Табак и ладан

      Эсмеральда не ждала спасения.       За восемнадцать лет жизни со своим народом, отверженным и неприкаянным, она научилась справляться со всем сама, доверяя друзьям, но не полагаясь только на их помощь. Требовать от других больше, чем они способны сделать, слишком эгоистично, неправильно, и потому Эсмеральда ничего не ждала, но давала все. Для нее это было не так уж сложно: не нужно прикладывать слишком много усилий, чтобы быть человеком, относиться с уважением к другим и не осуждать без веской на то причины. Но проникнуть во Дворец Правосудия – вряд ли кто-нибудь из ее друзей решится на такой безрассудный самоубийственный шаг. И это было замечательно. Поимка тех, кому вздумалось бы освободить жертву судьи была бы страшнее любых унижений. Переносить чужую боль гораздо тяжелее своей, и цыганка сомневалась, что смогла бы держаться и молчать, видя мучения близких ей людей.       Эсмеральда не ждала спасения, но как же сильно она его желала, мечтая о безопасном побеге. Она перебрала в голове все возможные планы и стратегии, но мешало предательски слабое тело, не рассчитанное на то насилие, которому подвергалось, а потому оставалось только ждать, ждать непонятно чего, надеясь на счастливый конец, потому что без надежды оставаться собой было бы в разы тяжелее. Утешительной для Эсмеральды была мысль лишь о том, что, пока судья пытает ее, это служит подтверждением главного: он не знает, где Двор Чудес, и никогда, никогда не узнает об этом от нее.       Сейчас Эсмеральда сидела на деревянной койке, прислонившись к стене и обхватив себя руками. Камень приятно холодил израненную кожу, слабо притупляя острую боль, к которой цыганка почти привыкла за те дни, которые провела в Дворце – отвратительно лживое название – Правосудия. После пыток все ее тело словно превратилось в один пульсирующий клубок боли. От скудной пищи, один запах которой вызывал тошноту, болезненно тянуло в животе, от потери крови и недостатка воды пересохло нёбо, но все это казалось незначительным по сравнению с памятью о мучительно омерзительных прикосновениях судьи.       Каждое его прикосновение отзывалось большей болью, чем шипы ведьминого кресла, а дыхание обжигало сильнее, чем раскаленный металл. Эсмеральда, знавшая, как тяжело приходится ненавидимым и презираемым, с детства обучившая себя принимать всех людей, смиряясь с их недостатками, никогда не думала, что будет так сильно ненавидеть кого-то, так сильно презирать – и так сильно бояться. Она не показывала Фролло своего страха. Стойкость никогда не обходилась малой кровью, и все же вид ярости судьи доставлял Эсмеральде мрачное удовлетворение. Это было своего рода доказательством, что она еще жива, еще не сломана, еще может быть собой. Цыгане, выживавшие после пыток, были редкостью; еще реже случалось такое, что их отпускали, но не по доброте душевной, а в качестве страшного примера другим. Только смотреть на них было страшно: израненные, изломанные, едва ли способные связно говорить, они едва ли были способны вернуться к прежней жизни. Многие из них решили до скончания дней своих прятаться, погребенные в глубине кладбища Невинных*. Эсмеральда знала тех, кто застал начало властвования Фролло, тех, кто почти двадцать лет прятался, не видя солнечного света и не вдыхая воздуха, отличного от кладбищенского зловония.       И все же теперь, вспоминая, Эсмеральда не могла не замечать, что палачи уродовали их больше, чем ее, будто судья желал причинить ей такую боль, какую только мог, но не уничтожая ее тело, а уродуя его и пороча его. В этом и проявлялось его желание сломать непокорную девушку. Она была уверена, что судья ранее истязал цыганок иначе, не стремясь к физической близости с ними. Эсмеральда была проницательна, и она видела, каким непривычно несдержанным выглядел Фролло, сдирая с нее рубаху, и как он сам не мог решить, чего хочет. Это было написано на его лице, а лицо судьи словно было выжжено на сетчатке ее глаз изнутри. Такое не забывается: услужливо жестокая память заставляет вырисовывать в сознании каждую черточку ненавистного лица, вспоминать собственное бессилие, собственный ужас и собственное ощущение испорченности. Эсмеральда знала, что ее вины в происходящем не было, и все же тошнотворное чувство грязи, приставшей к ней, никуда не исчезало, заставляя забывать о боли, желать выскользнуть из тела. Именно это она и делала, представляя, что все происходит не с ней, каждый раз, когда ее беспокойный недолгий сон прерывался звоном ключа в замке темницы. Она мечтала о том, как сможет выбраться, вернуться к своему народу, к свету солнца, чистому воздуху, аромату трав, и как, быть может, сможет встретиться с Фебом. Эсмеральде не хотелось думать, что он все еще подчиняется Фролло – обаятельный, благородный, с хорошим чувством юмора, Феб показался девушке близким ей по духу еще при первой встрече. Теперь же, даже представляя, как она могла быть счастлива с ним, Эсмеральда не могла представить физической близости. Разговоры, совместные прогулки, танцы и легкие полушутливые отношения, не больше, и даже в мечтах о семье брачная ночь была словно стерта.       