Табак и ладан

      Удары кнутов, крики, плач и признания во всех возможных и невозможных грехах – обычно коридоры Дворца Правосудия были полны этими звуками, давно уже привычными для стражников и самого судьи Фролло.       Но этим вечером все было иначе.       Допрос Эсмеральды должен был проходить отдельно. Большинство пленников содержались вместе и во время своих допросов могли наблюдать то, что им, возможно, предстоит, но, когда судья считал, что пришло время для дознания цыганки, всех заключенных уводили в их камеры, освобождая зал.       Фролло приказал не приносить Эсмеральде еды, только воду, рассчитывая, что уже к концу первого дня она ослабнет, из-за чего мучиться будет вдвойне – это было необходимо для того, чтобы выбить из нее признание.       Судья и сам ел мало. Сочное мясо теперь казалось словно деревянным, и, поглощая пищу, он не мог думать о ее вкусе, вспоминая только вкус кожи цыганки, ее губ. Несмотря на то, что он утолил свой голод тогда, в темнице, этого казалось слишком мало. Теперь, почувствовав ее, он только хотел большего, каждую секунду пребывания вне стен Дворца Правосудия мысленно возвращаясь в тот момент, когда держал цыганку в своих объятиях.       Клод старался отделить свои собственные желания от священного долга, но сам замечал, что не может думать ни о чем, кроме Эсмеральды. На следующий день после поимки цыганки он не пошел в Собор, чтобы навестить Квазимодо, но вместо этого только продолжал вести допросы, уже не присоединяясь к процессу дознания и думая о близости вечера.       Когда он снова пришел в темницу Эсмеральды, она сидела на деревянной койке, глядя в стену напротив. В подвальных камерах, конечно, не было решеток, и она не могла видеть небо, улицы и такую любимую ею свободу. Ее лицо казалось побледневшим, впрочем, это наверняка было всего лишь иллюзией – пока она провела слишком мало времени взаперти, чтобы это так сильно отразилось на ее внешнем виде. И все же она изменилась. Хотя бы тем, как резко она обернулась, когда ключ тихо звякнул в замке и тяжелая дверь отворилась, пропуская судью внутрь.       – Зачем Вы пришли в этот раз, судья Фролло? – холодно спросила она, и Клод невольно восхитился тем, как она держалась: все еще гордая, она словно чувствовала свою власть над ситуацией, даже сейчас, обесчещенная и пойманная.       Но на самом деле власть была у Фролло, и девчонке не следовало забывать об этом.       – Пришло время для твоего допроса, цыганка, – невозмутимо ответил он, не меняясь в лице.       – Которого из них? – едко спросила Эсмеральда. Фролло колкость заметил, но проигнорировал.       – Дыба, – коротко сказал он. – Вставай.       Девушка не двинулась с места. Судья сделал шаг вперед и протянул руку к ее плечу, но Эсмеральда резко встала и отступила, не давая мучителю коснуться ее. Фролло слабо усмехнулся такой неожиданной пугливости и взял в руку цепь кандалов, заставляя пленницу идти за ним. Она уже знала путь к пыточной и знала саму пыточную.       Эсмеральда еще не привыкла к свету после долгого времени в темной камере, и свет факелов зала с инструментами для допроса резал ей глаза, заставляя щуриться и отводить взгляд. Фролло невольно залюбовался тем, как отблески пламени играют в ее густых черных волосах, отсвечивая алым. Одни только эти блики могли послужить причиной предать огню ее саму, но теперь судья сомневался, что смог бы это сделать, отдав ее, принадлежавшую сейчас ему, в руки Сатане.       