Смерть мелкого гаденыша

Я влюблен в ураган… Но я влюблен! Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Дневник»       — Эй, парень.       Шурша травой, из сарая прямиком, словно дорожки и не существовало, шла к Матье Мишонн.       — Эй, слушай.       Она попыталась ухватить француза за рукав, но тот отдернул руку. Еще в первый день, издалека придирчиво осмотрев Мишонн, Матье решил, что в чем-то ее фигура весьма привлекательна, но в целом девушка слишком явно «мужеподобна», а с теми, кого он не собирался укладывать в постель, Матье не видел смысла праздно разговаривать. Он отвернулся так, словно рядом с ним никого не было, и тогда Мишонн пришлось стиснуть его плечо до боли — настолько, чтобы у журналиста уже не осталось возможности ее игнорировать.       — Я к тебе обращаюсь. В общем, мне плевать, клеишь ты эту Главу или нет, хоть дни напролет друг друга облизывайте, но прекрати ее доставать.       Мишонн встряхнула Матье, и он подавил желание отпихнуть ее. Ему пришлось бы применить всю свою силу, чтобы расцепить крепкую руку на своем плече… но в таком случае их противостояние рисковало перейти в ссору, а то и драку. То, что Тоффи сама потащит его в карцер, француз не верил, однако совсем рядом стоял готовый действовать дюжий Бруно, и из подвала невовремя высунулся Проспер. Вдвоем они вполне могли по приказу Главы запихать Матье в комнату наказаний.       — Не доводи ее. Мы тут неплохо без вас жили две недели и хотим прожить еще две так же спокойно. Пока наша группа не уйдет — будь так добр, не баламуть воду.       — Не знаю, что ты там навоображала себе, pétasse, но у нас с Тоффи полное взаимопонимание. Разве не заметно, как между нами искрится страсть?       — Что у тебя в голове, жеваная бумага, что ли? Ты правда думаешь, что вот эта жеманная, поющая и крутящая попой в шортах дюймовочка — с бухты-барахты стала главой целой общины? До нашего прихода их тут было двадцать пять человек!       — Вот именно. Я не думаю, что эта крошка действительно понимает, как заправлять столькими людьми.       Говоря в запале, Мишонн невольно ослабила хватку, и Матье не преминул этим воспользоваться — ускользнул из-под ее ладони, как рыба из незатянутой сети, и направился прочь. Мишонн осталось только развести руками.       — Он ничего не понял. Слепому коню что кивай, что подмигивай.       Мишонн не нравилась Тоффи. Даже несмотря на то, что ей хотелось, наконец, осесть в спокойном месте — если б не Глава, община бы оказалась вполне для того хороша. Но Тоффи… Мишонн казалось, что она единственная видит, как бурлит в той демоническая сущность под глазурью из манерных жестов Минни-Маус и бесконечного мурлыканья бродвейских цитат.       Вся община стояла на пороховой бочке, имя которой было Глава.       Матье удалялся, не оборачиваясь, не видя, что Тоффи тоже схватили, как его секунду назад. Она поднималась по ступеням крыльца, Рик — спускался. Руки у него были еще влажные, едва вымытые, и на подвернутых рукавах остались темные пятнышки крови.       Тоффи отметила каждое взглядом, разве что не сосчитала.       — Хорошая охота?       — Да. — Рик моргнул, словно позабыл, что едва ли полчаса назад завалил оленя в лесу. — Да, добрый будущий ужин. Но я хотел поговорить не об этом.       Он склонился ниже.       — Я видел все, что этот француз сделал. Это дурно, не смешно… и вообще, это плохой знак.       Они стояли на одной и той же ступени, и Тоффи приходилось задирать голову, чтобы смотреть Рику в лицо.       — Это закончится тем, что он ударит тебя.       Тоффи издала странный смешок, надрывный и ироничный одновременно.       — Ты его переоцениваешь.       — Уж лучше так, чем наоборот. Я понимаю, что это может показаться привлекательным, мужчина, которого хочется любить и ненавидеть одновременно…       У нее и без того было, кого любить и ненавидеть разом — собственного зверя. Это его Тоффи увлеченно держала под спудом, натягивая поводок, проверяя: вырвется или нет? Пока он держался. Пока она была в завязке. Однако она знала, что рано или поздно, из-за Матье или нет, ее внутренняя клетка рухнет. Оставался интригующий, тревожный вопрос, успеет ли это случиться до того, как группа Рика уйдет? Опозорит ли Тоффи себя перед ними или нет?       — Матье не стоит бояться. Он не такой, как я. И ты. Не переживай на пустом месте. — Она положила ладонь Рику на плечо и провела ею вниз, до локтя, и он проследил за ее рукой взглядом. — Даже не знаю, почему он вообще вздумал за мной ухлестывать.       Она вспомнила Порцию: три ларца… Проклятие: кто трижды взглянет в лицо ее истинной сущности и не испугается… Гнев, похоть, чревоугодие — она сама знала, что вся ее взрослая жизнь была только разными оттенками этих грехов, которые она самозабвенно пробовала.       — Не понимаю, о чем ты.       На самом деле, не понимал он сейчас. Но если Тоффи научит его понимать, она тем самым испортит его. Осквернит.       В этом мире, скорее всего, ему и без того недолго осталось ходить хоть немного невинным — и тешить себя надеждой, что есть еще какой-то путь назад, но…       Господи Боже, пусть не я стану триггером, подумала Глава, ныряя в темноту особняка, кто угодно и что угодно, но только не я.       Тоффи еще думала о том же, о чем и возле теплицы, стоя в своей спальне.       Она рылась в шкафу, перебирая свой небогатый гардероб, в надежде найти что-то ровно по погоде, и нечаянно поймала себя на мысли, что думает, насколько хорошо на ней будет смотреться та или иная футболка, при учете, что большинство ей не по размеру… Так она посдвигала в сторону почти все вешалки, и вдруг застыла, не в силах протянуть руку дальше.       Оно, то самое.       Ее единственное платье.       В голове пронеслись эхом слова Матье о том, что ей стоит носить юбку, чтобы казаться стройнее. Вряд ли он имел в виду нечто подобное.       Тряхнув головой и проморгавшись, Тоффи нашла в себе силы вытащить вешалку на свет. Платье было так же черно, как в тот день, когда она впервые его надела, но за годы ткань истончилась и вместо резких заломов на сгибах научилась мягко струиться. Тоффи таскала этот наряд с собой с первого дня… нет, не «ночи, когда погасли огни», у ее истории была другая дата отсчета — и вот с тех пор, не надев ни разу, она все же не нашла до сих пор сил расстаться с платьем. Собирая сумку, когда они с Проспером уже поняли, что в мире происходит неладное, Тоффи даже не задумалась, зачем берет с собой эту неудобную и некрасивую одежду, которая напоминает ей о худшем периоде ее жизни.       Она спала, свернув платье и подложив его под голову. Она накрывалась им, как одеялом. Но не надевала больше двенадцати лет.       Теперь же Тоффи едва не села на кровать, позабыв, что на ней все еще оставались мокрые брюки. Воспоминания, как калейдоскоп, мельтешили у нее в голове.       Благоразумие и благопристойность, говорила ей матушка.       А она — разве не решила еще десять лет назад выкинуть все прошлое на помойку? «Оно больше не управляет мной!» Ложь, конечно, и все же — только наполовину. Она жила не по тем правилам, но вопреки им, сопротивлялась, как течению, которое, только дай слабину, унесет прочь и утопит — что, кроме нее, видел один только Проспер.       Она сбежала — не от этого ли? Она мечтала жить без того и другого, и готова была рискнуть, только ради ощущения неистовой скачки или свободного полета — это уж как посмотреть. Так неужели теперь, когда старый мир пал, когда кроме нее и Проспера не осталось никого, кто бы помнил об уставе общины… О, не этой, старой — той, где они росли, для чужаков представляясь просто ортодоксальным поселением амишей…       Неужели теперь Тоффи будет все так же оборачиваться на то, что более не важно?       