Смерть мелкого гаденыша

Проницательный читатель скажет: «Люси влюблена в молодого Эмерсона». Если этого читателя поставить на место Люси, для него это будет совсем не так очевидно. Жизнь легко описывать извне, но ее трудно проживать, и мы, чтобы замаскировать перед самими собой наши тайные желания, часто в виде прикрытия прибегаем к слову «нервы» или к каким-нибудь иным словам. Люси любила Сесиля; Джордж заставлял ее нервничать. Возьмет ли проницательный читатель на себя труд убедить Люси, что эти фразы следует поменять местами? Эдвард Морган Форстер, «Комната с видом на Арно»

      Ванна не подняла ей настроение. Тоффи лежала в воде по грудь, положив руки на бортики, и думая о том, что со стороны, пожалуй, действительно похожа на готовую перерезать себе вены… Но на самом деле, душа ее — наличие которой она так яростно отрицала — пыталась сбросить с себя грусть. Нечто внутри нее, нежное, как цветок, звало улыбнуться, хоть никакой причины к тому пока не было. Глава вспомнила, как прикрылся Матье телом ее брата и с досады ударила кулаком по воде. Чего добивался журналист? Перепугался и попытался скрыть это, подставив Проспера? Или его целью было заставить ее уничтожить образец, тем самым низведя к нулю работу Бьянки?       По крайней мере, он получил по заслугам от Рика, а сама она его от души облаяла.       По сути, ты все-таки сорвалась, укорила себя Тоффи, вспоминая, какое удовлетворение овладело ею, когда она вопила ему в лицо. Однако Матье не оставил последний ход за ней, вломившись в ванную… Ее не покидало неприятное ощущение, что победа осталась за Матье.       Вода остыла, и Тоффи поднялась из нее, чувствуя сопротивление всего тела. Ее тянуло снова сесть, а может, и нырнуть с головой, чтобы отгородиться от звуков, запахов, зажмуриться так, чтобы перед глазами потемнело — вот только выкинуть из головы она не могла даже самую крошечную мысль.       Ты клубок нервов, думала она, шлепая босыми ногами по коридору, завернутая в полотенце, с кобурой и ножнами в одной руке и сапогами в другой. Нервы, нервы — натянутые, как струны, но не такие, что могут легко порваться. Она прекрасно отдавала себе отчет, что может продержаться еще очень долго, проблема была только в ее желании. На самом деле у нее не существовало веской причины не трогать Матье. Ни одной.       Если, конечно, не считать за такую репутацию перед группой людей, которая уже собирала пожитки, намереваясь покинуть общину.       Тоффи вошла в спальню, и первым, что бросилось ей в глаза, стало платье, разложенное на кровати. Кто-то постирал его для нее — то, что сутки назад она вытащила из рюкзака Арианы. Сердце неприятно кольнуло.       Неужели кто-то думает, что я буду его носить, подумала Тоффи, и тотчас ту мысль перебила другая: как я хочу его надеть! Она испытала такое страстное желание сделать это, словно платье Арианы на ней отменяло всякую вину Тоффи в бедах подруги.       В конце концов, тот, кто положил его сюда, расправив поверх одеяла, наверняка просто хотел сделать ей приятное.       Несколько минут она стояла меж кроватью и трюмо, перебирая пальцами складки мягкой ткани. Какое это было нежное ощущение! Как сама грусть!       Но когда Тоффи нырнула головой в горловину — по утверждению Лоуренса, не было в жизни человека момента страшнее, чем эта секунда темноты, однако Глава могла бы с ним поспорить — и после увидела себя в отражении уже отчерченную голубым сиянием наряда, она почувствовала себя так, точно приняла в глубину своей груди частичку души Арианы.       Если бы она еще верила в душу.       — Одинокая и нелюбимая, — пробормотала она, по привычке, слова из песни, проводя руками по телу от плеч до бедер, расправляя ткань. — Просто девушка в зеркале, Просто я и она, Злая Ведьма Востока, и мы заслуживаем друг друга.       Отголоски всего, что было сказано за утро, роились у нее в голове, мешаясь. И гадкое поведение Матье… Может быть, это она вела себя неправильно, а Рик сделал не только то, что хотел, но и то, что было необходимо?       