Эсмеральда могла бы взять на воспитание одного из бедных цыганских малюток, чьи родители были убиты «правосудием» Фролло, это казалось лучшим выходом.       Как же Эсмеральде хотелось увидеть Феба еще раз, но ему, капитану гвардии, конечно, не пристало сторожить пленников, а потому ей оставалось только мечтать, отгораживаясь от внешнего мира, чересчур болезненного, чтобы в нем существовать.       Неожиданно девушка услышала звон ключа в замке.       «Как странно, – собственные мысли звучали словно со стороны, как будто некто зачитывал их с листа прямо в голове Эсмеральды, – Он ушел всего несколько часов назад, утро вряд ли уже наступило.»       Впрочем, пленница давно потеряла счет времени. Часы ожидания худшего, пустого долгого взгляда в стену и светлых мечтаний пролетали за мгновения; мгновения в пыточной и в цепких когтях судьи ползли часами.       – Эсмеральда!       Это не был голос Фролло. О, его голос цыганка не перепутала бы ни с каким другим!       – Бог ты мой, Эсмеральда…       Эсмеральда повернула голову, безучастно глядя на неожиданного посетителя. Вернее, иллюзию, которая казалась совершенно естественной. Странно только, что эта была первой за время, проведенное в темнице. Волосы у миража были такими же солнечными, как в их первую – и последнюю – встречу, разве что вместо золотых доспехов на нем теперь были простые штаны и белая котта*, подпоясанная тонким кожаным ремнем.       – Здравствуй, Феб, – безразлично поздоровалась Эсмеральда, глядя словно бы сквозь него.       Капитан с вычурным именем быстро подошел к койке и опустился на колено рядом.       – Нужно спешить. Мы смогли уговорить некоторых цыган устроить крупный переполох на площади, сейчас все внимание стражи направлено туда, но это продлится недолго.       Феб легко коснулся плеча Эсмеральды. Его рука была теплой и, вне всякого сомнения, совершенно реальной. Девушка отшатнулась; глаза ее расширились от удивления.       – Настоящий… – пораженно прошептала она.       Все эти дни она не знала, на что надеялась и чего ждала, не предпринимая попыток побега, но теперь она понимала: именно этого. Кто еще, кроме него, был способен прийти сюда? Цыгане боялись Дворца, как боялись судью, но Феб, служащий ему, мог воспользоваться своим положением.       – Я здесь, Эсмеральда, – Феб взял ее за руку и приложил израненную ладонь к своей щеке. – Я с тобой. Но нам нужно спешить.       – Не думаю, что я смогу бежать, – горько ответила Эсмеральда. Свобода была так близко, свобода, где не придется больше кричать и терять сознание от режущей боли, не придется скрывать слезы, чтобы не давать мучителю лишних поводов для радости, не придется чувствовать его…       – Я понесу тебя, – Феб прервал поток мыслей Эсмеральды и легко поднял ее на руки. Прикосновения чужих рук все еще отзывались болью, и реакцию на физические ее проявления девушка сдержать не смогла, мучительно поморщившись от прикосновения кожаной перчатки к обожженному плечу.       – Прости, – тихо сказал Феб, и Эсмеральда услышала в его голосе странную болезненную жалость.       – А ты умеешь поддержать разговор с девушкой, – цыганка заставила себя улыбнуться, пытаясь подбодрить помрачневшего Феба и не желая показывать себя еще более слабой. Она знала, что весь вид ее не увязывался с шутками, но Феб улыбнулся в ответ, так же вымученно, как и она сама.       Феб вынес ее через черный ход, и по дороге она заметила нескольких стражников, лежавших без сознания. Возможно, они были мертвы, и Эсмеральда поймала себя на мысли, что ей совершенно не было жаль их. Даже те, кто и пальцем не касался ее, стояли и смотрели на пытки, слушали ее крики, и никому, никому из них не пришло в голову хотя бы попытаться помочь ей или кому-нибудь из других пленников: если хотя бы один узник смог бы покинуть стены своей темницы без дозволения, судья был бы в ярости и это было бы заметно. Конечно, не стоило винить стражников за такую безучастность. Мало кому хватило бы смелости пойти против судьи Фролло. Одно слово поддержки – и этого цыганке было бы достаточно, чтобы поверить: они заслуживали сострадания.       