Смерть мелкого гаденыша

Она настолько свыклась со смертью, что начала даже видеть в ней особую красоту. Человек — как лист, умирает сразу, целиком, если, конечно, в нем что-то не нарушается и не отмирает сначала одна его часть, потом другая, третья и так далее. Грегори Магвайр, «Злая»

      Розита зашла в лазарет куда позже, чем могло показаться Таре. Эспиноза умело избежала неловкого объяснения, даже не поняв осознанно, от чего она увиливает. Но она сперва осмотрела в холле особняка Главы пару расшибленных локтей, хоть на самом деле ей было плевать, где именно этим заниматься. А затем к ней подошел мрачный Проспер и передал просьбу Лестера. Он уже посылал Ноа, который вернулся в лазарет без радости, но ни мальчик, ни Леонтина так и не спустились, хотя прошло уже больше часа. Розита с готовностью кивнула, не подозревая, что сказать «приведи Леонтину» куда проще, чем воплотить эту задумку в жизнь.       В лазарете, помимо Леонтины, все еще лежавшей на койке, да Ноа — уже без Джудит, которую забрал Карл — Розита с изумлением обнаружила отца Габриэля.       — Рана? — Деловито спросила Эспиноза, уже схватившись за ручку шкафа с бинтами, но священник только покачал головой и вышел, не сказав ни слова.       Розита посмотрела на Леонтину. Та лежала, расчесывая волосы гребнем и рассматривая себя в зеркало на тумбочке. Что Габриэль наговорил ей? Француженка делала вид, что спокойна, но подбородок выпятился против ее воли, выдавая, что Леонтина готова обороняться, даже еще не зная, кто и с каким оружием нападет на нее.       — Слушай, — Розита не стала сочинять предисловие. — тебе, наверное, сообщили уже. Лестер говорит, что ты достаточно окрепла, чтобы идти. И он хотел бы посмотреть на то, как у тебя это получается.       — Я не пойду, — отрезала Леонтина.       — Почему? Только не говори, что боишься мертвецов.       Француженка вздрогнула, так что Розите показалось было, что она угадала. Но страх был не первой или не главной причиной упрямства швеи.       — Я знаю, что нравилась Лестеру. И я не пойду. Это ском… скомпрометирует меня. — Леонтина едва выговорила английское слово, явно почерпнутое из «Унесенных ветром» или «Джейн Эйр». — Я не буду делать вид, что он мне нравится.       Розита опешила на миг, а затем медленно, точно преодолевала толщу воды, подошла к кровати.       — Он влюбился в тебя. Всем сердцем, кажется.       — В этом и проблема. Я не люблю его. Никогда бы не полюбила. Я не буду делать то, что покажет, будто такое было б возможно…       Розита стиснула спинку кровати с такой силой, что расшатанные крепления зазвенели.       — Ты достойна пощечины, — выплюнула она с презрением на лице, склонясь к Леонтине.       Француженка не нашлась, что ответить, но, полностью уверенная в своем решении, только еще сильнее подала вперед подбородок, настолько, что начала выглядеть комично. Но ни Розита, ни Ноа не смеялись. Больше минуты в лазарете стояла напряженная тишина.       — Может, не будете мешать мне? Я занята.       Рука Леонтины дрогнула на мгновение, и щеки покрылись румянцем, однако француженка продолжила причесываться с той же упрямой деловитостью, что и прежде. Она считает, не сразу догадалась Розита, случайно рассмотрев, как движутся губы сидящей на кровати девушки. Как принцесса из киносказки, намерена сделать ровно сто движений гребнем и ни одним меньше. Как будто в этом был смысл! Розита сама любила выглядеть эффектно, и вовсю старалась ради Абрахама (тут мысль словно споткнулась о нечто неназываемое, тем не менее, Эспиноза не стала копаться в подсознании). Но даже до апокалипсиса она не употребляла столько сил на достижение призрачного совершенства. Эспиноза искала слова, которые могли бы заставить Леонтину поднять задницу и бежать к Лестеру, однако на ум ей не шло ничего, что не было бы оскорблением. Пока она собиралась с мыслями, позади нее распахнулась дверь. Розита обернулась, подумав было, что вернулся отец Габриэль, но в лазарет вошла Глава. С подносом, полным еды — плюс, двумя конфетами на нем.       — Что здесь творится? — спросила Тоффи, на самом деле уже понимая, что происходит. Она подошла к тумбочке и поставила поднос рядом с зеркалом Леонтины с такой силой, точно намеревалась раздавить майского жука.       — Ее высочество предпочитает до обеда заниматься своими кудряшками, — ответила Розита, с намеком глядя на Тоффи.       Между нею и Главой было много общего, и хотя именно потому эти девушки не могли стать подругами — и та, и другая вели себя слишком дико — порой их объединяла почти сверхъестественная общность побуждений.       То, что Розита минуту назад только воображала, прикидывая, может ли она провернуть нечто подобное, Тоффи без колебаний совершила.       Она схватила Леонтину за руку повыше локтя и выдернула из кровати. Француженка запуталась в одеяле, но на ноги встала неожиданно твердо и проворно, хотя и охнула от боли в едва начавшем зарастать шве. Но она могла бы идти — если бы только хотела. Леонтина взвизгнула и повисла в захвате Главы, точно ведомая на расстрел партизанка, и тогда Тоффи, рассвирепев, отпустила ее — грубо дернула рукой, прежде чем разжала захват. Леонтина потеряла равновесие, и без того шаткое в ее попытке саботажа, и хлопнулась на пол. Тоффи тем временем сдернула с кровати одеяло и набросила его на француженку, которая начала реветь, точно маленькая девочка.       — Нет уж, принцесса, ты пойдешь, если я так сказала!       Тоффи завернула подвывающую Леонтину в кокон из одеяла, хотя та и сопротивлялась — но крепко сбитая, к тому же, разозленная, Глава была куда сильнее. Закончив пеленать общинную швею, Тоффи закинула получившийся сверток себе на плечо, и вышла из лазарета. Ее провожали недоуменные взгляды.       — Это уж слишком, нет? — спросил Ноа.       Розита вместо ответа пожала плечами. Может, и слишком, но Тоффи ведь не нарушила главного правила — не избивать никого.       — Ладно, парень, посмотрел спектакль? А теперь иди и помоги кому-нибудь, хватит прохлаждаться.       Пока Тоффи несла спеленутую Леонтину по лестнице, француженка успела успокоиться, а может быть, решила, что если они обе кубарем покатятся вниз, то у нее шанс свернуть себе шею куда выше, чем у Главы. И до самой лаборатории Леонтина оставалась тиха, точно смирилась с тем, что ей предстоит сделать.       Тоффи не стала даже искать керосиновую лампу на крюке, хотя она была там — в подвале в тот момент находились только образцы. Как и час назад, Тоффи оставила дверь открытой, чтобы вниз проникали хоть какие-то лучи света, и принялась осторожно спускаться. Леонтина не подавала признаков жизни до самой последней ступени. Но как только Глава встала на ровную поверхность пола в коридоре, француженка снова задрыгалась, точно в нее вселился сам дьявол.       — Ты клялась, что в общине не причиняют вреда! Ты клялась!       — Я сказала только, что мы не деремся. — Тоффи с трудом перевела дух. Ярость, адреналин делали ее выносливей и сильнее, но дышать после долгой прогулки с девушкой, пусть и худенькой, на плече, удавалось не без труда. На ее месте даже натурщицы Бориса Вальехо почувствовали бы себя изможденными. — К тому же, как видишь, иногда правила нарушаются.       Тоффи взялась за ручку двери, ведущей в следующее помещение, с тремя клетками, и в это самое мгновение Леонтина дернулась особенно энергично. Ей удалось соскользнуть с плеча Главы, и потому в следующее помещение они ввалились, борясь — скорее, правда, с одеялом, чем друг с другом. На долю секунды Леонтине показалось, что она свободна, она победила, и француженка развернулась, готовая броситься прочь, на свет, но тут сильная рука грубо схватила ее за затылок и толкнула.       — Я обещала Лестеру, что приведу тебя попрощаться, и я это сделала.       Щека Леонтины вмялась в решетку. Француженка молчала, напряженно втягивала воздух ртом, но больше не извивалась в попытках освободиться, и только настороженно дышала, точно зверек. В дальнем углу клетки шевельнулись тени.       — Лестер? — тонким голосом спросила Леонтина, и тут по ее щеке заскользило что что-то холодное, гладкое… и выше — чуть более теплое, склизкое. Швея не сразу поняла, что это чье-то лицо. Еще не успевшее разложиться, но остывающее. Мертвая щека Лестера прижималась к ее собственной, живой, и маска ниже, залеплявшая рот врача, по температуре была только немного холоднее нового образца для исследований.       