Сделай шаг навстречу

      — Я тоже поеду, — Ренат встаёт со стула. — Мне надо переварить эту новость. Слишком хорошо долго не бывает, да, Егор?       Я смотрю в спину уходящему, уже бывшему моему парню — вряд ли после всего этого мы с ним останемся вместе, жизнь так резко и так кардинально сделала очередной выверт, что опустошённые лёгкие болезненно сжимаются от нехватки воздуха.       Выхожу из кафе, возвращаюсь на площадку, рабочий день продолжается, никаких срывов — всё ровно и спокойно, Илья стабильно ведёт свою партию, расслаблен, абсолютно поглощён своей ролью. Что у тебя в душе, Ила? Новая роль, где тебе всё-таки надо самоутвердиться за мой счёт или ты действительно прилетел сюда, чтобы всё исправить?       — На сегодня все свободны. Можно нас поздравить — мы вышли на финиш, — улыбаясь, сообщаю я бригаде.       Все аплодируют, основной напряг позади, впереди технические моменты, это уже кропотливый труд специалистов другого профиля.       Народ не торопится расходиться — впечатлений накопилось масса, есть что обсудить, и предчувствие того, что мы сделали что-то действительно стоящее, просто витает в воздухе. Илья тоже, вопреки своим привычкам, не исчезает сразу же после прекращения работы, а общается с простыми смертными с такой простотой, за которую его тут и полюбили.       Да, Ила, за эти годы, что мы не виделись, ты научился производить и положительное впечатление на людей, я и не сомневался в твоих способностях.       Такое щемящее чувство охватывает меня, что я не могу больше смотреть на него, я боюсь, что потеряю рассудок, просто подойду к нему прямо тут и выложу то, что накопилось в моей душе за эти невыносимо долгие шесть лет нашей разлуки. Поэтому я вежливо отделываюсь от своих собеседников и покидаю павильон съёмочной площадки.       Иду тёмными коридорами — время позднее, за спиной снова шаги… Ила, это уже традиция, не давать мне возможности уйти… толчок в сторону составленных декораций, куда-то вглубь, в мрак, в другую реальность, где мы — не мы, и не разлучались мы никогда, и жили долго и счастливо.       Хватаю его за плечи, стукаемся лбами, его тепло обволакивает меня с ног до головы, я тону в нём, вдыхаю его запах — отравленный воздух проникает в мои лёгкие, течёт теплым кайфом по изломанным венам…       Ила мой… стон в его рот, в его губы, открывшиеся мне навстречу, его горячий язык, тут же толкнувшийся впритык к моему. Как я жил все эти шесть лет без твоих поцелуев, Ила? Как я дышать мог воздухом, в котором не было твоего запаха? Мой наркотик, а я думал, что излечился, что могу противостоять тебе, что я сильный. Нет, я не сильный, я так истосковался по твоим губам, рукам, по всему тебе, что мне не стыдно признаться теперь в своей слабости.       Так долго сдерживаемая страсть налетает на нас сокрушающим ураганом, сносящим всё на своём пути, не спастись, не найти убежище. Это единственное, что сейчас есть в этом мире — убийственный ураган, который затягивает нас своей бушующей стихией, великолепной в своём безумии.       Мы целуемся среди составленных как попало декораций, в пыльном и тёмном углу, как сбежавшие с уроков школьники, у которых это всё сейчас в первый раз, и оторваться друг от друга невозможно и подобно самой смерти.       Он притирается ко мне: столько болезненных ощущений, что я не могу удержаться от очередного стона в его рот, кажется, ещё немного, и я позорно закончу только начавшийся акт трагедии, который тут же обернётся нелепым фарсом. Хотя что я удивляюсь, я никогда не мог с ним продержаться долго, слишком зависимо моё тело от него, слишком будоражит его химический состав мои нервные окончания.       Он чувствует это, отстраняется совсем немного, тоже пытается подавить охватившую его дрожь, чувствую, как трясутся его руки у меня на шее, не могу отпустить его, притягиваю вновь и снова впиваюсь в его губы до крови, боли, до оглушающего стука в висках.       Цепляюсь за его сценические тряпки, как же неудобно, где тут выход, где тут вход, понашили… что это вообще, шиплю от разочарования, что так сразу и не добраться до его тела. Он помогает мне, сбрасывает на пол средневековый камзол, я уже сам стягиваю с его плеч что-то тонкое, шёлковое, я не помню, как это называется, целую обнажившуюся кожу, прикусываю зубами соски, память тут же услужливо подсовывает эпизод шестилетней давности… почему ты без пирсинга, мальчик мой?       