Первый отчаянный глоток свежего воздуха сладко колол легкие, а утреннее солнце, сменившее тусклый свет факелов, теперь выжигало глаза, но как же прекрасно было теперь оказаться на свободе, почувствовать ее забытый вкус. Эсмеральда невольно прижалась к груди Феба, ежась от легкой прохлады – после затхлого спертого воздуха подземелья слабый ветерок, обволакивающий ее тело, был непривычно холоден, но помогал осознать: она жива, жива и наконец-то свободна.       – Спасибо, – прошептала цыганка, поднимая взгляд, и Феб тепло ей улыбнулся, снова вымученно, но в этот раз искренне.       – Благодари Квазимодо. Если бы этот малый не согласился помочь, первый же цыган, к которому я обратился бы за помощью за спиной судьи, всадил бы мне нож в печень. Парень хоть и скромник, но язык у него подвешен.       Значит, Фролло все же отпустил Квазимодо после поимки. Хотя бы это согревало сердце цыганки: бедный мальчик вряд ли смог бы выносить пытки.       – Как он?       – Ему, конечно, досталось, но в меньшей степени, – белозубая улыбка Феба неожиданно увяла, как будто он вспомнил что-то неприятное. – Вы скоро встретитесь, я отнесу тебя в Собор. Там ты будешь в безопасности, а мы придумаем, как вернуть тебя домой.       Эсмеральда согласно кивнула. Возвращаться во Двор Чудес и подвергать его опасности было нельзя. Теперь перспектива быть запертой в Соборе не казалась ей такой ужасной. Да, каменные стены и ограниченность свободы уже осточертели, и все же прекрасный Собор Нотр-Дам, ее убежище, ни в какое сравнение не шел с подвалами Дворца Правосудия.       Волновало ее теперь только одно.       – А как же Фролло? В Соборе он будет искать в первую очередь, – Эсмеральда старалась говорить ровно, но она чувствовала, как предательски дрожит голос. Она не собиралась рассказывать Фебу о том, что происходило в стенах тюрьмы, это было слишком унизительно, но ей казалось, что он увидит, догадается, и та омерзительная испорченность, которую ощущала теперь цыганка, отвратит капитана от нее. Эсмеральда разумом понимала, что Феб, человек благородный, поймет все и не станет ее винить, но неугасаемое чувство стыда заставляло ее молчать.       – Даже Фролло не осмелится преследовать тебя в убежище, – Феб говорил убедительно, и Эсмеральда верила.       Эсмеральда не ждала спасения, но как же счастлива она была, получив его.

***

      Судья Фролло избегал Собора Парижской Богоматери.       Вот уже много дней, почти с самой поимки Эсмеральды, он почти не посещал собор, лишь изредка приходя, только чтобы проведать своего воспитанника. Квазимодо быстро оправился после своего наказания, и теперь стал только еще более покорным, чем был. Он не смел перечить Фролло, и того это устраивало, но все же судья не мог наслаждаться ни единым моментом вне стен Дворца Правосудия.       Париж, казалось, затих, посерел, и Фролло это нравилось. Мятежный дух цыган был сломлен, и теперь яркие дерзкие безбожники были вынуждены прятаться, хотя судья и не ужесточал никакие меры, применимые к ним. Вне всякого сомнения, теория о значимости Эсмеральды в глазах ее народа не была ошибочной, раз теперь он казался настолько тише, слабее. Как стае голодных волков, табору необходим лидер, и, если лидером этим была Эсмеральда, то победа над ней означала победу надо всеми цыганами.       Город потерял свои краски, но как небо не может быть пурпурным, кроме как в минуты умирания дня, так и Париж не должен быть чересчур ярким, не освещаемым пламенем костров.       И все же вкус победы не чувствовался так, как хотел его чувствовать Фролло. Он владел той, которую так жаждал, он обрел полный контроль, как того и желал, и все же он не чувствовал себя счастливым. О, если бы только Эсмеральда не заставляла своей магией так желать ее, тем самым вынуждая причинять ей боль! Быть может, полюби она его, все было бы иначе, и оба они могли бы быть счастливы.       Но цыгане неспособны на искреннюю любовь, это Фролло знал точно. Они были способны на колдовство, страсть и иллюзии, они могли заставить праведников ввергать себя в грех, но не могли любить. Клод доказывал свою любовь, принимая ведьмовскую сущность Эсмеральды и заставляя цыганку принимать его в себя. Иногда он проводил допросы, почти не прикасаясь к пленнице, и всю работу за судью выполняли тиски или дыба. В такие моменты Фролло мог наслаждаться простыми разговорами, которые не приносили ему ничего, кроме странного удовольствия от дерзостей цыганки и следовавших за ними наказаний.       