***
Алфи не спрашивает ее, что случилось, не задает вопросов и вообще молчит, придя на порог ее квартирки. Он стоит, словно окаменевший, молчит так, что хочется плакать. Элоиз улыбается ему, чувствуя жжение на губах. Его пальцы ловят ее за подбородок, его глаза впиваются неживым огнем. Он смотрит долго и потом переступает порог ее квартиры, кидая шляпу на тумбу и сбрасывая ботинки, бредет на кухню молчать. Боун так же красноречива, как и он. Пару секунд они еще сидят в темноте прежде, чем Элоиз зажигает свечу на столе и рассеивает их мрак. — Я осталась, — кивает женщина самой себе в надежде проснуться прямо в эту минуту. Но эти минуты бегут сквозь нее, и вот уже сухие губы целуют ее крепко и жадно, принося с собой ледяное облегчение и судорожный страх. Элоиз не верит всему, что происходит, даже когда садится голой в постели и закуривает. — В ночь Песах у нас будет встреча с Артуром Шелби, — сообщает ей Алфи с закрытыми глазами. — Мы договорились, что ты не тронешь Шелби. — Но Шелби тронул тебя, так да? — Соломонс не задает вопрос, не зная ответа. Либо если ответ ему знать не положено. — Это мое дело. Мое и Артура. — Хорошо, — просто кивает Алфи. — Твое дело еще отдает кровью. Боун молчит, ложится рядом, сворачиваясь клубком, точно собака. Побитая, брошенная, та, что куснула за протянутую руку помощи и оставила свои зубы в награду. Собаку, что пора умертвить. Соломонс накрывает ее своей рукой, пальцы с кольцами путаются в рыжих волосах, но гладят аккуратно, будто дают шанс. И Элоиз засыпает, укутанная его теплом и тяжелым запахом рома, хлеба и полыни. Она просыпается ночью от чужого надрывного кашля. Фигура Соломонса наблюдается у окна, укутанная золотым светом фонарей и синим — ночи. Он что-то ищет, хрипы неправильно вырываются из него, будто мертвец восстал из могилы и роется в вещах жида. Элоиз тут же оказывается рядом, усаживает его на постель и сама выворачивает его карманы. В одном находится маленький тонкий пузырек с прозрачной жидкостью. Соломонс проглатывает все содержимое залпом. Пара секунд тишины, разбавляемая тяжелым дыханием еврея, становится для Элоиз пыткой. Она смотрит на него в ночи, вглядывается в лицо, ровным счетом ничего не выражающее. И, кажется, даже сгустки тьмы ложатся на его колени, плечи и шею, когда Алфи все же оборачивается к ней. — У каждого свои секреты, — соглашается Элоиз с безмолвным утверждением. — Умная девочка, — хвалит Соломонс и голос его похож на треск льда на Темзе. — Это не туберкулез, — уверенно бросает во тьму Боун, натягивая на себя халат. — Это ведь рак, так? — Ты что, доктор, госпожа Боун? — с налетом усмешки произносит Алфи и снова ложится на подушки. — Я могу помочь. Между ними снова тишина. Безмолвие. И непроглядная ночь. Алфи дает время себе и ей обдумать, дает его много, купайся не хочу. Элоиз ждет, как собака ждет приказа. Сидит ровно, слыша шумное дыхание, готовая подорваться в любую секунду. — Помощь сильно переоценивают, когда о ней не просят. — Ты никогда не попросишь. И умрешь. — Смертью пугают сильных и слабых, детей и мужей, к чему ее бояться, — Алфи закрывает глаза, будто расслабляясь. — Смерть — не дар, Алфи, — Боун встает и обходит кровать. Садится на колени рядом с ним. В темноте Соломонс кажется расслабленным, умиротворенным. Она находит его ладонь и прикладывает ее к своей щеке, в надежде, что он почувствует тепло, чужое и тревожное. — Смерть подобна прощению, — выдыхает Соломонс, и его ладонь снова ложится на прохладные простыни. — А прощение, кто знает, что за ним, так, да? Элоиз не знает, что за ним. За прощением, смертью, рождением, как и никто в этом мире. Такие вопросы задать бы Полли или Томми, или Иисусу в конце концов, чтобы узнать обо всем, а потом… Холод становится осязаемым, пробивающим грудную клетку, заманивающим обратно под теплый плен одеял. Элоиз не спит остаток ночи и слышит, как Соломонс уходит, едва небо начинает светлеть. Она же выходит из дома, когда солнце золотит крыши и подгоняет прохожих. Один билет до Бирмингема обходится ей дешево, и только в поезде Элоиз вдруг четко понимает, что может не возвращаться. Что одна пересадка будет стоить ей спокойствия и тепла, но никакого Соломонса, никакого Шелби. Но потом она сходит с поезда и идет по улицам Бирмингема, сворачивает в проулок и останавливается у собственного дома. Мать смотрит на нее долго, но обнимает в ответ. Запах виски, карамели и свежей одежды для Боун звучат домом, она смеется, рассказывает о Лондоне, модных платьях и праздниках, хотя