Руки Тоффи невольно сжали ткань, так, что ногти даже через толщу подола больно впились в ладонь. Может быть, настала пора порвать с былым окончательно, с его последними крохами…       — Слишком поздно, чтобы снова заснуть, Пришло время довериться инстинктам, Закрыть глаза и прыгнуть! *       Не только мощный поток старой привычки кружил ее по жизни, в этот беспокойный океан вливался и гольфстрим полуосознанных, пугающих желаний.       Пока, сопротивляясь, Тоффи только тратила время и силы. Может быть, давно нужно было отпустить себя, последовать за своими инстинктами, настытиться — и, наконец, успокоиться?       Она осторожно сложила платье и сунула его меж корсетов, которые собралась отнести к Леонтине в лазарет.       Тоффи не переоделась, и пока дошла до лазарета, холод мокрой одежды остудил и ее внутренний огонь. Объясняя Леонтине, что нужно сделать с корсетами, Глава уже сомневалась, стоит ли говорить ей про платье. Но француженка сама начала расспрашивать ее на эту тему.       — А с этим что? — Леонтина наметанным глазом выудила из стопки старых тряпок черное платье, потянула двумя пальцами на себя, не скрывая брезгливого презрения в лице и голосе. — Фу, какой ужас. Это что, для горничной предназначалось? Или монашки?       Тоффи поборола желание вырвать у француженки из рук свое несчастное напоминание о прошлом.       — Это моё. Просто сделай разрез на бедре. А то узко стало, шагать не могу.       Тоффи отошла к окну, чтобы скрыть краску стыда на щеках, бесцельно обвела глазами двор.       — И все? Ты будешь это носить? Вот… такое вот? — Леонтина выплевывала слова так, точно Тоффи собиралась надеть мусорный мешок с дыркой для головы. Как бы горько ни было француженке осознавать, что она вынуждена помочь своей сопернице, отвращение к уродливому куску ткани рвалось из нее, словно перекипевшее молоко из кастрюли. — Производить на кого-то впечатление в таком туалете — напрасный труд.       Тоффи закусила губу. Она смотрела во двор, будто наблюдала из ложи театральное представление.       Облепленная мокрыми волосами, озябшая, она не могла не вспоминать последнюю сцену «Милой Чарити», где возлюбленный отверг героиню, толкнув ее в пруд, не в силах смириться, что у нее до него было слишком много мужчин. Тоффи прокручивала этот эпизод у себя в голове, и вскоре голос Ширли Маклейн** в ее сознании слился с ее собственным.       — Он идеален.       Тоффи показалось, что это вопрос.       — Нет. Совсем нет. Но это не отменяет того, что я хочу его. Я девочка простая, вижу что-то клевое и бам! — Она сжала кулак и рывком расправила пальцы. — Тотчас хочу это трахнуть.       Это всего лишь на две недели, не больше. Это ничему не повредит, убеждала она себя. Ты не влюблена в него, и уж точно ты его не сможешь полюбить. Он просто…       Через окно она видела, как он пересекает двор, и в ее груди стало тепло, как от глотка вина, и так же точно зашумело в голове.       — О Боже, я не готова.       Глава прошептала это, не думая, что Леонтина услышит. Но до той донеслось каждое слово, четко и ясно. И француженку поразило то отчаяние страсти, которое она прочла как подтекст. Она узнала в этом вздохе смятения… себя. Себя, когда она только-только познакомилась с Матье.       Тоффи даже не подозревала, а Леонтина — тем более, насколько близки их понятия об идеальных отношениях. Но — только в качестве сухого описания, которое всплывает в голове, когда на вечеринке или банкете игривый мужчина вдруг заводит об этом речь.       — Любовь не выбирают. Она… просто случается, и все.       — Ты права. Прямо как нашествие ходячих.       Нет, Глава не влюбилась в него, она вообще не была уверена, что любовь — та, которую ей показывали ее обожаемые мюзиклы — существовала на свете. Но она его хотела, и, как бы это ни было нелогично, как был глупо, что она прекрасно сознавала, это ни было, отрицать эту тягу она не могла. И предпочла ей поддаться.       — Модет быть, это приведет к ужасным последствиям. Может, нет. Может, это будут ужасные последствия — в моем лице — для того, кому не повезло мне понравиться. А может быть, не произойдет ничего дурного. I’ll be so happy, I could melt! Я буду настолько счастлива, что могла бы растаять! Мы не знаем. И, наверное, я устала… настолько, что готова рискнуть.       А был ли смысл сопротивляться? В этом мире уже ничего не оставалось прежнего, и казалось закономерным, что и новая влюбленность Тоффи не имела бы ничего общего с тем, что случалось с ней доселе. Она слышала обрывок фразы Леонтины: после него уже ни один мужчина не…       О, конечно, после, если оно только настанет для нее, уже никто не покажется ей таким же щемяще-волнующим, уж это Тоффи могла предсказать заранее.       Губы, розовые, как поверхность витой ракушки, за ними — зубы жемчужные, безупречные даже в этом аду, даже когда под ногтями у него оставалась въевшаяся чернота. Вот какие губы должны были скользить по ее коже, и, на миг представив это в красках, Тоффи сладко вздрогнула.       — Лучше любить и потерять, чем не любить вообще. — Изрекла Леонтина, скрывая боль. Она, словно русалочка, помогала своему возлюбленному жениться на принцессе, хотя каждый шаг причинял ей боль. Хотя она отдала все, только бы быть с ним рядом.       Но Тоффи не догадывалась ни о чем.       — Боже, как там говорится? Каждый мужчина мечтает быть у девушки если не первым, то хотя бы последним. В нашем новом мире шансы стать для кого-то последней резко возрастают, тебе не кажется?       А он? Что ж, немного ласки ему не повредит.       — Слова, слова, — прошептала Тоффи, стоя так близко к стеклу, что ее дыхание туманило его поверхность, губы почти касались… — и действия.       Ее мысли текли и путались, как прозопоэзия Уильяма Берроуза. Она потянула край топика вниз — не для того, чтобы кто-то посмотрел на ее вырез, для самой себя, чтобы ткань прошлась по груди и немного уняла охватившую ее дрожь.       — Это будет ошибкой, наверное, но… Не уверена, что любовь, такая, как ее принято изображать, существует где-то вне кино, книг и мюзиклов… Но я хочу его, разве это уже не аргумент… для всего?       И это осознание вдруг показалось ей достаточным обстоятельством, чтобы отпустить себя. Влюбленность расправилась в ней, как тугая пружина, резко, оглушающе.       — О, впору напевать «I Won’t Say I’m in Love» из «Геркулеса».       Ее хлестнула по глазам фантазия, горькая и разом сладкая, как она вытянется, утомленная любовью, вдоль его тела, ощущая бедром его разгоряченную кожу.       Но…       — То есть, ты все же намерена соблазнять в этом рубище?       — Боюсь, тому, кто меня интересует, все равно плевать на юбки и всякое такое. — Тоффи расстроенно покачала головой. — Но и просто подойти и увести его в свою комнату я тоже не могу. Пока не пойму, что он тоже заинтересован.       Леонтина точно знала, что Матье открыл охоту на Тоффи, но также она прекрасно понимала, что он ждет от нее… от них обеих этого — платья. У него всегда было особенное отношение к девушкам, которые готовы отказаться от брюк. И к девушкам, которые делают то, что он от них хочет.       — Если разрешишь сказать свое мнение… Нет мужчин, которым плевать на юбки, Глава. Пока — нет. Может, лет через пятьдесят, когда все совсем одичают, тогда — да. Все станут такими. Но пока что мужчины остаются мужчинами.       — Ты так думаешь? — Тоффи с сожалением отвернулась от окна и стерла с лица улыбку.       — Да. — Леонтина дернулась, ощутив желание подтянуть колени к груди и уткнуться в них лбом, но рана на ноге не дала ей этого сделать. Леонтина тихо пискнула от боли, прошившей ее ступни до бедра.       Я рою себе яму, подумала она, помогая этой женщине, я делаю то же, чем когда-то занималась для меня Бьянка. Помогаю ей стать для него лучшей возлюбленной, чем была я сама.       Леонтина не сразу расслышала, что Тоффи зовет ее по имени. Глава стояла возле ее постели и рассматривала Леонтину, склонив голову набок.       — Слушай… Ты ведь любишь Матье, верно?       — Да…       — Каков был момент, когда ты поняла, что потеряла голову? Когда ты поняла, что — все, ты пропала, ты хочешь быть с ним во что бы то ни стало?       — Я… долгая история. Но я всегда ощущала его как нечто сладкое, запретное… чужое. Как комок сахарной ваты, которого ты касаешься губами, но даже не успеваешь поцеловать, не то что — лизнуть, и вот уже кто-то другая тянет его на себя.       Тоффи осторожно опустилась на кровать, стараясь не сесть на ногу Леонтины.       — А я… Знаешь, это ведь похоже на падение с большой высоты, верно? Перехватывает дыхание, ты летишь, потом — бам! — удар. И ты лежишь. И спрашиваешь себя, все ли в порядке. Потом понимаешь, что нет. Не в порядке. И тогда начинаешь кричать.       — Кричать?       — Да. «Мне больно!», например. Ну или «скорее принесите туфли от Джимми Чу, я должна произвести впечатление!» — Тоффи улыбнулась. — Сделай декольте треугольником, как в восьмидесятые носили. Или нет, лучше бретели. И обязательно, обязательно разрез, чтобы я могла танцевать, как Хелен в «Правдивой лжи».       Да она уже нешуточно влюблена, подумала Леонтина, вспоминая своё поведение после первой же встречи с Матье. Будь у Тоффи хвост, она бы им виляла, решила француженка.       Она едва поняла, о каком падении во влюбленность говорила Тоффи, но вот то, что она сама валится в разверстую могилу, Леонтина ощущала со всем ужасом худшего кошмара. Да, она рыла себе могилу. Кому, как не ей знать, что именно такой фасон платьев, что заказала ей Глава, нравился Матье больше других?       — Хотела бы я, чтобы кто-то меня тоже так любил.       — Если хочешь, я буду любить тебя так, — Тоффи смутилась. — Ой, не в этом смысле, конечно! Я предлагаю дружбу. Но для меня лично дружба всегда была тем же самым, что любовь, только без секса.       Леонтина покачала головой. Нет, это было не то, чего ей хотелось. Как Тоффи не верила в любовь «книжную», полагая возможной только тот способ, который только что описала, так и Леонтина представляла себе женскую дружбу выдумкой романистов, более пошлой и неправдоподобной, чем «долго и счастливо».       — Уверена, у нас найдутся общие темы, чтобы хотя бы поболтать. Тебе нравятся мюзиклы? Я просто без ума от них!       Леонтина вяло кивнула.       — Мне нравится «Собор Парижской Богоматери».       — Здорово! Слушай, сегодня у нас будет праздничный ужин в честь возвращения Арианы — как насчет того, чтобы подняться и поесть со всеми? Можем спеть. Я иногда пою.       Тоффи взяла руки Леонтины в свои.       — У меня есть свисток, так что можем даже разыграть ночной показ Шоу ужасов Рокки Хоррора.       — Нет, спасибо. Как-то не хочется.       Леонтине отчаянно захотелось разорвать прикосновение, и, на ее счастье, тут дверь открылась, и в зазор втиснула голову Тара.       — А что, Розита не здесь? — Расстроенно произнесла она.       Тоффи предложила пойти поискать Эспинозу вместе, и Леонтина вздохнула с облегчением. Она чувствовала себя на эшафоте — но, по крайней мере, никто не видел, как она плакала.