Платье было точнехонько на Ариану — Тоффи оно оказалось великовато. С плеч оно слезало так, что слишком много груди оказалось на виду. И все же, оно ей шло. И выглядело, как осколок счастливого — и чужого — прошлого. Мягкая, приятная наощупь ткань, красиво ниспадающая и облегающая тело ласкающим движением. Чуть выцветший серо-голубой цвет, нежный принт в цветочек. С белым элегантным кружевом на подоле и рукавах. Тоффи поправила платье на плечах, чтобы грудь не выпрыгивала наружу. Она будет это носить, о да, она будет.       — Спроси меня, каково мне выглядеть, как настоящая дьяволица! *       Тоффи поймала в зеркале свое отражение. А ведь она была права с самого начала! Тот мужчина, на которого она положила глаз, плевать хотел на то, в платье она или нет. То есть, не совсем так — для него не было разницы, носит она ту или иную одежду. И в то же время, синий перелив ткани неожиданно удачно оттенял ее кожу, загоревшую до цвета молочной ириски — точно ее имя прилепилось к ней именно по этой причине. Подбирай она сама себе наряд в магазине, не нашла бы расцветки удачней.       — Боже, это прекрасно! Я должна была быть прекрасна, а когда ты прекрасна, то это — просто чертов прекрасный день! *       В этом платье, с резинкой «как у Хизер» Тоффи казалась действительно похожей на девушку из восьмидесятых. Она распустила узелок, державший волосы на затылке, чтобы они не намокли, и стянула чуть завившиеся от влажности пряди в низкий хвост.       — Ну, а тебе как, нравится?       Она обернулась с иронической улыбкой.       — Есть такая штука, называется «стучать».       Да, она сама забыла запереть дверь в кабинет, а в спальню — смежную с ним комнату — даже не захлопнула, так ошеломило ее платье Арианы на кровати. Но это не отменяло того, что Юджин стоял в дверном проеме вот уже несколько минут, смотрел на нее, и не подавал никакого знака о своем присутствии.       — Ну что ты молчишь, скажи даме «да», ей будет приятно.       — Д-да…       Тоффи не удержалась от смешка. Такой умный, с одной стороны, человек, а с другой — сущий ребенок.       — Я предположил, что ты видишь меня в отражении за своим плечом.       Тоффи хотела пошутить, что слишком была увлечена рассматриванием себя, однако внезапно ощутила, что у нее не поворачивается язык ерничать. Какая-то усталость — не расслабленность после ванны, нет! — навалилась на нее. Она нашла в себе силы только сказать, пытаясь пройти в дверь мимо незваного гостя:       — Совет на будущее: спрашивай у девушки, не против ли она. Иначе получишь по голове, которая твое главное достоинство, а мне придется волочь кого-то в карцер. Будет не здорово.       — Но ты говорила, что не против, когда на тебя смотрят. Ты против, только когда говорят, что тебе делать.       Тоффи похлопала Юджина по плечу.       — Нет, я сказала «я люблю, когда смотрят». Не «не против».       Уже находясь в кабинете, возле стола, она обернулась и добавила:       — Но это я одна такая. Принес отчет?       — Извиняюсь, но нет. Возникла чрезвычайная ситуация… — Тоффи нахмурилась и подобралась за секунду, и Юджин заговорил быстрее, понимая, что она заволновалась. — Неисправна подача света в лабораторию.       — Похоже, каждый раз, когда я надеваю платье, случается какая-то неприятная херня. — Пробормотала она в ответ, не зная, что еще сказать. — Ты пришел сообщить об этом, потому что не можешь ее исправить?       — Я работаю над этим. Но у нас есть тема для обсуждения.       — Ладно. — Она потерла лоб, чувствуя, что тот снова покрывается нервной испариной. Вот черт, она же только что помылась! — Я приду через полчаса, если дело не срочное. Не срочное же? В маленькой красной школе.       — На складе.       — Да. Там. Ты прав, теперь это склад.       Но у нее было и другое дело, которое ей не позволяла отложить на позднейшее совесть. И она… она непременно должна была сделать это сама, а не перепоручить кому-нибудь.       — Да чего ты нервничаешь? Расслабься. Я не люблю, когда меня боятся. Я люблю, когда меня любят. — Она поставила одну руку на талию и задумчиво улыбнулась, глядя в угол комнаты. — Это не часто случается, и оттого только ценнее.       