В этот раз она почти не сопротивлялась, когда все те же два стражника сняли тяжелые кандалы и снова связали ее руки, на этот раз за спиной, заставив тем самым расправить плечи, сведя лопатки. От таких движений ее спина изогнулась, и теперь поза вновь притягивала взгляд невозможными изгибами и округлыми формами. Фролло вспомнилось, как прошлой ночью он сжимал и гладил ее тело, наконец получая настолько желанные силу и власть над ним, и кривая улыбка снова коснулась его губ, но ненадолго: судья заставил себя выбросить из головы порочный образ, возвращаясь к реальности и допросу.       Он внимательно наблюдал, скрестив руки на груди, как веревку, крепко связывавшую запястья Эсмеральды, закрепили на крюке, веревка от которого, в свою очередь, тянулась через более сложный механизм, чем ведьмино кресло, к колесу, которое должно было контролировать силу подъема. Пока допрашиваемый стоял на земле, вреда ему не было, однако чем выше его поднимали, тем больше было давление на плечи, тем больше была боль, пока в конце концов руки не выскакивали из плечевых суставов.       – Где находится Двор Чудес? – задал уже осточертевший ему вопрос судья. Он почти не ждал ответа, заранее зная, что гордая и своенравная цыганка никогда его не даст. И она ожидаемо молчала.       – Поднимайте, – приказал Фролло, и солдат, стоявший у колеса, несильно прокрутил его, натягивая веревку и приподнимая пленницу над каменным полом, пока еще невысоко, но достаточно, чтобы она болезненно поморщилась. Теперь ее лицо находилось на одном уровне с лицом Фролло, и он мог спросить еще раз, глядя ей прямо в глаза:       – Где находится Двор Чудес?       Она молчала, и Фролло знал: этот допрос будет длиться столько же, сколько и предыдущий, и закончится тем же.       Неожиданно стражник, стоявший у колеса, оступился, и едва не выпустил из рук шпоры*.       – Идиот! – прошипел судья, повернувшись к подчиненному. Тот виновато втянул голову в плечи. Интересно знать, о чем же он думал так усердно, что это заставило его отвлечься от столь важного дела? Неужто засмотрелся на красивую еретичку, несмотря на важность своей работы?       – Прочь, вы оба, – приказал Фролло. – Я сам продолжу допрос.       Он заметил, что в глазах Эсмеральды, еще висевшей на тросе, на мгновение мелькнул больший страх, чем был при виде пыточной. Она боялась именно Фролло. Его решение отозвать стражу было вызвано не только их оплошностью и желанием остаться с цыганкой наедине, но и тем, что, находясь наедине со своим мучителем, она, возможно, расскажет все, что должна.       Стражники повиновались. Тот, что стоял у колеса, опустил пленницу на пол, осторожно, чтобы не вывихнуть ее плечи раньше времени, и тоже вышел. Фролло подошел к двери, запер ее на ключ и снова повернулся к пленнице. Она молча выдержала испытующий ястребиный взгляд.       – Не хочешь ли ты теперь рассказать, цыганка, где находится Двор Чудес? – спросил судья. Эсмеральда посмотрела на него исподлобья, всем своим видом показывая, что она не произнесет ни слова.       Фролло сам встал подле колеса и, взявшись за шпоры, повернул его, приподнимая Эсмеральду над полом всего на пару дюймов, чего было достаточно для болезненных ощущений. Судья же, привязав трос к вертикальным стойкам* колеса, не давая ему сдвинуться хоть на миллиметр, вернулся на прежнее место.       – Где Двор Чудес? – снова спросил он.       – Идите к черту, – привычно ответила цыганка. Губы судьи презрительно дернулись.       – Ты все еще не хочешь пойти навстречу правосудию?       – Правосудию? – Эсмеральда издала странный смешок, болезненный из-за ее положения. – Вы так часто повторяете это слово, что, кажется, уже забыли, что оно означает. Правосудие не в том, чтобы пытать невинных, сжигать тех, кто Вам неугоден и уж точно правосудие не в ненависти.       Она говорила о ненависти, но разве сама она, будучи цыганкой, соблазняющей и ввергающей в грех, умела любить? Разве она была невинна и разве она была непорочна, тем более теперь, когда ее заклятье волей Господа – и, без сомнения, ее собственными порочными желаниями – сразило и Фролло?       – Я никогда не пытал невинных, цыганка, – высокомерно сказал Клод, глядя на нее сверху вниз, хотя глаза их и находились теперь почти что на одном уровне. – Такие, как ты, средоточие порока, заслужили огонь.       – Вы либо лицемер, либо глупец, если считаете праведным себя, – в голосе Эсмеральды слышалась тихая ярость, отчасти такая же сдержанная, как и у судьи. – После всего, что Вы сделали, у Вас нет такого права.       – Я делал только то, что угодно Богу, – возразил он все с той же холодностью. – Ты, ведьма, сама виновна в своем колдовстве и своих чарах.       Фролло протянул руку и провел ладонью по щеке Эсмеральды, отчего она дернулась, стараясь отодвинуться от его прикосновений, с выражением сильнейшего отвращения на красивом лице.       – Не прикасайтесь ко мне, – прошипела она.       – Я буду вести допрос так, как должно, – ответил Клод, запуская пальцы в густые черные пряди волос цыганки.       Как и в прошлый раз, она промолчала, и Фролло знал: она с самого начала понимала, что это повторится. Возможно, она даже сама хотела этого, соблазняя судью своей греховной красотой. Притянув ее лицо к себе, он накрыл ее рот поцелуем, долгим и жестким, сцеловывая с ее губ тихий стон, вызванный резкой болью в плечах.       «Зачем ты вынуждаешь меня?» – думал он, поднимая ее за бедра, привлекая к себе и заставляя раздвинуть ноги, хоть и сильные от бега и танцев, но не настолько, чтобы выдерживать такой натиск. Теперь веревка дыбы не была натянута так сильно, и Эсмеральда почти могла расслабить сведенные за спиной руки, но из-за того, как они были сведены, из-за троса и из-за своего положения не могла даже попытаться отстраниться. Снова связанная, снова подвластная. Теперь Фролло предпочел бы, чтобы они были так близки в других обстоятельствах.       Целуя бархат смуглой кожи, Фролло должен был напоминать себе, что, если он ослабит хватку цепких рук, девчонка может сорваться и повредить руки, а для этого было еще слишком рано.       И сейчас, медленно входя в ее тело, Клод мог чувствовать кровь из незаживших и снова побереженных им разрывов. Он чувствовал и ее боль, и свою, когда ее узкое сухое нутро обхватывало его плоть, усиливая болезненные и сладостные ощущения. Фролло, не прекращая резких движений, заставил Эсмеральду приподнять голову, глядя ему в глаза, и теперь видел, как она до крови кусает губу, стараясь не кричать от невыносимой боли, вызванной как пытками, так и прикосновениями мучителя и вынужденной, отвратительной ей близостью. Клод склонился над ней, прижимая к себе плотнее и снова целуя, чувствуя на языке металлический привкус.       Он знал, что и сейчас она будет молчать. Прекрасная в своей гордой мученической стойкости, порой она сама казалась святой, но судья отгонял отступнические мысли: это означало бы, что порочен Фролло, но он был слишком праведным и богобоязненным человеком, чтобы олицетворять зло.       Цыганка молчала на протяжении всего допроса, даже позже, когда судья поднимал ее выше, рискуя вывихнуть пленнице плечи. Лишь изредка она отпускала колкие замечания, но больше не старалась его переубедить.