видит в глазах матери явное снисхождение. Миссис Боун выслушивает ее, а затем задает единственный, но верный вопрос. — Ты помнишь, что давала отцу в последние дни? Мать вдруг вздрагивает, как от удара. Смотрит воспалившимися глазами, а затем тяжело вздыхает. — На его последних днях только маковое молочко. — Но до… — Зачем тебе, Элоиз? — миссис Боун встает и идет к шкафчику. Достает два стакана и один прозрачный графин виски. Жидкость ударяет в стенки хрустальных бокалов и оседает золотым осадком. Один стакан хранит тепло дочери, другой матери. — Один человек очень болен и я хочу ему помочь. Миссис Боун пьет быстро, резко, словно отрубает себя от мира. Она, в милом платье в горошек, не выглядит на свои года, а тяжелая копна черных волос с паутинками седины заплетена в длинные косы, выдает ее истинный возраст. В глазах женщины плещется цвет виски и его градус. Она поджимает красивые губы, и глядит на дочь с диким, неведомым доселе сожалением. — Смерть никого не щадит. — Отца щадила десять лет, — тут же отзывается Боун. — Но пришла за ним. Элоиз хочется крикнуть, стукнуть собственную мать, но она сильнее сжимает стакан и только швыряет его в шкаф. Звон осколков подобен дождю, они рассыпаются по ковру и дивану и замирают в ту же секунду, когда миссис Боун кивает. — Я напишу, что надо, — мягко говорит ей мать, и ее теплая ладонь аккуратно заправляет выбившийся из прически локон. — Но обещай, что отпустишь, когда придет время. — Мама… — Я люблю тебя, котенок, — улыбается женщина и встает. — И еще ты должна мне новый сервиз.***
Ночь играет в прятки, стелется, словно большая черная кошка и даже немного мурчит. Для ночи люди — мыши. Ночь на порядок холоднее и колит щеки и пальцы, а некоторым — язык. Они идут в этой ночи, разрезая ее золотом фар и громким голосом. Элоиз хочется, чтобы Артур напротив заткнулся. Билли хочет, чтобы ночь сменило утро. Китчен не сводит взгляда с Боун, та, в свою очередь, с Артура. Ночь холодит ей пальцы, Билли же чувствует ее на гладко выбритых щеках, а вот что у Артура на уме никто не знает. Он отборным матом поливает итальяшек на все лады. Ненависть дымится в нем так же, как сигарета в зубах. — Этот жид рано или поздно прогнется под нас, — вдруг тихо, но ясно выдает Артур. Билли и Элоиз переглядываются. У Китчена все готово к побегу, остается только сам побег. Он беспрерывно тянет за цепочку свой брегет*, словно это талисман, охраняющий его и Аду от ночи. Он не показывает волнение, нет, он просто слишком сильно думает. Уже у входа в пекарню он совершенно случайно останавливается рядом с Боун, невесомо касается ее руки и задает вопрос сквозь зубы. — Ты уверен, что хочешь этого? — тихо спрашивает у него цыганка, на что получает утвердительный кивок. — Я буду в долгу у тебя всю жизнь, — обещает Китчен, и Боун знает, что так и будет. — Не обижай ее, Билли, — просит его Элоиз, делая шаг из ночи в теплое помещение. Артура уже приветствует Алфи Соломонс, и Билли замечает, что в пекарне прохладнее, чем обычно. Еврей скалится, хоть и улыбка у него приятная, словно у радушного хозяина. Но Билли так просто не обманешь. Соломонс берет Артура в оборот за секунду, пожимает ему обе руки и долго держит, выслушивая «Шалом» от Шелби. Китчену кажется, что еще секунда, и Артур прямо в руки упадет жиду, вот так просто, ведь, кажется, в венах цыгана кокаина больше, чем густой жаркой крови. Алфи Соломонс провожает их до стола с белыми скатертями, интересуясь о здоровье, предпочтениях в выпивке и бабах. Китчена немного перекашивает, когда Соломонс невесомо и, будто никто никогда не увидит, касается руки Элоиз. Билли видит и потому идет впереди, садится за этот стол и не слушает. Слева от него пристраивается Боун, справа Шелби. У Артура глаза горят золотой лихорадкой, он внемлет каждому слову жида. А Соломонс говорит красиво, складно, речи его сплетаются в прекрасные песни, и даже Билли начинает слушать. — Этот праздник начали праздновать далеко на Востоке, в песках и пустынях, откуда пришли мои предки евреи. Жиды. Называйте как угодно, — Соломонс поднимает руку и указывает далеко на Восток, и Китчен будто на секунду видит этот песок и гонимый народец. Но потом взгляд Билли ловит евреев, многих, очень многих, и лиц он их не помнит. Позади них закрывается единственный выход, отрезая от ночи, от свободы. Ирландец оглядывается, цепляясь взглядом за пустые рыбьи глаза Соломонса, и внутри будто сворачивается клубком страх. — Что происходит? — шипит на ухо Элоиз Китчен, видя, как цыганка бледнеет