Он почти успел привыкнуть к новоприобретенной парижской бесцветности.       В это утро судья, с трудом уснувший накануне из-за мучавших его мыслей, проснулся раньше обычного, а потому, спустя долгое время избегания, решил наведаться в Нотр-Дам, на этот раз не для того, чтобы проведать спящего еще воспитанника.       Тяжелая зимняя ночь не давала солнцу окрасить небо голубым, а потому рассвет едва брезжил огненно-вересковыми переливами, окутывая теперь такой тихий город сонным туманом. Подобную неестественную тишину, тягучую, как звук под водой, и давящую, словно бы человек, заставший ее, находился на дне реки, в последний раз судья слышал на Гревской площади, когда в разгар травли Квазимодо на возвышение поднялась Эсмеральда. Казалось, это было невероятно давно, до того, как Фролло получил свой шанс на счастье, и теперь, открывая тяжелую дверь собора, покрытую дьявольски прекрасными коваными узорами, он вспоминал только запах волос Эсмеральды, запах табака и ладана.       Склонив голову и сведя руки в молитве, судья стоял напротив изваяния Марии, безразлично взиравшей на него со своего постамента.       Чем дольше Эсмеральда находилась в темницах Дворца Правосудия, тем меньше чувствовал Фролло тяжесть своих грехов. Она казалась настолько грешной, настолько неправильной, что все собственные отступничества судьи словно тускнели, становясь такими незаметными, что он уже едва ли мог обращать на них внимание.       Он вообще едва ли мог обращать внимание на что-либо, кроме волос цвета воронова крыла, изящного профиля, изумрудно-зеленых глаз, тонкого стана и невыносимо прекрасного тела. Крылья ее носа едва заметно вздрагивали от презрения каждый раз, когда Фролло попадал в поле зрения цыганки. Когда-то он молил о том, чтобы сделать ее своей; теперь он просил Пресвятую Деву заставить Эсмеральду полюбить его, если только ее черное цыганское сердце способно на любовь.       Фролло не знал, сколько времени он провел в Соборе Нотр-Дам, но яркий дневной свет уже бросал цветные отблески сквозь витражные окна, когда нечто, наконец, отвлекло судью от его молитв. Странный шум на площади был настолько громким, что даже находящемуся внутри собора человеку сосредоточиться было непросто.       Фролло одолевало дурное предчувствие. Он гневно обернулся и пошел к выходу, уже предполагая, что громкий гомон и смех ничего хорошего не сулит.       Разумеется, судья оказался прав.       Гревская площадь была полна цыган, словно бы весь Двор Чудес вылез сегодня из своих трущоб. Обычно цыгане позволяли себе такие вольности только в обговоренный заранее Фестиваль Дураков, происходивший, благо, лишь раз в год. Впрочем, даже во время Фестиваля не происходило то, что происходило сейчас.       Во главе группы цыган был тот самый худощавый шут в маске, что ежегодно руководил цыганскими праздниками, показывал кукольные представления и позволял себе больше, чем должно. Сейчас они несли на длинной палке чучело, набитое соломой, по одежде, шаперону и носу которого можно было безошибочно определить, над кем отребье вздумало насмехаться в этот раз. Один из отбросов, заметив появление судьи, что-то крикнул своим товарищам, и один из них поджег куклу. Солома схватилась пламенем так быстро, что сомнений не оставалось: чучело, помимо всего прочего, было еще и щедро облито маслом. Это был народный бунт, и судья обязан был пресечь его.       На подавление беспорядков ушло немало времени и ярости Фролло, немало усилий со стороны его гвардии. Капитана Феба нигде не было, а это означало только одно: его блистательная карьера закончится очень и очень скоро.       Большинство цыган успело разбежаться, радостно гогоча, однако некоторых нерасторопные солдаты все же успели взять под стражу; Фролло рассчитывал, что они умрут при пытках раньше, чем раскроют тайну местонахождения Двора Чудес, и это даст ему оправдание, чтобы и дальше держать Эсмеральду в темнице.       Но почему именно сейчас цыгане решили устроить свою провокацию?       Этот вопрос беспокоил Фролло. Вот уже двадцать лет прошло с тех пор, как он пришел к власти, заняв пост судьи, и за это время подобные демонстрации случались раз десять от силы, и в основном – более десяти лет назад.       С тех пор изменилось только одно.       Судью мучили дурные предчувствия. Пришпорив коня, Клод поскакал в сторону Дворца Правосудия.