***

      – Где он, цыганка? Где Двор Чудес? – снова спрашивал Фролло.       Эсмеральда находилась в стенах Дворца Правосудия уже много дней. Она не теряла своей стойкости и по мере того, как тело ее покрывалось ранами и ожогами, казалось, становилась только более замкнутой, не говоря ничего из того, что хотел услышать судья.       Сейчас она была привязана к распятию, которое, несмотря на памятливую иронию названия, представляло собой совершенно другое орудие, нежели крест. Когда допрашиваемого привязывали к иксообразному сооружению, заставляя его лежать на спине, не шевелясь, обхватывавшие запястья и щиколотки грубые пеньковые веревки, регулируемые несложным механизмом, только сильнее вгрызались в кожу и мясо, мешая крови свободно протекать в стремительно немеющие конечности. Как и при использовании иных орудий, судья был вынужден быть осторожным, используя распятие, чтобы не лишить Эсмеральду кистей рук и ступней. Даже если она вынуждала его причинять ей боль, Фролло не хотел уничтожать ее такое прекрасное тело. Идеальное, без единого изъяна, казалось, оно было создано для того, чтобы ввергать других в порок, заставляя очернить, испортить его.       Сейчас он снова находился с ней наедине. Последние дни он все чаще отсылал стражников, желая самолично заняться допросом цыганки. Они, возможно, о чем-то и догадывались, но смиренно молчали, что было им же во благо.       – Вы сами знаете ответ, – Эсмеральда держалась слишком стойко для той, к падению кого Фролло приложил столько усилий.       Клод подался вперед, глубже вторгаясь в ее неподатливое нутро, своим телом вжимая ее в жесткие неровные доски распятия. Девушка отворачивалась, безучастно разглядывая тяжелые камни стен – теперь ей не нужно было прилагать таких усилий, чтобы держаться отстраненно. Она построила вокруг себя стену из безразличия и яда, которую Фролло ломал каждый раз, когда овладевал ее плотью.       Пока одна рука мужчины лежала на шее девушки, пальцы второй водили по бедрам, талии, останавливаясь на груди, сжимая мягкие полушария и выкручивая соски, заставляя лицо Эсмеральды искажаться гримасой боли и изредка срывая с ее уст надрывные стоны. Сегодня, казалось, она мучилась даже больше обычного, не сдерживая дрожи от мучений, искусывая и без того превратившиеся в кровавое мясо губы, когда Фролло, переставший сдерживать свои желания, сжимал ее полную грудь, не контролируя свои силы.       Когда волна наслаждения накрыла тело Клода, он снова отпустил цыганку, позволяя, наконец, жадно вдохнуть тяжелый душный воздух темницы.       Сколько бы раз Фролло ни овладевал Эсмеральдой, это не могло принести ему полного удовлетворения, как будто он хотел чего-то большего, чего не мог получить. Это что-то Эсмеральда должна была отдать сама, добровольно, потому что сам судья, сколько бы власти у него ни было, не мог получить желаемое.       – Ты можешь избавить себя от всей этой боли, – сказал он, уже без ликующей улыбки победителя, не покидавшей его губы в первые дни. – Скажи мне, где Двор Чудес. Или стань моей, и я защищу тебя от пламени этого мира и следующего.       Впервые Фролло сказал то, чего действительно хотел, попросив у Эсмеральды ее саму, давая ей выбор. Однако ответ ее оставался неизменным.       – Отправляйтесь в ад, – коротко ответила Эсмеральда, как говорила почти всегда, и судья снова повернул колесо, заставляя ее тихо вскрикнуть от впившихся в плоть и кости веревок.       Она не поддавалась, как бы Фролло ни молил про себя Богоматерь сломить упрямую девчонку и как бы ни упрашивал простить все его и ее грехи.       Confíteor Deo omnipoténti, beátæ Maríæ semper Vírgini, beáto Michaéli Archángelo, beáto Joanni Baptístæ, sanctis Apóstolis Petro et Paulo, ómnibus Sanctis, et vobis, fratres (et tibi, pater), quia peccávi nimis cogitatióne, verbo et ópere*

Mea maxima culpa