Тара думала о яблоках. Стоя на скамейке босыми ногами, она срывала плоды, осторожно наклонялась, чтобы не бросать их, и складывала фрукты в ведро. От такой гимнастики вскоре начала болеть спина, а голова закружилась — хотя день выдался не слишком жарким и вовсе не душным. Впрочем, подумала Чамблер, может быть, и солнце тоже было ни при чем, а вот то, что она то и дело ныряла в терпко пахнущую яблоками гущу ветвей — да. Это был аромат прежней жизни. Уютной фермы, на которую ты отправлялась к друзьям друзей, городская девочка, щекочущая овец и бегающая от гусей в свои, казалось бы, солидные девятнадцать-двадцать. Аромат рынка, на который ты, под руку с подругой или девушкой, отправлялась в воскресенье, и слышала смешные объяснения: что вы, это же «эко»! Как можно было называть этим сухим, модным словом сочные, живые, румяные яблоки?       Запах кухни, на которой твоя сестра собирается печь шарлотку, и ты протыкаешь пальцами пластиковую упаковку, держащую четыре упругих, хрустких фруктика вместе, и запах вырывается наружу…       Вот отчего перед глазами все плыло. От тоски по былому и от выступивших слез.       Тара села на скамью, держа в руке одно яблоко. Она едва могла его сжать — крупное, налитое. Но еще, должно быть, кисловатое: с одной стороны красное, с другой же бледно-желтое…       — Устала?       Тара слышала, что Розита идет мимо яблони. Научилась еще в первую неделю различать шаги по траве. Она и так была достаточно наблюдательна, чтобы издалека понять, кто приближается, но смена обстановки ненадолго могла запутать. Очень, очень ненадолго — особенно, если дело касалось Розиты.       — Ты хочешь яблоко? — Не поднимая головы, спросила Тара.       Эспиноза не ответила, вздохнула и села на скамью рядом с подругой.       — Послушай. Ну, у нас не вышло и не выйдет. Я поняла, что ты хотела мне сказать, вот только… пусть эти «семь поцелуев» так и останутся школьным приколом. Не больше.       «Школа закончилась, » — хотела добавить Розита, но вместо слов закусила губу, останавливая себя. Нет, нет, это было бы уж совсем стервозно, подумала она.       — Я понимаю. — Тара нерешительно посмотрела на собеседницу. — Это, на самом деле, не работает. Просто… прикол, школьный прикол.       Много после, уже в Александрии, Розита не раз вспоминала именно ту минуту. Картинка из прошлого то и дело вставала у нее перед глазами, как только она вспоминала о Таре. Даже иногда застилала зрение, если они стояли лицом к лицу.       Это мгновение вспыхнуло у нее в мозгу, когда она плакалась Таре в плечо, вопя: «Я не понимаю, чего ему не хватало! Не понимаю!», а Чамблер провела рукой по ее волосам, зашептала что-то утешительное, как-то вдруг вплетя в свой монолог Дениз. «Дениз говорила…»       И Розита отсела от подруги, вдруг чувствуя, что безвозвратно потеряла не только Абрахама, но и Тару. И во втором случае у нее не было никаких сомнений, почему. К сожалению.       — Ты найдешь кого-нибудь получше, чем я. — Сказала она тогда, под яблоней.       Но Розита никогда не считала, что Дениз ее хоть в чем-то лучше. Ее пациенты мерли, как мухи, пока горе-докторша не набралась опыта. Она не умела драться, не говоря уж о том, чтобы стрелять, и Розита не могла перебороть в душе горькую обиду, смешанную с презрением… которым, на самом деле, маскировала зависть. Какая-то совсем низменная часть ее души злобно нашептывала: и вообще, она ведь даже не красавица, так, миленькая, не больше, что же Тара в ней нашла? Розите хотелось пяткой затолкать эти гадости куда-то на дно своего разума, но те упорно снова лезли на поверхность. Еще чуть-чуть, и она бы ляпнула что-то такое вслух.       Но до этого времени оставался почти целый год. А пока Розита сжимала руку Тары в своей и улыбалась.       — Мы остаемся подругами, Тара. Я не могу ответить на твои чувства, но ты мне очень приятна. Я буду твоей подругой, что бы ни случилось.       