Гонимые

Алфи Соломонс никогда не любил этот день. Он считал его подобным другим дням, и ночь казалась ему длиннее всего в это число. В детстве ему нравилась эта дата. Нравилась мать в наглаженным фартуке и отец, примостивший свои усталые больные ноги на стуле. Мойша и Ада рядом смотрели на большой пирог, ждали, когда первый кусок съест именинник. А потом они играли до заката, и закат на море алый, такой алый, прямо как кровь. Старше Алфи собирался с друзьями. В пятнадцать впервые они проникли в бар. Обычный бар на окраине города, где наливали всем и каждому, главное плати. И Алфи платил. А потом Дарби полоскало до полуночи в сточную канавку, и Алфи и его друзья боялись отправлять итальянца домой, к строгим родителям. Тогда мальчишке-еврею попало от отца. Но Алфи был собой доволен. В следующий год Алфи на эту дату встретил Фрейде. Она поразила его своей простотой, своей улыбкой и доступностью. Фрейде была дочерью конюха, и волосы ее были золотыми, как кольца папаши. Фрейде целовала его и пела ему. Была рядом и обещала, что будет рядом всегда. А потом была война. И тогда дни слились в один день. День, чтобы выжить. И не было ни дней рождений, ни Хануки, ни Песах. Были только кровь и ночь, и солнечный свет, что лился из неба и смотрел на трупы. И Алфи смотрел на трупы вместе с этим светом и обещал себе, честно обещал, что по приезду будет отмечать каждый день как праздник. Но когда он приехал, праздника не было. Была серость, были солдаты, и кровь была. Даже после войны она не смывалась с рук. Уже не было отца. И мать стала серой, и Мойша, пришедший вместе с ним без зубов, был не радостным. Сестра больше не была малышкой, стала женщиной с сияющей улыбкой. И Фрейде не было. Вместо нее его встретила могила, тонкая могила, изящная. И свет лился на эту могилу и смеялся. И говорил он с Алфи и сказал, что забил ее муж. Забил так, что хоронили ее быстро, чтобы не видеть лица. И отец ее говорил про это. Соломонс теперь сидит в этом кабинете, Соломонс теперь король с такими же золотыми перстнями, что были на его отце. Что были цветом волос Фрейде. И Алфи теперь сидит, смотрит на стену и вспоминает, что же за день такой сегодня, что все стараются тише ходить и смеются. — Господин Соломонс, — Олли врывается в его конторку, лыбится, как дебил, мнется тоже как дебил. — Вы скоро по домам? — А что такое, Олли? Хочешь мне еще одну бомбу подложить? — Так это не я, господин Соломонс, — лицо Олли вытягивается и становится бледнее. — Я бы не за что… — Да знаю я, — отмахивается как от назойливой мухи Алфи. — Так я вас хотел до дома… — Так я не барышня, Олли, чтоб меня до дома. Олли замолкает. Топчется на пороге, покусывая губы. Думает. Алфи наблюдает за ним со стороны, и где-то в душе вспоминает себя в его годы. В его годы Алфи на войне был, и сердце его грела память о Фрейде, о семье, о доме. — Ладно, поедем, Олли, — Соломонс встает, берет в руки шляпу. Олли кивает и исчезает. Ждет его покорно за рулем, весь в нетерпении. Алфи сразу чует неладное. Потому, усаживаясь, предупреждает: — Если что-то будет не так, Олли, друг мой, я тебя пристрелю. — Все будет так, господин Соломонс, — заводит автомобиль Олли. Соломонс глядит на паренька, хмыкает неслышно, и закрывает глаза. Новая машина отвозит его по старым улицам в старый дом. И Алфи сразу видит, что Олли мчит его не туда, выдыхает тяжко и взводит курок. — Я говорил тебе, Олли? — Алфи прикладывает дуло к виску парнишки. — Говорил. А теперь, куда ты меня отвозишь, шельмец? — Так я это… — Куда? — У вас же день рождения, господин Соломонс, — заикается Олли. — И везу я вас в лес. — В лес? А какого я в лесу забыл? — Так… сюрприз. — Какой нахрен сюрприз, Олли? — дуло прикладывается больнее. — Так… обычный. От меня. От госпожи Боун. Алфи отставляет револьвер и глядит на Олли. Да так глядит, что Олли трясется, точь-в-точь осиновый листочек. — Мы подумали… — Знаешь, Олли, тебе нельзя думать. И на поводу госпожи Боун идти нельзя. Останешься без мозгов, попомни мои слова. Олли чует, когда настроение его наставника скачет верх. Сейчас голос Алфи излучает лукавство, излучает нравоучение. И Олли расслабляется. Отстукивает задорный мотивчик по рулю, готовясь к веселью. Соломонс же хмурит брови, но расслабляется. Револьвер не убирает, даже когда Олли затормаживает у окраины лесной широкой поляны, увешенной первыми цветами и ягодами. Деревья здесь низко кланяются господину Соломонсу, и костер посреди всего этого трещит, что ждали его. Алфи оглядывается, но никого не видит. Но слышит реку неподалеку и шумный треск самой поляны. Дышать тут легче, чем во всем Лондоне, во всей Англии, но тут есть еще люди, и Соломонс их чует. А потом он удивленно приподнимает брови, делая шаг. Олли рядом начинает хлопать в свои большие ладоши, точно в такт цыганским песням. И женщин пять в длинных юбках кружится возле них, кружится красиво, словно мотыльки. И несколько музыкантов в тени играют на своих скрипках, не пиликают по ушам, играют быстро. И юбки эти задираются, и босые ступни мелькают из-за этих юбок. И Олли свистит, когда музыка становится тише, чуточку тише, чтобы в огненном свете увидеть шестую танцовщицу. Она тоже босая, и волосы ее распущенны, как и взгляд. И танцует она быстро, танцует плавно, и Соломонс думает, что это красиво: в пламени видеть танцующую цыганку. Она не горит, она двигается к нему и разводит руками в стороны, становясь похожей на ангела, и улыбается ему, только ему. Алфи знает, но улыбку эту встречает с присущей ему спокойностью. И она подходит к нему, близко-близко, и в глазах у нее тот костер. И те взрывы, и та кровь, и Алфи усмехается этому, и спокойствию ее, и улыбке. А она танцует, поворачиваясь к нему спиной, и запах ее волос и ее тела долетает тонким шлейфом до его острого нюха. И Алфи вдыхает, а вместе с ним вдыхает и ее душу, тонкую душу, и тонкий силуэт, и улыбку. Она танцует для него, ради него, и музыка становится задорнее. Олли неуклюже топчется вместе с теми пятью цыганками, а шестая замирает напротив, тяжело дышит и улыбается также ярко, как пламя за ее спиной. — Как вам, мистер Соломонс? — тихо задает свой вопрос Элоиз Боун. Соломонс моргает, переводит взгляд за спину цыганки. — Олли проболтался? — Алфи хочет удостоверится, чтоб потом избить сосунка. — Документы ваши, — врет ему в глаза Боун. Соломонс усмехается. Кивает ей, подзывая Олли. Он поворачивается спиной к костру, к цыганам, прямо в темень. И делает медленные шаги, слыша, как Олли позади шипит Боун свои опасения. Я говорил… … плохо, ой, плохо… … потом да, сейчас домой… … прости, Элоиз… Он садится и смотрит на нее, охваченную каким-то стыдом. Она кутается в шаль, смотрит прямо на него. Так же, как в баре. Танцует для него и не для него. Ради него, ради себя. Алфи тогда наблюдал. Он помнил, что долго смотрел на нового бухгалтера, и даже дядюшка Олли проговорил, что не нужно смотреть, нужно действовать. Нужно брать, как умеешь, и делать, что умеешь.