***

      С крыши Собора Парижской Богоматери открывался невероятный вид. Отсюда можно было разглядеть каждый дом, каждое небольшое здание, каждого казавшегося с такой высоты крошечным и незначительным человека. Отсюда незначительным казалось все, но у каждого, кто проходил по площади и узким улочкам Сите, была своя история.       Эти истории Квазимодо наблюдал двадцать лет. Он начал мечтать о создании своей в двенадцать, когда впервые в той литературе, что приносил ему для обучения Фролло, его опекун и хозяин, помимо истории и книг, касавшихся только религии, начали появляться редкие легенды и рассказы. Тогда мальчик впервые осознал, что между ним и теми людьми снаружи разница не так велика, как он считал. Чувства и мысли книжных героев порой были в чем-то близки Квазимодо, и, хотя он, никогда не выходивший за пределы Собора, конечно, не мог осознавать и половины написанного, неуловимо он чувствовал понимание героев, их чувств, хотя даже не знал, почему: такие вещи, как любовь или горе еще не были ему знакомы.       Многие из тех, чьи произведения встречал Квазимодо на страницах книг, писали о любви. Фролло считал все это чушью, полезной только в качестве примера изящного слога, однако сам Квазимодо, бывало, предавался фантазии, сочиняя сказки. Он никогда не позволял себе ассоциировать себя с главным героем, красивым, стройным и златокудрым. Даже в собственных рассказах мальчик был не более, чем наблюдателем. Иногда он направлял героя, представляя себя в роли безликого незнакомца в плаще, но ни разу не сближался с ним, боясь открыть свое лицо.       Когда Квазимодо было восемь, Фролло начал обучать его большей самостоятельности, в том числе и работе с деревом. Квазимодо научился вытачивать столы и стулья, что удовлетворило его хозяина. Однако, начав читать художественную литературу, мальчик из небольших обрубков дерева, остававшихся после незамысловатых, хотя и полезных, изделий начал вырезать фигурки героев, сначала почти схематичные, но со временем все более и более реалистичные. Фролло поощрял подобные начинания, потому что они породили в Квазимодо интерес к искусству и иконописи, и временами за хорошую учебу судья приносил воспитаннику хорошие куски дерева, краски и кисти.       В тринадцать мальчик, вместо наблюдения за тонкостями архитектуры зданий, начал рассматривать горожан. Тогда он сам начал чувствовать себя одним из своих героев: безмолвным незаметным наблюдателем со скрытым лицом. Квазимодо запоминал их, давал им имена и клички, наблюдал за их жизнями, порой додумывая особенности их историй и быта. Вот этот юноша с забавной бородкой, Жюль-Жюст, уже третьи сутки стоит с цветами под окном юной Мари, наверняка громко что-то распевая. Вчера кто-то опрокинул ему на голову ведро затхлой воды, и теперь он опасливо поглядывает наверх, но своих серенад не прерывает. А вот и пекарь, Жан-Поль, опять ругается с продавцом рыбы Пьером – тот принес слишком мало для рыбных пирогов, и теперь Жан-Поль не хочет платить обычную цену. «Да это просто грабеж!» – Квазимодо представлял, что умеет читать по губам, и пытался в голове услышать их реплики.       В те же тринадцать Квазимодо начал вырезать фигурки горожан, стараясь делать их как можно более живыми, похожими на настоящих. Он ошибался и по многу раз переделывал их, оставив неизменной только одну: себя. Совершенно не детальный грубо вырезанный уродец всего с одним глазом, неровным черепом и огромным горбом. Делая маленькие домики, отстраивая Сите, Квазимодо в центре его водрузил собор. Большой, вырезанный с особой тщательностью, собор Нотр-Дам возвышался над парижскими муравейниками, и наверху, отдельно от мира, ютился Квазимодо, отделенный ото всех неразрушимой стеной.       Именно вырезая Нотр-Дам, мальчик решился впервые выйти за пределы своего убежища: посмотреть на собор снаружи, изучить его, чтобы сделать маленькую копию как можно более точной. Памятуя приказ хозяина не выходить наружу, Квазимодо сбежал втайне, ловко спустившись по стене – этому он научился уже очень давно, уставший от сидения на одном месте. Снаружи он провел совсем немного времени: завидя первого же человека, горбун испуганно сбежал обратно в собор и больше не выходил до самого злосчастного Фестиваля Дураков.       Вернувшись после Фестиваля в свою колокольню, Квазимодо был сам не свой. Он был подавлен, потерян и только укрепился во мнении, что Фролло был прав, говоря о том, что люди никогда не примут такого, как он. Тогда и появилась Эсмеральда, такая прекрасная и такая принимающая. И Квазимодо на мгновение словно поверил, что он может быть достоин дружбы и может быть достоин стать не просто наблюдателем, а даже товарищем героя.       