Она — спустя десять месяцев от этой минуты — рухнула в объятия Спенсера, рыдая разом по двум людям, и не зная, о ком горюет больше. О шагнувшем за грань этого мира Абрахаме или Таре, чья душа была так же далека, отданная Дениз? Еще позже, когда Тара бесслезно скорбела о своей девушке, в голове Розиты шевельнулась дикая и неуместная мысль: может, теперь? И она отбросила ее прочь, устыдившись. Тем более, что никакого «теперь» не случилось. Розита больше не думала о том, будто им суждено какое-либо общее будущее, но злость — на себя, на Тару, на призрак Дениз, на судьбу, в конце концов, прорывалась раздражением. Она не могла уже говорить с Тарой нормально, только рычала на нее, без настоящего на то повода. О, как же отлична была острая, но чистая печаль по мертвому Абрахаму в сравнении с теплохладным, противным раздражением на Тару, неприятным, как скрип гвоздя по стеклу!       Но до всего этого был еще почти год.       — Хорошо. — Тара невольно хлюпнула носом, и запах свежих яблок ударил ее под дых. — А я — твоей. Что бы ни случилось. Забудем то, что было?       Розита пожала плечами. Она похлопала Тару по коленке и поднялась со скамейки, не ответив ни «да», ни «нет», на самом деле не зная, что сказать. Уже только вернувшись в особняк и дойдя до лазарета, она подумала, что нужно было сказать: забывать незачем, пусть это будет опыт для нас обеих.       Она покривила бы душой, но это звучало как правдоподобное объяснение, которое успокоило бы и ее, и Чамблер.       Тоффи за несколько минут умудрилась забыть, что в подвале нет света, и глухо выругалась, когда поняла, что ей придется потрудиться, чтобы нести одновременно лампу и поднос с едой. Еще больше ее раздражение возросло, когда она увидела третью клетку — пустую — и перед глазами мелькнуло картинкой воспоминание, как Матье юркнул за ее брата. Задумавшись, она чуть было не споткнулась, тем самым едва не лишив Рика обеда, хотя его наказание не предполагало подобной суровости.       У двери карцера она осторожно поставила лампу на пол, разжимая три пальца, которые занемели за время пути, держа кольцо тяжелой керосинки.       — Ты тут остался в темноте.       — А разве не в этом был смысл? Ну, карцер. Темно и неприятно.       — О, там не так уж плохо, не рассказывай. Я была там пару раз, уже призналась твоему сыну.       Рик вздохнул за дверью.       — Это достойно уважения. Мне… знаешь, не раз приходилось нарушать правила, которые, казалось бы, я сам и установил.       — Мне — нет. — Тоффи посмотрела туда, где находилась кладовка. Сейчас, в темноте, она не могла рассмотреть даже дверь. — То есть, у нас случалось, когда вроде как вся община решала, что правило дурацкое и всем можно на него начхать.       — Не раз? И это с марта.       Тоффи покачала головой, позабыв, что Рик не может ее видеть. Она говорила не об этой общине.       — Я принесла тебе обед. И свою благодарность.       Она поставила поднос на пол и просунула его под дверь.       — Если это благодарность, то пахнет неплохо. А где же, в таком случае, обед?       Тоффи засмеялась. У нее не было настоящей причины оставаться в подвале дольше хотя бы на минуту, но она не уходила, чувствуя, что многое должна сказать. Может быть, даже лишнего, но некоторые вещи она считала себя обязанной произнести.       — Спасибо, что сделал то, что сделал. За меня. Потому что если бы не ты…       Она облизала губы, подбирая слова. За дверью ложка перестала стучать о миску.       — Ты бы на моем месте сделала так же?       — Нет. Я бы сделала больше, и вышло бы хуже. — Она вслушивалась в звяканье приборов о посуду, которые казались переливами японского колокольчика из-за толщи металла двери. — У меня был пистолет в руках, если помнишь. И мне показалось, что Матье пытался прикрыться Проспером. Я чуть было не сделала нечто непоправимое.       Рик не стал уточнять, что именно. Но теперь он понял, за что она его благодарила. Ему вспомнился разговор с ней — сколько людей она убила… Он никогда не говорил ей, сколько душ на его совести. Пусть они жили на одной территории уже больше двух недель, и во многом начали друг другу доверять, какие-то грани остались непреходимы.       — Гнев заставляет тебя делать ошибки. Лишает разума.       — Трудно не согласиться, — она звеняще хмыкнула. — Но, Господи, это то, что я люблю. Гневаться и ошибаться. Она вдруг вспомнила, как ушла из Вудбери, и улыбнулась. Странно это было — потому что слишком легко. Она просто сказала прямо в лицо Губернатору: «Ладно, надоело.»       