Смерть мелкого гаденыша

От Фиделис она научилась ненависти. От неё Келейос узнала, что страх и гнев из-за убийства матери Харкией может во что-то перерасти. Страх уходит, гнев слабеет, но ненависть переходит в жажду мести. Месть даёт какое-то удовлетворение. Лорел Гамильтон, «Обет колдуньи»

      Тоффи не могла выбросить из головы все то, что натворила с утра и до обеда — а также после, если считать ссору с Леонтиной. Но эпизод с француженкой, каким бы изматывающим ни был, задел ее все же меньше, чем разговор с Риком. Граймс-старший — хороший человек, подумала Глава. Хороший и сильный, а значит, он вскоре начнет изменяться к худшему. Она уже начала, хотя изначально была отнюдь не святой. И на что окажется похожа финальная стадия, для нее, для него? На то, что из себя представлял Губернатор, каким она его знала?       Тоффи потерла сухие губы и с тяжелым вздохом опустила взгляд на записи из лаборатории.       Она сидела в мужском шелковом халате, постоянно поправляя сползающий с плеча рукав отстраненным, механичсеким движением. Казалось, оно только успокаивало ее, но не раздражало. Лучше бы тебе поспать, подумала Тоффи, день был напряженный, и завтра ты сможешь воспринимать все не так остро. Дописывай и иди в кровать. Больше ты ничего уже не сделаешь.       Болели синяки, а через сутки должны были начать ныть потянутые мышцы. Поганое настроение дополняло телесную измотанность. На тарелке перед Тоффи лежали ломтики яблока, чуть дальше — вскрытый пакет банановых чипсов, рядом с полным воды стаканом, искрящимся в свете лампы. Глава старалась не смотреть на еду, но то и дело со стыдом совала в рот то один кусочек, то другой. Ей было немного неловко, что она с такой жадностью набросилась на пищу, хотя потеряла утром двоих друзей. Нет, оборвала она свою мысль, такие чувства внушал тебе отец, и он был неправ. Ешь. Утешайся. Чувствуй себя лучше и не смей печалью извинять хреновое руководство. Теперь, как никогда, от тебя требуется ясность ума. И волевая рука.       — В последние несколько дней (предположительно, четыре) образец сознательно отказывался от сахара. — Тоффи наморщила лоб. — «Дорогой дневник: я полагаю, что я хороший человек*».       Она знала, что это не больше, чем цитата, пусть и одна из ее любимых. Но это неправда, если говорить о ней самой. Она отчаянно хотела быть хорошей. Хорошей женщиной, хорошим лидером, и провалилась в обоих начинаниях.       Хороший лидер не допустил бы смерти сразу двух людей. Хорошая женщина была бы мягкой и понимающей даже с такой эгоисткой, как Леонтина, потому что в противном случае — протащив ее на плече и ткнув лицом, в буквальном смысле, в то, в чем Глава делала ее виноватой, Тоффи в собственных глазах перестала чем-то отличаться от этой француженки. Но, даже совершив такие ошибки, Тоффи оставалась… сносной. Приемлемой. По крайней мере, в своих глазах. Ибо могло быть и хуже.       Тоффи положила руки по обе стороны от тетради и наклонилась, пока слова не стали распылвваться перед глазами. Ей нужно было вспомнить все, что она наделала под влиянием чувств, и сформулировать свои правила заново. Она всегда держалась за то, что точно знала, что верно, а что нет. Это не означало, что она могла сказать, где добро, а где зло. Но она понимала, где проходит грань дозволенного.       Невольно на память Тоффи пришла младшая из ее сестер, Верити, умевшая раздражать сильней воровки Мерси одной своей природной непосредственностью. Настоящего разлада меж сестрами никогда не случалось, и все же Тоффи порой испытывала к Верити глухое раздражение, потому как она, даже семнадцатилетней уже девушкой, без пяти минут замужней, могла сказать что-то вроде: ах, если б я могла жить, спрашивая лишь у сердца, а не у разума! Вот бы мозг просто взял и испарился из моей головы! Тоффи неизменно пробирал страх при мысли, что такое может оказаться возможно. К счастью, она даже в раннем детстве знала, что нет, хотя сама не понимала, откуда — просто рассматривать трупы животных недостаточно, чтобы учиться. Но даже в метафорическом смысле подобное желание для Тоффи скорее походило на кошмар, нежели на мечту. Опасно жить эмоциями, а уж если ты облечена силой и властью… И, тем более, помнишь, что чувства тебе присущи не только хорошие…       — Не скучно ли проводить вечер за отчетами, chaton?       — Что есть, то есть, — отозвалась Тоффи, не поднимая головы, хотя на самом деле не могла рассмотреть ни буквы. — но это нужно сделать, и закончить сегодня, самое позднее — утром.       Когда Матье приблизился к столу, он заметил, что в углу кабинета лежит прямо на полу скомканное грязное платье — то самое, что носила прежде Ариана, а Тоффи испачкала в бою. Он, правда, не видел, как это случилось. Тем хуже для него, как оказалось. Темная куча ткани походила издалека на тушку животного, сбитого машиной.       — Как же ты мучаешься, увязнувшая в этих правилах, бедняжка! Тебя даже жаль. — Француз сунул почти в самое лицо Тоффи книгу, распахнутую на середине. Меж страниц, расплющенный, лежал цветок. — Смотри, что я тебе принес. Ты ведь такая деловая, тут у вас, в общине, нет ничего красивого. Что бы порадовало тебя.       Ее сердце задрожало, как оконное стекло от оглушительного грома, грянувшего над самым домом. Все это уже было, при чем недавно, настолько похоже, что Тоффи захотелось помотать головой. И в то же время — совершенно иначе.       — И что это?       — Книга. Знаешь, их принято читать. Вот так открываешь…       — Безумно смешно, Матье. Я даже больше тебе скажу, я способна назвать полку, с которой ты ее взял, потому что все книги в этом месте — мои.       — Надеюсь, ты ее читала? — Он показал обложку. — «Венера в мехах». Про такую же девчонку, как ты. Она пыталась играть в госпожу, но на самом деле только и ждала, когда мужчина покажет ей, кто сильнее.       — Я не хочу выслушивать это снова, я знаю все, что ты способен мне сказать.       Ей хотелось выхватить у него книгу, вынуть из нее цветок и выбросить его ко всем чертям — Матье не умел делать гербарии, и сок от раздавленного стебля уже пропитал страницы. Тоффи стало грустно и обидно от этого зрелища, но она одернула себя: не важно.       — Господи, зачем ты меня всем этим грузишь? Неужели не заметно, что сейчас не время? «Я очень занятая женщина и у меня нет и дня в распоряжении**».       Он усмехнулся, хотя и с заминкой, словно сперва подавил желание сделать что-то иное.       — Не время? А мне казалось, самое подходящее. Ты расстроена и, может быть, мечтаешь, чтобы тебя кто-нибудь обнял?       — Если быть точной, я чувствую себя так, точно по мне проехал товарняк, а потом дал задний ход и проехал еще раз, только в обратную сторону. Утро прошло не то что бы гладко, милый, и в результате двое моих друзей укушены, а виноват в этом мой брат, так что да, я бы с удовольствием отвлеклась на что-нибудь веселое, но я не намекаю на ту фигню, что ты мне вечно предлагаешь. Это неинтересно.       Матье оставил книгу на столе — распахнутой, и наклонился над столом, упрешись в него ладонями. Его лицо было так близко, что Тоффи откинулась на спинку стула: чтобы черты француза перестали расплываться перед ее взглядом.       — Но теперь-то ты понимаешь, что лидер из тебя хуже некуда? Как я и говорил с самого начала.       — Я сделала, что могла, и… — Тоффи запнулась, облизывая губы. Она чуть было не поддалась Матье, готовая распластаться перед ним, раскаиваясь, посыпая голову пеплом. — Уже поздно. А вина… нет на свете, пожалуй, вещи дешевле, чем чувство сожаления. Оно ничего не меняет для мира.       — Будь я на твоем месте, этого бы не случилось.       — Но ты на своем месте, и на нем ты трусливо прятался в лесу, пока другие разгребали дерьмо. Вот же стыд. — Он смотрел на нее, не мигая, точно превратился в фотографический снимок, и Тоффи смотрела в ответ, начиная терять терпение. — Мои сомнения и моя вина только для одной меня. Я их чувствую, поверь, но я не позволю играть на этом.       — Ты не сошла ли с ума?       — Я просто делала то, что делают ведьмы. Если этому месту нужен тиран во главе, чтобы выживать, я готова им быть.       — Милая, сострадательная маленькая королева этого места — и такая жестокая! Ты совсем меня не жалеешь, и это особенно заметно на фоне других. Я пошел в лес, как до этого Гердина.       Тоффи подняла брови — не одну, иронично, а обе, в изумлении, немного нарочитом.       — Девушка, которая выживала с нами с первого дня… И почти до самого того времени, пока я с девочками не пришел в общину. Она точно так же пошла в лес, чтобы поискать что-нибудь милое для меня, нежная, дорогая Гердина… Я так тоскую по ней!       Вот только упоминаешь о ней впервые, отметила для себя Тоффи. Существовала ли эта Гердина в реальности или Матье ее только что выдумал, но то, что он упомянул некую погибшую женщину только для того, чтобы вызвать в Главе жалость. И все же, ему это удалось. Тоффи не могла отвязаться от возникшего в голове образа: тонкая фигурка, похожая немного на Бьянку, немного на Леонтину, бредет по темной чаще, опасно беспечная… Но жалость Главы сосредоточилась на воображаемой незнакомке, Матье не досталось ни капли.       — Я лазал по лесам, рискуя жизнью, чтобы принести тебе цветок! Можешь оценить это, как разумная женщина?       Тоффи вздохнула. Она даже и цветы-то не любила.       — Ты пытаешься меня продавить, и это у тебя не получится. — Она подняла руки в ироническом жесте извинения. — Прости за спойлер.       Она вдруг вспомнила фразу, вычитанную черт знает где, еще в годы, когда она воображала, будто еще может захотеть вернуться в общину: истории, которые начинаются хорошо, очень плохо заканчиваются. Ей казалось, что ее история началась хуже некуда и, наконец, посреди фантасмагорического ада, пришла к более-менее счастливому, хоть и не очень праведному «долго и счастливо», однако сегодняшний день пошатнул все ее представления о настоящем положении дел. Может быть, какая-то история, начавшаяся со скрученных над головой рук, и пришла к счастливому концу, но, вполне возможно, судьба Тоффи начала писать второй том.       — Ты не помогаешь общине. От тебя никакой пользы. Ебани меня калиткой, я что, выгляжу, как мать твою Тереза? *** Я ведь говорила, никто не ест у нас бесплатно. Не затягивай с долгом, солнышко, а то, может быть, тебе не понравится, как придется расплатиться.       — Грубые слова не делают тебя сильной, сладкая.       — А то обстоятельство, что я еще не сломала тебе нос — делает. Я многое готова прощать, Матье. Я знаю, что без компромиссов долгую дорогу не одолеть, что бы это ни значило, и, может, мы сможем друг к другу притереться. Но тут дело в другом. — Она вдруг смутилась, почувствовав, что слишком груба, и решила пояснить. — Я всех делю на своих и чужих, Матье, пойми. И ты так и остался чужим. Не знаю, есть ли у тебя шанс стать одним из нас. Боюсь, что нет. Не порицай меня за честность.       Она потеряла на нем не так много ресурсов, меньше, чем от широты души отдавала тем, кто ей нравится. Но Матье ее бесил, и с каждым днем все больше, поэтому Тоффи было обидно, что он получает хоть что-то задаром. Только внутренняя «хорошая девочка» не давала этому раздражению вылиться в грубость или насилие. То есть, грубость еще большую, чем обычная невоздержанность Тоффи, которая служила ей защитными шипами, как у ежа или дикобраза. Ее подмывало сказать: ты чужак и чужаком тут останешься, а у чужаков в стае судьба незавидная. В том, что община больше стая, чем орагнизованное человеческое сообщество, Тоффи не сомневалась.       — Тебе же нужен секс?       — Но не ты. Как известно, оргазм — это словно огромный пирог, который не может закончиться, хочешь — ешь одна, хочешь — раздели с кем-то. — Она покачала головой. — Не могу отрицать, ты хорош собой. И я вижу, что твои напарницы по тебе с ума сходят. Но я… нет, не проскочило искры.       