Кусаю сильнее, он закидывает назад голову, зализываю укусы, спускаясь ниже, дёргаю нелепые пуговицы на штанах датского принца — принц глухо матерится, чуть ли не рвёт их с мясом. Наконец, мы справляемся общими усилиями — штаны съезжают по ногам, и он остаётся только в одних спущенных к щиколоткам чулках… и снова эти чулки, что за наваждение. Меня накрывает так, что я уже не пытаюсь бороться с собой, я уже давно не пытаюсь, потому что мне всё равно, что будет потом, важно тут и сейчас, важно сейчас и с ним.       Ила дышит рваными вздохами где-то сверху, а я с сорванными напрочь тормозами всасываюсь в него на всю длину, пропуская в горло, и я по-прежнему не умею этого делать, и я снова давлюсь, но пытаюсь расслабиться, потому что это ведь не кто-то там, это мой Ила, а мне так хочется, чтобы он забыл всех тех, кто был за эти шесть лет между нами, кто пытался заменить меня.       Он уже не стонет, он скулит на одной высокой ноте, у него дрожат ноги, а где-то там ходят люди, и нас вполне могут застукать в этой финальной части знаменитой пьесы, и пусть автор этого не писал, но кто его знает, что за отношения были на самом деле в голове великого трагика, когда он создавал своих героев.       Как в первый раз, всё снова, как в первый раз, потому что ничего не изменилось с нашей последней встречи, только с ним я был настоящим, только с ним я мог отпустить себя.       Я чувствую, что ещё пара движений — и мой мальчик снова будет моим, но он резко хватает меня за плечи, заставляя остановиться:       — Нет, не так, — хрипло шепчет он, — встань.       Дёргает меня, я поднимаюсь с онемевших колен, он тут же прижимается к моим губам, его руки шарят по одежде, расстегивая джинсы и стягивая их вниз. Поворачивается ко мне спиной, выгибается, откидывает голову мне на плечо, я веду открытой ладонью вдоль позвоночника, задерживаюсь на пояснице, спускаюсь между ягодицами и надавливаю пальцами на пока ещё сомкнутый вход в его тело. Руки дрожат, а он чуть подаётся навстречу моим пальцам, совсем чуть-чуть, на половину фаланги один из них проникает в упругое пламя сжавшихся вокруг него мышц.       — Подожди, — Илья прерывисто дышит, облизывает свои пальцы, заводит назад руку и добавляет свои мокрые к моим, проталкивая их дальше. Морщится, недовольно шипит, поворачивается ко мне и чуть извиняющимся тоном смущённо сообщает:       — Никого ж не было, туго будет. Но я так хочу тебя.       Смущённый Ила, кто-нибудь видел вообще его таким? Нет, это только для меня, больше он никому не позволит, это как откровение, как признание… вот он передо мной, со всеми своими страхами, мой мальчик, только мой.       Он делает ещё несколько поспешных движений пальцами, затем выгибается, прижимаясь ягодицами к моему паху, упирается руками в какую-то рамку перед нами, расставляет шире ноги, я утыкаюсь носом в его затылок, пытаюсь сдерживать себя, пытаюсь как можно медленнее вдавиться в его, такое податливое подо мной, тело. Он хрипло дышит, толкается в меня, помогая мне, я дёргаю его на себя и замираю. Вот оно, то самое ощущение, по которому я так долго тосковал. Что может сравниться с этим, если только с ним я чувствую себя правильно, только с ним я чувствую себя дома.       Завожу одну руку вперёд, глажу его живот, потом обхватываю кольцом пальцев его член. Он всхлипывает, притирается к ладони, а я двигаюсь в его таком родном и любимом теле, пытаясь не расплескать так долго ждущую его нежность. Я не умею сдерживаться с ним, но тут я пытаюсь продлить это удовольствие, потому что неизвестно, что ждёт нас за поворотом, а здесь и сейчас он со мной, а я сохраню своё маленькое счастье, обрушившееся на меня среди пыльных декораций, на всю жизнь, независимо от того, будет ли оно продолжаться дальше или покинет меня.       Он дёргается подо мной, ощущаю его влагу в своей руке, он обмякает, я поддерживаю его, обхватывая под грудь, присоединяюсь к его затухающему удовольствию, вжимаясь в него так сильно, как могу. Наклоняюсь, целую влажную спину, прижимаюсь щекой.       Он поворачивается ко мне, обнимает за шею:       — Я так скучал по тебе, — шепчет чуть слышно. — Я не умею любить, Егор, никогда не умел, но ты… но тебя… Я не живу без тебя, слышишь?