А потом он не справился.       Впервые в жизни он действительно взял судьбу в свои руки, пойдя против своего почти что отца, и потерпел крах. Как он мечтал, чтобы он просто ничего не сделал, и тогда Эсмеральда не только не была бы схвачена, но и осталась бы с ним, в соборе, хотя бы до тех пор, пока Фролло не решит смиловаться над ней. А если не решил бы, Квазимодо обязательно нашел бы способ, помог бы разработать план, и Эсмеральда вернулась бы домой, как и хотела. Может, она даже навещала бы Квазимодо иногда, но о таком юноша даже не смел мечтать.       Теперь же пропало все.       Фролло не сжалился даже над пасынком, самолично наградив его десятью ударами и велев начальнику стражи нанести еще столько же. К вящему удивлению юноши, капитан оказался слабее, и все же плеть, хлеставшая по первым ранам, доставляла невыносимые муки. Так что же теперь придется вытерпеть Эсмеральде? Зная отношение хозяина к цыганам, Квазимодо не сомневался: она не отделается двадцатью ударами. Сотней, если повезет. Она сильная, но даже сильным бывает больно, и Квазимодо безумно хотел помочь ей, но сейчас, охраняемый стражей с этим капитаном во главе, он не мог и шага ступить за двери собора. Фролло догадался расставить людей по всему периметру, не допуская предыдущей ошибки, когда Эсмеральда чуть было не сбежала, и Квазимодо не мог ничего, совершенно ничего. Даже если ему удастся проникнуть во Дворец Правосудия, даже если ему удастся вызволить бедную цыганскую девушку, не будет ли слишком поздно, когда, нет, если Фролло, наконец, отзовет солдат, окруживших Нотр-Дам? Прошло уже немало времени, но хозяин не говорил ни слова об Эсмеральде, когда, уже в разы реже, навещал воспитанника в его колокольне.       Неожиданно на лестнице послышались шаги. Квазимодо нехотя поднял голову и на мгновение оторопел: это был капитан. Что ему было нужно? Неужели Феб решил, что в прошлый раз был чересчур мягок, и потому решил повторить? Это предположение разозлило Квазимодо, и он резко сказал:       – Чего тебе надо? Здесь убежище, если пришел закончить начатое, то можешь убираться!       – Эй, полегче, – голос капитана звучал мягко и почти успокаивающе. – Я просто хочу помочь.       – И в чем же, интересно? – недоверчиво спросил горбун.       – Вытащить Эсмеральду из лап Фролло.       Феб опасливо осмотрелся по сторонам и продолжил:       – Я знаю, ты ее друг, ты помогал ей сбежать отсюда. Так помоги ей еще раз. Я смогу проникнуть во Дворец Правосудия, но для этого мне нужно больше людей. Цыгане не поверят мне, но поверят тебе.       – Я сам тебе не верю, – проворчал Квазимодо, исподлобья глядя на капитана. – Ты выполняешь приказы моего хозяина, а он ненавидит цыган.       – Хозяина? Да у вас странные отношения. И по-твоему лучше сидеть здесь, слушаясь его, чем воспользоваться хотя бы ничтожным шансом, что Эсмеральду возможно спасти?       – Я не могу, как ты не понимаешь! – зло выпалил Квазимодо. – Я уже дважды ослушался – и сам видишь, что из этого вышло!       – Она заступилась за тебя тогда, на площади, – нахмурился Феб. – Я думал, ты ее друг.       Квазимодо замешкался. Да, Эсмеральда в самом деле тогда помогла ему. Единственная, она осмелилась выступить против судьи Фролло и против всех, встав на защиту горбуна. Но разве он сам не помог ей, пусть это и обернулось против нее и против него?       С другой стороны, она ничего не требовала от него тогда, защищая его. Она была бескорыстна в своей доброте, а он сейчас был готов отказаться от единственной возможности помочь ей. Да, Квазимодо понимал, что, какой бы принимающей ни была Эсмеральда, Фролло прав: у уродливого горбуна не было ни шанса на ее любовь, но ему было все равно. Если сама Эсмеральда будет жива и, возможно, сможет быть счастливой, то разве его мелочные переживания важны? Квазимодо был готов остаться в роли второстепенного героя собственной истории, которая в этот раз давала ему возможность хотя бы в чем-то помочь центральным персонажам. Возможно, Феб и служил Фролло, но сейчас он казался искренним в своем желании помочь цыганке.       – Что ты предлагаешь? – угрюмо спросил юноша наконец.