Матье потянулся к Тоффи, таким движением, словно собирался схватить ее за шею, но она ровно в ту же секунду потянулась к долькам банана в пакетике, и он положил руку ей на плечо. Тоффи скосила на его ладонь глаза. Ей не нравилось, что он ее касается — не потому, что это вышло у Матье слишком грубо или раздражающе неуверенно. Нет, это было прикосновение как прикосновение, ничего особенного. Суть крылась в том, что Тоффи его не желала, каким бы оно ни было. Обычно она сама любила потрепать макушки, воротники и рукава тех, кто ей пришелся по душе, но переживания последних дней согнали с нее напускную игривость, но вместе с нею — и гнев тоже. По своей природе Тоффи была куда хладнокровней, чем могла показаться.       — Ты собрала у себя под крылом нытиков, которые не способны на поступок. И хорошо же тебе быть среди них королевой, а? Тебя нужно воспитывать. Ты дикая, и, как дикое яблоко, кислая до невозможности. Когда я только увидел тебя, я подумал: вот выдающаяся женщина! Она стоит того, чтобы за нее побороться. Но сейчас я понимаю, что ошибся. Не так уж ты хороша.       Она перебирала пальцами влажные волосы, забранные, по новой привычке, в высокий хвост, но тут, при взгляде на Матье, резко перекинула слипшиеся пряди с плеча на плечо решительным движением. Ее на самом деле не злили его слова, но она чувствовала, что упускает нечто важное, вынужденная подыскивать ответ. Рука Матье, накрытая холодными мокрыми волосами Тоффи, резко отдернулась.       — Какой потрясающей реакции ты от меня ждешь? Слезы там, или чего? Правила одинаковы для всех. На каждый день, в который я не работала, у меня была в запасе двойная норма, сделанная еще в апреле, пока мы тут горбатились в тающем снегу. Меня не интересует любовь всех и каждого. Я жду порядка, выгоды и выживания. Это-то ты дать можешь?       — А ведь ты мне снилась задолго до нашей встречи. Я знал, что однажды найду женщину, точь-в-точь похожую на тебя.       Тоффи приложила пальцы к виску, разочарованно понимая, что смутное понимание чего-то по-настоящему нужного ей сейчас, ускользнуло. Оставалось надеяться, что она вспомнит, о чем думала, когда Матье уйдет.       — Неужели ты веришь в сны? Ты же понимаешь, что это всего лишь… ну, продукт нашего мозга.       Он с усмешкой смотрел, как она подбирает слова, подбадривая мысль жестикуляцией.       — Что, тяжело без твоего зануды-подпевалы? Некому снабжать тебя умными репликами из-за угла? Поэтому ты его еще не выкинула, надеешься выучить хоть пару новых слов, чтобы было, чему перекатываться в твоей хорошенькой головке?       Она сморщила нос на секунду — не в осознанном движении, но в борьбе с самой собой. У нее часто случались эти гримаски, похожие на тик, но на самом деле, просто желание оскалиться, точно лесная хищница, которое она подавляла усилием воли. И Матье тотчас повторил это ее движение, иронически пародируя, отчего Тоффи внутренне передернуло.       — А вот Леонтине нравятся жесткие мужчины. Она разбирается, в отличие от тебя, что… — Матье запнулся, подыскивая слово, и на его лице мелькнуло новое выражение — неуверенность. — круто.       — О, я заметила.       — Я слышал о том, что ты сделала.       Тоффи не догадалась, на что намекал Матье. Он же был уверен, что на утренний поступок Главу толкнула ревность.       — Ты все же неглупая женщина. Ты поняла, что я страдаю рядом с Леонтиной, она душит меня своей любовью! А ты, свободолюбивая, непокорная, как раз по моему характеру.       Он ждал от нее реакции, Тоффи же совершенно погрузилась в свои мысли. Только через несколько секунд, прочертив тонкую линию карандашом в своих записях, она поняла, что Матье все еще нависает над нею.       — Я бы посмотрел, кто из вас одержит победу, ты или Леонтина. Правда, посмотрел бы.       — Я не играю в игры.       — Неужели? В тебе нет азарта?       Она улыбнулась, сжимая губы игриво и лукаво, как маленький ребенок, тщащийся не выдать секрет.