Я не… Боун идет на улицу, идет громко, так, что стук ее каблуков разлетается высоко к потолку. И замирает она на последней ступени, когда взглядом находит спину жида. — Вы потеряли последние остатки храбрости, мистер Соломонс? — А вы разума, мисс Боун? — Алфи стоит к ней спиной, глядя в серое бескрайнее небо. — Я не могу уехать, — уже спокойнее заявляет Элоиз. Никогда не повышать голос на Алфи Соломонса легло в основу ее правил. С ним ее голос становился ровным и безжизненным, но иногда он сам слышал эти нотки негодования, возмущения или веселья. Сегодня же проскользнул женский гнев и поцеловал уши еврею. — Я отдал вам билет, мисс Боун, лично я в ваших услугах нуждаться не буду. — Отправите меня назад, и Шелби это не понравится. — Томми, — выдыхает Алфи и делает шаг в сторону, подальше от своего автомобиля. — Он знает, не сомневайтесь. — Я просто… — Элоиз вглядывается в лицо мужчины. Закрытая книга. Все равно, что вглядываться в стену сейчас и ждать ответа. Все равно, что кричать, что молчать, Соломонс будет хранить молчание и почему это он вдруг так просто отправляет ее. Это бьет по самолюбию, по сердцу, и Боун искренне не понимает, почему сейчас еврей молчит. И не знает, что же в конце концов она хочет услышать. — Вы получили свободу, мисс Боун, — подчеркнуто вежливо говорит ей Алфи и разворачивается. Взмах рукой. Его автомобиль заводится, он наблюдает, как водитель нетерпеливо выбрасывает папиросу и нажимает на газ. — Алфи, послушай… Элоиз не успевает досказать. Ее сбивает с ног взрывной волной, огонь ярко полыхает прямо у лица. Девушка падает, закрывая руками голову, и чувствует жар в ногах и боль где-то в локте. Когда Боун открывает глаза, то ничего не слышит. И видит мало. Дым, серый и едкий, скользит вдоль улиц, и много людей бегает туда-сюда, и кричат они громко, но звук этот не доходит до нее. Кто-то трясет ее за плечи, и холодные ладони касаются полыхающих щек. Элоиз смахивает слезы, и мир становится чуточку четче. Напротив нее сидит Алфи, его щека разрезана и кровь стекает на белый воротник. Он без своей шляпы, трости и со странным выражением лица. Выражением, будто сейчас убьет кого-нибудь, любого, кто подойдет к ним. — Алфи, — Боун цепляется за прохладную ладонь. Всего секунда. Этого достаточно, чтобы слезы скатились по этой ладони и упали на асфальт. Достаточно, чтобы испугаться за свою жизнь и за чужую. И услышать. Рев пожара. Машина Алфи Соломонса полыхает ядовитым алым, и вокруг них вьются люди. — Заберите ее и вызовите доктора, — командует Соломонс и поднимается. Тяжело поднимается, он ранен. Он смотрит на автомобиль и женщину, сидящую подле его ног. На людей своих и чужих, пытающихся потушить этот алый. Он видит, как он горит в той машине. И большего Алфи сейчас увидеть не мог.

***

— Как такое возможно? — Ада сжимает ткань своего платья, светло-серого, и глядит будто сквозь. — Он в больнице, пара ссадин. Жить будет, — тихо и ровно произносит Билли. Он укачивает на руках сестру Соломонса, а та не плачет. Цепляется за него, за его плечи и собственное платье. Смотрит так, будто он заминировал машину ее брата. — Погибли двое, — выдыхает Билли куда-то в макушку девушки, и та будто сжимается. — Билли, — тихо зовет его Ада, — давай уедем подальше от этого. Как можно дальше. Прошу тебя, Билли… — Уедем, — обещает Китчен. — Уедем куда-нибудь в Париж или Милан и будем жить там. Долго жить. — Долго жить, — повторяет Ада сухим эхо и, наконец, плачет. Долго плачет. А когда слезы высыхают, она едет в больницу к брату.

***

— Пара царапин, хватит нянькаться, — рычит на врача Соломонс и спешно раскуривает свою трубку. — Мистер Соломонс… — Пошлите вон, — все еще рычит Алфи и все еще не может раскурить трубку. Рядом с ним возникает серый дымок. Напротив его кровати, в своей, курит Боун. Она сидит, и, кажется, не дышит. Смотрит на него большими глазами, где нет испуга, а только удушающее его спокойствие. Соломонс успокоиться не может. — Найди мне этого бойца, Олли, немедленно, — выдыхает приказ Алфи. Олли кивает болванчиком и бежит прочь из палаты. — Надо было ехать, Элоиз, — Алфи встает, глядит из окон больницы. Солнечный свет омывает его фигуру. Боун молчит долго, глядя на длинный порез на своей ноге. Почему-то ей хочется улыбаться. — Не устрой я истерику, ты был бы мертв. — Слава Господу, что существует женская истерика, — усмехается Алфи. Он оборачивается. Смотрит на девчонку, и та улыбается ему. А потом смеется, надрывно смеется, от души. Слезы выступают на ее глазах, и они будто светятся всеми огнями Лондона. Дверь в палату распахивается, и его сестра замирает на грани. Она удивленно глядит на них, держа в руках корзину с фруктами. — Оставь корзину детям, сестра, — Соломонс встречает полный растерянности взгляд Ады. — Мы едем домой.