Смерть мелкого гаденыша

В самобичевании есть своего рода сладострастие. И когда мы сами себя виним, мы чувствуем, что никто другой не вправе более винить нас. Оскар Уайльд

      — Ты глупа, если не понимаешь.       Тоффи медленно поднялась из-за письменного стола. Ножки стула пронзительно скрипнули по полу в ночной тишине.       — Я всего лишь хочу сделать тебя женщиной лучшей, чем ты есть.       — Потому что хорошая жещина не может тебе противостоять?       Француз ответил кривой улыбкой, и Тоффи вдруг почувствовала, как мир переворачивается. Матье не мигал, глядя на нее, и будь она более мнительна, решила бы, что он — неведомый доселе новый вид ходячего, слишком похожий на человека, больше, чем другие обращенные.       — Если ты думаешь, что раз за разом побеждаешь, chaton, уверяю тебя, ты ошибаешься.       — Побеждаю? — Она невольно дернула краем верхней губы. — Так это все же схватка? Война? Не любовь?       Журналист ответил загадочной усмешкой, довольной и многозначительной — но глаза его оставались холодными, завораживающе неподвижными. Мертвыми, хотелось сказать. Тоффи вцепилась пальцами в столешницу, так что ногти царапнули мягкое дерево.       — Не сопротивляйся неизбежному, девочка, — из-за акцента казалось, что он назвал ее иначе — «цель*».       И Тоффи показалось, что именно последние слова, которыми они обменялись с французом, имеют удивительно важное значение. Красивое лицо Матье, совершенное, как у античной статуи, отпечаталось у нее в памяти, и призрак его еще несколько секунд висел у нее перед глазами, даже когда гость покинул комнату, но Глава понимала, что та часть ее волнения, которую она назвала бы игривой, относилась не к французу. Однако остальные чувства…       Ей казалось, что это прозрачный толстый пластик пульсирует в ее ладони, а не кровь, бегущая до самых кончиков пальцев. Тоффи отпила воды, чтобы успокоиться, и прежде, чем опустить стакан на стол после первого глотка, вернула его к губам, но дрожащая рука сжалась слишком сильно, и пластиковый цилиндр лопнул прямо в ладони Главы. Вода пролилась на пол и ноги Тоффи.       — А, блин, — она отскочила, точно еще было не поздно. В общине, где она росла, почти никто не выражался, и она невольно ругалась по-английски чаще, чем на языке детства. — Блин блинский!       Она встряхнула мокрой рукой, но когда взглянула на ладонь, на ней оказалось больше воды, чем крови. Если б стакан был стеклянным, а не пластиковым, она поранилась бы сильнее, тогда же длинная царапина, тянущаяся из-под среднего пальца, едва ли взрезывала эпителий, только в самом центре ладони выступило несколько алых капель.       Так бывало и прежде: Тоффи казалось, что она не чувствует ничего, но тело дрожью, учащенным пульсом выдавало ее истинное отношение. Глава потерла руки, чтобы успокоиться — раненая ладонь ныла, но кровь остановилась почти мгновенно, недостаточно глубок был порез, сущая ерунда.       На полу слабо мерцали три осколка стакана. Мультяшный кролик, напечатанный на пластике, смотрел в потолок одним глазом, второй располовинила трещина. Тоффи отвернулась.       Тело иногда говорит разуму, где правда. А иногда лжет.       Ты боишься не его, ты боишься того, кто однажды сказал тебе, доверительно приобняв за шею: он просто человек, и он уязвим для ножа. Самым главным злодеем в ее жизни был и оставался отец, и все прочие перед ним мельчали. И в Матье на несколько минут она увидела воплощение отцовской фигуры — которая не была ей нужна. Которую она никогда не искала.       Она стояла, рассматривая руку так и эдак, слегка поворачивая ее, точно ладонь могла заиграть на свету иначе, подобно хрустальной. Тоффи на самом деле даже не вполне ее видела: перед ее внутренним взором проносилась вереница воспоминаний. Она в спортзале, ноги неуверенно ступают по мягкости мата, на нее надвигается противник — мужчина, на голову выше, с руками такими накачанными, что любой нормальной девушке стало бы страшно на ее месте. Тоффи не страшно, она понимает, что упадет на мат и не ударится, но… падает он, когда она повторяет то, что прежде отрабатывала с партнершами, девушками своего роста и веса. Выставленное бедро, колено, рука в плечо — как рычаг. Он поддался, подумала она, но противник выглядел не так, точно решил сделать спарринг-партнерше приятное одолжение и погреть ее эго.       Тоффи понравилось то, что она увидела в глазах того мужчины. Не страх — изумление. Он не понял, почему она свалила его. Конечно, будь она стройнее и с более изящными руками, рычаг не сработал бы. Все-таки, сила требовалась для того, чтобы провести прием. И у Тоффи она, по счастью, была.       Она боролась с мужчинами, и побеждала далеко не всегда, но каждый раз, когда ей это удавалось, она становилась все более бесстрашной. Поэтому, когда к ней сунулся менеджер после работы, ущипнув за бедро так, что боль и неожиданность заставили Тоффи вскрикнуть, она без раздумий бросила его на пол доведенным до автоматизма движением.       Она не сразу привыкла к тому, что не беспомощна. И еще год, если не больше, каждый раз изумлялась сама, когда побеждала кого-то. Ее успокаивала ее собственная физическая сила. Что же до того, что она сама порой все-таки получала в лицо… Это было честно, так казалось Тоффи. А проиграть честно — не стыдно и не страшно. Вот только этот мир больше не признавал никакой честности, ни в чем.       