Вечные

      Ни одному из них тут не нравится — слишком солнечно для Сэма, клаустрофобично-тесно для Дина, который даже не улыбнулся, пока они охотились на перевертыша, из-за которого, собственно, и прилетели на остров. Именно прилетели — купили билеты на самолет, зарегистрировали багаж, который Сэмовыми стараниями не стали досматривать: в этом шестифутовом ящике нет ничего интересного, просто ящик, парень переезжает, перевозит всякий хлам. Дин весь восьмичасовой перелет смотрит в иллюминатор и пьет виски из биоразлагаемого стакана. Сэм не видит в этом прежней напряженности и нервности — скорее, скуку и раздраженность, вызванную ожиданием. Пару раз ему кажется, что в салоне становится темнее, словно лампы тускнеют, и люди начинают боязливо оглядываться, обеспокоенные и напуганные. Страх растет в них, но потом прекращается, внезапно и резко, — и это похоже на падение с края.       — Хочешь, чтобы у всех развилась аэрофобия?       — Нет.       — А чего ты хочешь?       — Чтоб ты заткнулся.       — Иногда я жалею, что не могу влезть к тебе в голову.       — Никогда не мог, Сэмми. — Дин приподнимает пустой стакан, когда мимо проходит стюардесса — молодая и симпатичная, но какая-то задумчивая и несчастная. Сэм осторожно хватает ее за запястье и улыбается мягко, не желая ее пугать еще больше. Дин безразлично просит повторить. — Еще порцию, мисс.       Стюардесса кивает и удаляется, плотно задергивая шторы в конце прохода. Сэм слышит, как она плачет, прикусив кулак, чтобы не выдать себя. Дин комкает стакан. Сэм думает, что рейс 1621 надолго запомнится всем.       Приземлившись в аэропорту Гаваны и выйдя на шумную и жаркую улицу, Дин первым делом раскрывает зонт.       — Это излишне, — говорит Сэм, глядя на оттягивающего ворот черной футболки брата, но, тем не менее, встает в тень. — Я не горю на солнце.       — Дождь, — сообщает Дин — и дождь действительно начинается в ту же секунду, проливной и острый: косые лезвия несутся с неба и вонзаются в бегущих в поисках укрытия людей. — Ненавижу.       Сэм не очень разбирает, о чем он: о ливне или о людях. Наверное, о том и о другом. Дин отдает ему зонт. Капли долбят по полотну. Капли над Дином летят вверх, не задевая его.       — Нам нужен номер. Пошли.       Сэм молча следует за ним. Они странная парочка — парень, одетый во все черное, будто на похороны, и парень в костюме тройке, в плаще поверх, словно здесь поздняя осень, а не душная восьмидесятиградусная весна.       Все, чем Дин удостаивает комнату, — это короткое презрительное «хм». Сэм аккуратно ставит ящик у стены, зонт — в подставку там же. Лужица воды натекает на пол.       — Скажи, у девчонки, Виктории или как ее, тоже есть?       — Что? — Сэм, задвигающий шторы, оборачивается. Дин глядит в упор, но не на него, а на тыльную сторону его ладони. Сэм давит в себе желание спрятать руку. — Есть, — отвечает он, — у всех особых солдат Организации есть.       — М-м. Но твоя испорчена. Чем тебя прижгли? Освященной сталью? Клянусь, ты вопил.       — Все было не так. — Сэм старается держаться спокойно: ему слишком много лет, чтобы выходить из себя, как подростку. — Печать уничтожается, когда освобождаешься.       — Не логичнее ли ее оставлять, когда выпускаешь зверя из клетки? Сколько у тебя было уровней ограничения?       — Три, — говорит Сэм, хотя надо бы спрашивать «Откуда ты знаешь?», наверное.       — А у Алукарда?       — У Хозя… — Сэм заминается и кривится. — У него не такая Печать. Я не могу сказать.       — Занимательно. Расстелить тебе постель, Сэмми?       — Не утруждайся. — Он укладывает ящик на пол, снимая крышку. Темный саркофаг внутри привычен — тяжел и крепок, ни вода, ни огонь не способны уничтожить его. Сэм сомневается, что правильно ложиться сейчас, когда брат явно не в духе, задумал что-то, может, даже убить его, но перелет был слишком долгий. День — не его время, а ночь не скоро.       Дин салютует ему, без ухмылки или смеха, словно отдает честь на похоронах солдата. Только звездно-полосатого флага и канонады не хватает. Сэм засыпает со странным чувством тревоги и непрощения.       Он в темноте. Она ледяная и горячая одновременно. Она движется непрерывно, медленно и быстро, вниз и вверх, вперед и назад. Она ударяется обо что-то и злится, лишенная возможности вырваться. Он идет — неизвестно куда — это тяжело, это словно пробираться сквозь многотысячную толпу. Он слышит воду, бесконечное количество воды где-то — повсюду, на самом деле. Он слышит, как ему говорят:       — Это ловушка. Ты меня запер.       Он отвечает:       — Нет.       Ему говорят:       — Почему тогда мне не уйти отсюда? Почему тогда мне больно? Ты меня запер. Это ловушка.       Он отвечает:       — Нет. Ты согласился пойти со мной. Ты знал.       Ему говорят:       — Тесно. Мне больно.       И все. Темнота продолжает двигаться, не зная покоя, не находя себе места, заключенная на крошечном клочке земли, который окружен океаном. Многотонной толщей соленой воды.       Крышка саркофага раскалывается надвое, поэтому Сэму можно не дожидаться, пока она сдвинется. Сэм вскакивает — ничего не видно. Ночь. Иррационально темная даже для него.       — Дин?       Стены идут трещинами — сухой треск штукатурки тому подтверждение.       — Прекрати это. Дин!       — Указываешь мне, маленький Сэмми? — Темнота смещается, и Сэма придавливает, как тогда, когда он вздумал влезть брату в голову.       — Ты ощущаешь это? Давай наведи Тень, выпусти своих канареек. Посмотри на меня! Куда ни сунься везде вода…       Сэм падает, освобожденный, но комната оплывает: красный мешается с черным. Дин стоит в центре, и кожа его кровоточит, словно пробитая шрапнелью. Железные птицы кружатся над ним, вечно голодные, острыми когтями целящиеся в сердце. Сэм сжимает кулак, и они исчезают, распадаясь красными перьями, красными каплями, над Дином летящими вверх.       — Как давно это продолжается? — спрашивает Сэм тихо. Тень держится едва-едва, и то, потому что брат позволяет.       — С самолета.       — Соль. Я не подумал.       — Ты запер меня.       — Это Куба, Дин! Остров посреди сраного океана!       — Нет места. Слишком мал.       — Мы уйдем.       — Нет.       Тень рассыпается осколками. Сэм отшатывается, когда Дин повторяет «нет», но оказывается у него за спиной.       — Почему? — оглядывается он и держится настороже: что ожидать от темноты, разъедаемой солью, которая здесь повсюду: в воде, в воздухе — непонятно. Очень опасно. Ты ходишь по краю, Сэм Винчестер.       — Дело. — Дин, на вид совершенно нормальный, складывает руки на груди. — Хочу убить.       Мне нужно убить кого-нибудь, Сэмми. Иначе я убью всех до одного. Тесно.       Сэм кивает, соглашаясь, разрешая — черт разберет.