на глазах. — Я не… не понимаю… Китчен шипит, словно кот, и тут же сообщает о проблеме Артуру, но тот только лениво затыкает его и просит расслабиться. Теперь слова еврея похожи на скрежет, а уши его будто забиты ватой. — Все нормально, дружок, — обращается к нему Соломонс, — если тебе так нужно, ступай, я не держу. Мы все равно их скоро откроем. — Нет-нет, все нормально, — вальяжно смеется Шелби, отпивая немного прекрасного рома. — Все отлично, Билли. — Хочешь уйти? — прямо спрашивает его Алфи и делает шаг к столу. Он смотрит на него не моргая и в мыслях Билли вдруг проскакивает, что жид все знает. Что взгляд его впервые яркий, отражающий пламя свеч. Что Соломонс дает ему шанс, а Китчен только кивает и говорит, что все нормально, удивляясь металлу в голосе. — Хочешь остаться? — Я останусь, — выдыхает Китчен. — Тогда оставайся, сладкий мой. Ирландец бросает взгляд на Элоиз и та подобна восковым статуям. Она, в отличие от Билли, продолжает слушать Алфи Соломонса с замиранием. — Вы слышали о Фараоне? Он держал мой народ, еврейский народ, в рабстве тысячи и тысячи лет. — И он преследовал народ, — со знанием дела и нескрываемым гневом изрекает Артур. На него оборачиваются сразу. Алфи, кивая в подтверждении, Билли, с желанием стукнуть своего босса хорошенько и Элоиз, закатывая глаза и молясь, молясь, молясь… — Убивал невинных, так? Седер, трапеза ради которой мы здесь, так? По сути Седер — это день, когда еврейские ангелы решили, что долбанные египтяне уж очень сильно искушают судьбу. И по нашей традиции, во время Седера, так, чтобы Господь наш покарал царя, мы должны принести жертву. Корбан песах. — Точно, — с удовольствием соглашается Шелби. — Это ритуальное жертвоприношение пасхального агнца. И словно по команде, в помещение тянут послушного белого козленка, молодого, с идеально-гладкой шерстью, звучными копытами, бьющими о каменный пол. — Это коза, — щурится Артур, оборачиваясь обратно на жида. — Да, и мы принесем ее в жертву, — просто говорит Соломонс, делая шаг к козлу. Билли хмыкает совсем неслышно, но чувствует, как рядом напрягается Боун. Она не сводит взгляда со скота, блеющего под руками крепкого еврея. — Это неправильно, — тихо говорит женщина, цепляясь побелевшими пальцами в резной подлокотник. — Таковы традиции, — также тихо выдыхает Билли, но ему тоже мерзко от одного вида и предшествующего действа. — Сегодня почему мы как следует должны запереть двери? — снова начинает говорить Соломонс, оттягивая внимание на себя. — Но в этом году мы решили дать агнцу имя. — Вы дали ему имя? — блаженно улыбается Артур, скользя взглядом по белому боку козла и ножу, что маячит возле его шеи. — Именно, в честь злого египетского фараона. — Врага, мать его, да, — улыбается шире Артур и даже не чувствует, как евреев в комнате заметно больше. Билли это видит. Он оглядывает Соломонса и людей за столом, его взгляд тормозит на каждом. Этого, слева от Олли, он видел лишь раз. Мясник Соломонса, — тихо шепчет ему один из шестерок жида, — убивать — его стихия. Другой, позади Китчена, когда-то хорошенько выбил дух из пекарей Шелби, которые нарекли его Палачом. У каждого за пазухой револьвер, у каждого жажда крови в глазах. Китчен пытается заткнуть Артура, прокричать об опасности, уйти как можно дальше. У него даже нет оружия, он все сдал Олли. Олли, напротив него, слабо улыбается, а затем его губы дрожат. Он прячет взгляд, прячет дрожь, оружие и человечность. — И знаешь, как мы его назвали? — быстро и с улыбкой вопрошает еврей, раскидывая сильные руки в стороны, но также крепко сжимая трость. — И как его назвали? — с полным доверием спрашивает Артур, на кураже, на празднике, улыбаясь, а наркотики и выпивка кружит ему голову так же, как предчувствие крови. — Томми Шелби. Алая кровь бьется о камень, козленок блеет и хрипит в сильных руках. Его кровь вязкая и воняет, пачкает стены, раскрашивая в тона смерти. Билли за секунду понимает, что это конец. Он слышит, как хрипит рядом Артур, когда его начинает душить один из прихвостней Соломонса. Он слышит Элоиз, она замирает, цепляясь холодными пальцами в рукав Билли. Билли Китчен видит идеально-черное дуло пистолета, направленное прямо промеж его глаз. А на другом конце курка Алфи Соломонс смотрит прямо в душу и дальше, глубже, добираясь вместе со страхом в сердце. — Я передам привет Аде, — скалится жид. Билли успевает подняться, успевает подумать о родном городе, о братьях и сестрах, матери, рассвете, Аде. Он сегодня к ней не придет. А затем раздается выстрел.