***

Элоиз смотрит на Алфи Соломонса, тонущего в темноте автомобильного салона. К ней подходят другие, спрашивают, плюют в ноги уезжающему жиду. — Мы, видите ли, не устраиваем его, — Сара смеется и плавной походкой идет к костру. — А его мальчишка ничего. Хорошенький. — Почему он уехал? — Рома складывает скрипку, достает сигареты и куртки. — Мы сделали, что хотели, — улыбается Элоиз. Где-то внутри она знала, что это глупо. Так по-детски просто и наивно, что хочется смеяться. Она улыбается, машет юбкой, просит Рому не убирать скрипку и сыграть ее любимую. Она танцует одна, пока на нее смотрят другие. Смотрят и кивают, зная, что музыка эта о разбитом сердце. Элоиз не чувствует, что ее сердце разбито. Она чувствует легкость, и потому танцует еще и еще, пока ноги не начинают кровоточить. Боун возвращается в свою квартирку поздно ночью. Ее ноги перевязаны, обработаны и готовы к новым танцам. Но танцевать ей не хотелось. Она включает свет, глядит на свой чемодан в углу прихожей и идет в спальню. Замирает на секунду в темной комнате. Что-то заставляет ее тяжело выдохнуть, почти всхлипнуть. Девушка делает шаг, затем еще один, замирая возле окна. На улице горят фонари и тишина разливается патокой. Элоиз наслаждается этой тишиной, спокойствием и запахом трубки в комнате. — Давно вы здесь? — Боун тяжело скрывать улыбку, но она это делает. — Около часа, наверно, — задумчиво протягивает Алфи, отставляя трубку. — Думал не мешать. — Вы не мешаете. — Я знаю, иначе бы не остался. Элоиз усмехается. Поворачивается к нему, наблюдая, как Соломонс изучает улицу. Изучает он цепким взглядом, требовательным. Будто ждет чего-то. — Так зачем вы остались? — Элоиз выдыхает прежде, чем подумать. И вот уже этот взгляд скользит по ее лицу, замирая на губах, и снова возвращается к глазам. — Пытать вас. — Чтобы я выдала тайну семьи Шелби? — Чтобы вы рассказали, как Олли рассказал вам обо мне. — Это не Олли. — Вы плохо врете, ага, — Алфи снимает свою шляпу, оставляя ее на подоконнике. Его взгляд снова замирает на глазах цыганки. Элоиз делает шаг, затем еще один, замечая, что у Соломонса руки заложены за спину. Она усмехается, когда Соломонс выпрямляется в полный рост. Его взгляд теперь застывает чуть выше головы Элоиз. — Посмотри на меня, Алфи, — тихо говорит Элоиз. Взгляд Алфи Соломонса замер, становясь другим. Становясь более живым. И Боун улыбается, когда встает на цыпочки, чтобы достать до сухих еврейских губ. Алфи на поцелуй не отвечает. Словно каменная статуя, все еще смотрит и не двигается. Пальцы Элоиз пробегают по его плечам и ниже, она немного хмурится, отстраняется, думая, что это странно. — Я не коснусь тебя без твоего разрешения, — тихо и почти в губы выдыхает Соломонс. — Я разрешаю, мистер Соломонс, — Элоиз закрывает глаза и, кажется, падает миллион раз, когда руки Алфи властно сжимают ее талию, а губы жадно целуют. Элоиз цепляется за него, как за спасение, и ей чертовски нравится, что Соломонс держит ее так, что его пальцы путаются в ее распущенных волосах, что он целует так, как никого и никогда. И когда мистер Соломонс оказывается сверху, Боун знает, точно знает, что назад пути у нее не будет. Что его голубые глаза уже разбили ей сердце.