***

      Перевертыш, парнишка небольшого ума, подписывает себе приговор, перекинувшись Дином. Сэм засовывает пистолет, который он взял по старой памяти, за пояс и просто наблюдает. Дин разочарован. Дин смотрит черными глянцевыми глазами на свою жертву, которая убила себя сама.       Парнишка смеется Диновыми губами. Парнишка кричит Диновыми губами. Парнишка просит о пощаде ими же. Фальшивое тело ломается: руки выгибаются под неправильными углами, ноги выворачивается, хребет повторяет кириллистическую букву «г». Дин подходит, и перевертыш, хрипя, отрывается от земли.       — Это память о ней. Это то, что я ощущаю. В тебе мало места. Тебя не достаточно для меня.       — Дин…       Тот поднимает руку — у Сэма отнимается голос. Перевертыш кричит и плачет.       — Больно, правда? — интересуется Дин, наклонив голову. — Почти что смерть, но лучше.       Дин моргает. Парнишка складывается, сжимаясь до ненормально малых размеров, и это самое жуткое, что Сэм видел за всю жизнь, да и за всю не-жизнь, на самом деле.       — Теперь все, — говорит Дин, проходя мимо. Сэм замечает крохотный надрез у него на скуле. Соль вездесуща.       — Что будет, если ты лишишься тела? — зачем-то спрашивает он.       — Вечность.       Они улетают первым рейсом, странная парочка — высший вампир и тьма, запертая Печатью с бесчисленным множеством уровней ограничения.