Леонтина заорала так, что ей стало больно: от ужаса горло свело, и звук продирался наружу с трудом, точно колючая проволока, растущая из легких.       Прежняя Тоффи, из Вудбери, могла бы держать за затылок жертву вечно, ничуть не смущаясь ее воплями. Тоффи нынешняя отдернула руку прежде, чем осознанно решила это сделать.       Леонтина метнулась в сторону с быстротой молнии, но силы оставили ее почти мгновенно, и француженка хлопнулась на колени последи кипельно-белых волн скомканного одеяла. Она снова заплакала, пронзительней и надрывней прежнего. Тоффи с досадой поджала губы. Несколько секунд она смотрела на трясущуюся фигурку меж хлопковых барханов, затем достала из внутреннего кармана куртки платок и сунула его француженке почти в лицо.       — Может хватит, баньши?       Леонтина оттолкнула протянутую ей руку так грубо, как могла.       — Не я его укусила, в самом деле!       Тоффи не стала спорить. На мгновение в ней всколыхнулась жалость: такой трогательной казалась сгорбившаяся, подвывающая Леонтина. Но тут за их спинами кто-то из образцов стукнулся о прутья — Тоффи могла бы поклясться, что Лестер. И в ее душе снова разлилась презрительная горечь.       — Ладно, окей, я перегнула палку. Не думала, что ты такая… — Она проглотила слово «слабая». — нежная натура.       Как в повести Достоевского, подсказал внутренний голос*.       — Я часто сначала действую, а потом думаю. Парадокс, но именно это привело меня во главу общины. Просто… Господи, это ранит. Ты живешь среди людей, привязываешься к ним, а потом они умирают. Это тяжело, знаешь. Хочется думать, что те, кого эти люди любили, будут им благодарны. Попрощайся с ним хоть сейчас.       — Пошла ты, шлюха толстожопая, — пробормотала Леонтина, и из-за булькающего плача ее оскорбление прозвучало даже смешно. — Какая уж разница? И какая теперь разница, увидит ли Матье… Хочешь его — ну забирай, он из тебя дурь выбьет, он умеет…       Казалось, француженка околдована, как принцесса из сказки. Что бы ни происходило вокруг нее, она была способна думать только о своем возлюбленном.       — Если бы ты разлепила глаза и как следует посмотрела на него, осознала бы, что никакой Лестер с ним не сравнится! Такой мужчина — это дар небес. А ты не понимаешь, что он пытается сделать тебя хоть немножко лучше, дура!       — Такое ощущение, что ты бы оправдала его, даже если бы он убил меня.       — Ты просто… ты наверняка его провоцируешь. Я знаю Матье. Он вспыльчивый.       — Я тоже, но жестокость от него ты принимаешь с радостью, а от меня что-то нет. Или непременно нужно быть мужиком, чтобы ты визжала от восторга?       Рыдания француженки утихли до редких нервных всхлипов. В тусклой полосе света из двери мокрые щеки Леонтины матово сияли. Даже в угаре нового, дикого мира ее кожа осталась на диво хороша, однако Матье не стеснялся походя заметить, что его бывшая с каждым днем выглядит все хуже.       — Каждой женщине необходим мужчина, который откроет ей ее истинную природу. Особенно таким, как ты, он нужен. — Если журналист говорил Леонтине еще и то, что ее уродует злость, то и тут он лгал. — У тебя на лице написано, что ты сука.       — Ну что ты, нет. Я собиралась сделать тату на лбу, но как-то не нашла времени на это. — Тоффи опустила голову, помотала ею, тихо и невесело смеясь.             — Послушай, мы не в книге по самомотивации, Тина, или как там сокращается твое имя. Нет никакого «он послан мне для опыта», «сделать меня лучше». Мы сами выбираем, что на какие выводы нас натолкнет.       Холод подвала забирался под куртку, мокрое платье липло к спине, и Тоффи хотелось поскорее уйти. Она подумала о том, что Леонтина, быть может, не выберется сама из подвала — значит, нужно было послать за ней кого-то. Проспера или Бруно. Да, подумала Глава, Лестер был бы рад оказать ей такую услугу — если б еще мог.       — Многие люди принимают доброту за слабость. Но крайне неразумно принимать слабость за доброту. Ты — слабая, но это не значит, что ты — добрая. — Сосредоточься, сосредоточься, скомандовала себе Тоффи, но после выматывающего утра ее мысли ныли больше, чем мышцы. Она почти физически ощущала, что попытка сформулировать точнее то, что хочется сказать, причиняет ей боль. И она говорила не совсем то, что собиралась. И уж точно не то, что хотела сказать именно сейчас. — А еще ты меня пугаешь. Я не молилась десять лет, но, глядя на тебя, испытываю едва одолимое желание сделать это. У всех нас есть пример человека, которым мы боимся стать. Я вижу, что Мишонн боится стать мной. А Кэрол боится стать Мишонн. А я боюсь стать тобой.       Леонтина перестала всхлипывать, хотя ее плечи все еще дрожали, и повернулась к Тоффи, победно улыбаясь.       — Это не было комплиментом, Леонтина. Я тоже начинала напуганной и визжащей. Но это было уж очень давно. И я жопу порву, чтобы к этому не возвращаться.       Тоффи не боялась быть откровенна. Она всегда предпочитала честность всему иному — в бою, в разговоре. Во всем. Она не считала, что ее слова Леонтина или кто-то иной сможет использовать против нее, если вообще захочет это сделать. Тоффи вообще думала об ином: что все еще порой видит в зеркале вместо себя Золушку, от слова «зло», а может, и «зола» все же, в синем платье — а платья вечно приносили ей несчастье — подсвеченную пламенем костра.       Мышцы спины и плечо, на котором Глава несла Леонтину, начали ныть, и это ощущение вырвало ее из мыслей в реальность. Тоффи бросила платок рядом с француженкой, стараясь, чтобы он попал на одеяло, а не на пол.       — Ты много проводишь времени с Матье, я смотрю. Проведи немного и с Лестером.       — Я тебя ненавижу!       — Имеешь право. Я не гребаная Леди Гага, я не добиваюсь обожания.       На языке у нее плясали и другие колкости, но Тоффи проглотила их и направилась прочь. Леонтина верно поняла — в этом не было уже никакого смысла. Очень во многом его уже не было после того, как погасли огни в Джорджии.       Пока Тоффи поднималась по лестнице, в ее голове боролись две мысли: пожалуй, Леонтина этого не заслужила, даже пусть и вела себя как эгоистка. И, одновременно с тем: в этом мире так мало осталось того, что еще важно. Эти поступки — и со стороны француженки, и со стороны самой Тоффи, уже не имели значения. Их разговор. Приязнь или неприязнь. Все ценности теперь отсчитывались по очень простой шкале: жизнь, смерть, и между ними — бессмысленное полусуществование ходячего мертвеца.       А то, что Тоффи еще отчаянно хотелось втиснуть в середину, не должно было там находиться.       Леонтина пугала ее. Не тем, что могла причинить какой-то вред, во всех смыслах более слабая, чем Глава, но что в ней неизменно приводило в ужас, так это нечто, чему трудно было подобрать иное название, кроме как «гниль». Нечто темное, рыхлое, проминающееся под пальцами, что легко нащупывалось внутри нее, в ее разуме. Тоффи с дрожью поняла, как возникло это разложение. Леонтина идеально подходила Матье, она предоставила ему свою душу, чтобы он питался ею, и, наконец, в ней не осталось ничего, кроме тех личинок, что он заложил в нее. Если б Тоффи зашла в лазарет раньше и услышала диалог между француженкой и Розитой с самого начала, ее мнение смягчилось бы ненамного. Леонтины как таковой, пожалуй, уже не существовало — была только послушная ее бывшему любовнику кукла вуду.       Ох, вот каких ходячих мертвецов стоит бояться на самом деле, подумала Тоффи, второй раз за последний час выбираясь из душного подвала во двор. В воздухе таяла вонь сожженных тел, и Тоффи несколько минут стояла, втягивая ее носом и вспоминая прошлое. Она не считала себя хорошим человеком, она совершала много такого, о чем теперь жалела, и знала, что совершит немало дурного в будущем. Однако мысли о Леонтине натолкнули ее на любопытное осознание. Не важно, какая ты. Однажды ты осознаешь, что за плечами у тебя множество грехов. И единственное, что будет важно в тот момент, это то, ради чего ты их наделала…       Или нет. Еще будет важно, победила ты или проиграла.