И вышла. И больше никогда они друг друга не видели. Она только сейчас, спустя полтора года, начала понимать, что тогда произошло. Он не стал ее догонять, потому что не мог поверить, что она действительно сделает это. Покинет Вудбери. Наверняка, до конца дня был искренне уверен, что она вышла попудрить носик. Вещь, которую он считал своей, оказалась неожиданной живой. Знал бы он, насколько… Но она оставила трещины, которые наделала походя, полуосознанно, в его выверенной, выстроенной четко структуре города для тех, кто придет после нее. Она полагала, что ее дело — в более праведном ключе — унаследует Джош Гамильтон, и сильно удивилась бы, узнай правду. Все, кто мог бы ей рассказать немало интересного, находились теперь рядом с нею, и один из них — особенно близко. Прямо за дверью.       — В Вудбери… — Она хотела сказать другое, и вдруг поняла, что не может в таком признаться, и потому ляпнула первое, что пришло ей в голову. По крайней мере, она сказала правду. — Там у меня была другая кличка. А до Вудбери — еще одна. И в нормальном мире я пользовалась псевдонимом.       — И как же тебя звали?       Она помедлила с ответом, и назвала имя, которым ее наградили в Вудбери:       — Золушка.       Рик то ли вздохнул, то ли усмехнулся за дверью. Наверняка он не слышал, чтобы кто-то говорил о ней, не такого полета она была птицей. Но если вдруг…       — И почему же Золушкой? У тебя была хрустальная туфелька?       — Ага, и я потеряла ее, пока тикала от Губернатора. — Тоффи рассмеялась, хотя на самом деле у нее от ужаса спина задеревенела. — Пожалуй, мне пора идти.       Она побрела прочь, полная мыслей, так что чуть было не забыла лампу у двери карцера. Как оказалось просто привыкнуть к роскоши освещения!       Губернатор пришел ей на ум не зря. Они знали друг друга не слишком близко, хотя он пользовался ее услугами — теми, которые не мог предоставить больше никто. То есть, разумеется, речь не шла о сексе. Но, как известно, птицы с одним оперением собираются вместе, и они часто, порой даже случайно, обменивались понимающими взглядами злых детей, которых порой хрена с два вытравишь из обладающих силой взрослых. При том, меж ними было кардинальное различие, и похожий бутон зла теперь Тоффи видела в Матье. Он был злом методичным, продуманным. Может быть, недостаточно обстоятельным на самом деле, но он все же воображал, что у него есть план. Она, напротив, обращалась в иные дни к некоей тайной хтонической природе, чему-то доисторическому, добиблейскому, что бросало ее в безумие вакханалии. Тем не менее, имея в себе одно и то же черное семя, все трое взрастили его по-разному.       Блейк упражнялся во зле, укреплял его, точно мышцу. Тоффи срывалась в дьявольские игрища, как в смех — ее тело вдруг на секунду оказывалось быстрее желающего сдержаться разума. Матье же… Он испытывал тягу к жестокости, это видел каждый, кто начинал наблюдать за ним. И в то же время, злодейство как искусство было ему неподвластно. Он был любителем на этом поприще. Он мог играть, только если соперник поддавался. И для него любовь означала уничтожение, ничего иного он в своей тяге к женщинам рассмотреть просто не мог — пожалуй, потому, что ничего иного и не было. Тогда как для Тоффи, по счастью, любовь могла существовать в поразительной нежности, пронзительности почти вселенской, потому что ее злость уходила на нечто иное. Она готова была смириться со многими вещами — впрочем, пожалуй, не слишком многими — в обмен на то, что кто-то примет всю ее тьму, как нечто невытравляемое, вечное. Как часть ее. ____________________ * Ask me how it feels looking like hell on wheels… My God, it's beautiful! I might be beautiful And when you're beautiful… It's a beautiful frickin' day! Оригинал: https://soundtrack.lyrsense.com/heathers_the_musical/beautiful_h Текст отсюда, но перевод мой, менее буквальный, но с попыткой сохранить игру слов — «ад на колесах» это и буквально, нечто грандиозное, угрожающее, и агрессивное настроение/поведение. ** Alone and loveless here Just the girl in the mirror Just her and me, Wicked Witch of the East! We deserve each other Из мюзикла Wicked