алмт - мск - екб

Никита уже почти привык к этим выкидонам. Честно. Нет, конечно, поначалу его это бесило. Он срывал Гене телефон звонками и смсками, накручивал себя неделями, а потом бойкотировал вернувшегося парня еще пару дней, молчаливо доводя себя до точки кипения. Правда вся агрессия быстро выкипала из его черепной коробки, будто вода из чайника, с которого сняли крышку, и он снова жил, как и раньше, надеясь, что это не повторится или что его, хотя бы, предупредят в следующий раз. Но оно упорно повторялось, вновь и вновь, по одному и тому же сценарию, без объявления войны и предупреждения, в четыре двадцать утра или около того. Потому что Никита просыпался в уже пустой постели, а Гениного рюкзака не обнаруживалось в шкафу, где он обычно пылился месяцами, пока моча не била в шикарную светлую головушку Фарафонова в очередной раз. Телефон абонента выключен или вне зоны действия сети, конечно же, потому что на высоте десяти километров над землей принято выключать свои гребанные мобильники. И ни одной долбанной записки на холодильнике или хотя бы смс. Нихуя. С другой стороны, Никита понимал, как порой Гене бывает душно в его столь обожаемой Москве, с ее пыльными тротуарами, перегруженным автомобильным траффиком и вонючим метро, с вечными цыганами и спящими бомжами. «Ну, — тянет Гена в первые недели их знакомства, — раньше мне достаточно было просто в Питер уехать, но теперь нужно куда-то подальше». И Никита, на свою беду, не придает этому значения, пока в первый раз чуть не сходит с ума из-за внезапного исчезновения этого придурка на целых две недели. Тогда он еще не знал, что две недели — минимум. Что это может растянуться на месяц-полтора, а потом еще Гена в какой-нибудь Праге внезапно решит поехать сразу в Екатеринбург, к семье. Не предупредив, конечно же. «Мне сложно писать в одной и той же обстановке». Будто бы это оправдывает отсутствие хотя бы гребанной записки. Курскееву остоебенило жить как на пороховой бочке, в вечном ожидании то возвращения Гены, то очередного одинокого пробуждения в съемной однушке на Филях. Остоебенило звонить и писать. Остоебенило ждать, что ему объяснят, в конце концов, логично и последовательно, с какого числа и какого хуя Гены не будет в пределах видимости и слышимости. В очередное утро в голове что-то щелкает. Никита, еще даже не разлепив ресницы, понимает, что в постели пусто, а где-то в коридоре тоненько мявкает Багира. В окна светит тусклое февральское солнце, играя искорками в шапках снега на ветках деревьев, пыльными лучами пронизывает пустую комнату. Шея болит от плоской подушки, которую ему выдали еще при первом ночлеге, и которую он сам ленился поменять на что-то более удобное. Простыня, как обычно, сбилась со скользящего покрытия «под кожу», да и этот узкий раскладной диван надоел. Никита привычно тупит в реальность около минуты, перед тем как встать и начать жить жизнь. Шлепает босыми ногами до коридора, открывая дверь и пуская пушистое чудовище, которое, истошно мяукая, чуть не расшибает себе лоб в попытках обтереть об его ноги свои черные бока. Привычным движением приоткрывает шкаф, чтобы убедиться, что красного рюкзака действительно нет на месте, и только потом, зевая, идет ставить чайник. На столе кружка с остатками холодного чая, слишком крепкого и слишком сладкого. Никита выливает в раковину, не глядя. Как Гена это пьет — самая большая загадка человечества. Багира продолжает жаться к икрам, щекочет пушистым хвостом под коленями, трется маленькими прохладными ушами о косточки на лодыжках. Никита лениво отодвигает ее ногой от зеленой пластмассовой миски, чтобы насыпать сухого корма без холодного носа, тычущегося в пальцы. Белый электрический чайник булькает ровно десять секунд и вырубается со щелчком, и Курскееву, впервые за долгое время, спокойно. А рука даже не тянется к телефону, поинтересоваться, куда этот мудень проебался в очередной раз. Погуляет, подепрессует, напишет пару десятков страниц текста, и вернется. Никита кивает своим мыслям и приглаживает пушистый мех у Багиры на загривке. А пока можно и подушку поменять, и простынь купить на резинке, чтобы не съезжала в другую галактику каждое утро. Подушка появляется в тот же вечер, простыня-чехол еще через день, а на третьи сутки в замке звенят ключи, и Багира, только что обласканная на Никитиных коленях, пулей несется встречать нерадивого хозяина. Гена мнется на пороге неуверенно, нехотя скидывая рюкзак и ботинки, и в его глазах плещется вина пополам с волнением. Никите смешно до усрачки, потому что такие смешанные эмоции на лице у Фарафонова встречаются редко. А еще и немой вопрос, написанный огромными неоновыми буквами через весь лоб: «Почему ты не звонил?» Но гордость не позволит спросить напрямую, конечно же, и Алфавит не удивился бы, узнав, что Гена за эти три дня успел накрутить себя сильнее, чем он сам себя накручивал последние три года. Курскеев поднимается навстречу, обнимает одной рукой за шею, утыкаясь губами куда-то в висок, и выдает будничное: — Ну че, как съездил? — будто бы Гены не было каких-то пару часов. — Нормально, — бурчит в ответ недовольно Фарафонов, но обхватывает обеими руками за талию чересчур судорожно, тихонько признаваясь, — Я чуть-чуть пересрался… — Да ты что? — фальшь в голосе Никиты можно пощупать, настолько она очевидная, но он лыбится в потолок, как последний дурак, пока Гена жмется горячей щекой к его плечу. — Ну и говнюк же ты, — парень отстраняется, подхватывая с пола свой рюкзак, и идет в комнату. — Я уже решил, что ты свалил в свое волшебное Замкадье со всеми вещами. Никита ржет и вырывает лямку тяжеленного рюкзака из тонких пальцев. Точно планировал свинтить на месяц-другой. И совсем не удивляется, когда в следующий раз, через несколько месяцев, обнаруживает на холодильнике драный листок из какого-то блокнота, с кривой надписью: «Буду через неделю. Пиши». В конце концов, Никита уже почти привык к этим закидонам.

***