Тоффи нагнулась, поднимая осколок с половинкой мордочки кролика. Этот стакан они достали из рюкзака Арианы, как и многое другое. Тоффи не жалела, что разбила его. Это успокоило ее: напоминание о собственной физической силе. Как всегда успокаивало.       — I admit that in the past I've been a nasty, They weren't kidding when they called me… Well, a witch**       Тоффи запрокинула голову, зажмурилась: ею завладело следующее воспоминание. Вес чужого тела, нож у щеки, брызжущая в глаза слюна, бьющий по ушам крик. У нее была едва ли секунда, если не меньше, чтобы решиться переступить черту: и она впилась в черные глаза, полные ярости, больше всего на свете желая, чтобы лезвие не коснулось ее лица или шеи. Всё прочее в тот момент потеряло для нее ценность.       — Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее***.       С этой мыслью, на ходу стягивая с плеч халат, Тоффи направилась в примыкающую к кабинету маленькую спальню. Она приказала себе спать, понимая, что измотана и истерзана, но еще час, не меньше, лежала в постели, пока слезы текли по ее щекам, точно вода. За плач Тоффи в детстве наказывали, и она словно не умела рыдать правильно — но для того, чтобы чувствовать горе, навык не нужен. И его не вытравить так просто, хотя можно научить скрывать. Она это и делала почти всю свою жизнь, однако теперь лежала глядя в темный потолок, не видя его за отпечатанными на сетчатке лицами Дейзи, Арианы и Лестера, и, если бы кто-то увидел ее со стороны, сказал бы, что она похожа на исходящий слезами труп.       Но плакала она не о погибших, а о том, что ей придется делать с ними нечто аморальное, с этими и теми, что еще будут. Потому что она обязана. И потому что она наделала неисправимых ошибок.       Смотри, к чему привела твоя философия, нашептывал ей внутренний голос, едкий и знакомый, как и прежде. Ты говорила, что не боишься проиграть, так вот гляди — ты проиграла, и раз, и еще раз, и еще, потому что ты уже не сама по себе. Хочешь быть лидером — помни, что от тебя зависят жизни десятка других людей. Вскоре снова тебе придется поступить так, что ты не будешь понимать, кто прав, кто виноват, но ты закончишь эту ситуацию, потому что должна, и постараешься о ней забыть. Ты хозяйка себе и своим действиям, и это не подарок судьбы, как может показаться. Нет уж, милая, ты сейчас возьмешь себя в руки, и будешь хорошим лидером, потому что ты сперва напугала этих людей, а затем взяла на себя ответственность за их судьбу, потому что больше никто не решился, и если Рик может просто сняться с места и уйти, может, если захочет, Матье, ты отсюда не уйдешь.       Ты знаешь, как жить без электричества, не любишь эту жизнь, но знаешь ее. В иной ты эффективна не будешь. И, видит Бог, этим людям было бы лучше под началом кого-то иного, но ты — лучшее, на что они могут рассчитывать.       Тоффи проснулась от резкого звука, ворвавшегося в открытое окно. Прошел дождь, и она продрогла, оттого последний сон ее оказался маятным и неприятным. Но Тоффи больше не рискнула бы законопатить себя в тишину особняка. Она приподнялась на локтях, вслушиваясь: тишина, никакого эха. Однако это не значило, что Глава может снова уронить голову на подушку и заснуть. Следовало проверить, что случилось на улице. Тоффи с тоской подумала, что миновало время, когда она могла беспечно отмахнуться: ерунда, должно быть, машина проехала. Она села на кровати, с трудом соображая. Тоффи помнила, что засыпала в слезах, но те не склеили ей ресниц, как прежде бывало. Чистые, как вода, они прошли и ушли, как уходит снег весной. И стоят они не больше, подумала Тоффи, проводя рукой по гладкой горячей щеке. Может быть, она была удивительно счастливой женщиной, несмотря ни на что. Долгие, долгие годы она жила в тяжелых условиях, точно зажатая между мельничными жерновами, но чувства ее быстро истончились, она научилась держать себя в руках настолько, что эмоционально отупела. Измельчала в душе. И теперь она оживала, после стольких лет… впервые. Вот только теперь эти чувства, что наконец появлялись у нее — может быть, «снова», но они заснули в столь раннем детстве, что Тоффи не помнила себя с таким шквалом переживаний в душе, — не имели все же власти над Главой. Не больше, чем она сама дозволяла. Все ошибки, что я могла сделать, я уже совершила, подумала Тоффи, спуская ноги с кровати и нащупывая холодными ступнями шлепнацы. Нет, она все же была не так уж счастлива, потому что кроме жалости, любви и сопереживания она остро чувствовала вину — а ей было, за что изводить себя! — и сожаления, и мучительную надежду, и горе…       Но все же я взрослая женщина, мысленно сказала Тоффи себе, когда в мутноватом зеркале прихожей отразился ее силуэт. Меня уже не обмануть и не запугать, как девчонку.       Она зажгла лампу, не отрывая взгляда от своего отражения, диковинно отрисованного в зазеркалье светом керосинки, и словно видела там незнакомую девушку. И она нравилась Тоффи. Немного более злая, чем она бы хотела, но смелая и дикая как раз настолько, насколько нужно. И с неплохими мышцами, к счастью.       Может быть, эта женщина могла бы сносно управлять общиной, подумала Тоффи, выходя из особняка в прохладно-влажный редеющий сумрак раннего утра. Жаль, что эта женщина не совсем я.       Злая, продрогшая, с ножом в руке, она обошла вокруг особняка. Оказалось, что гремела жестяная бочка, упав набок. Будь окно в спальне Тоффи закрыто, она бы ничего не услышала, скорее всего. Вдали, у забора шагал Бруно с ружьем — они с Главой махнули друг другу. Ни мертвяков, ни живых злодеев — просто, должно быть, кто-то оставил бочку стоять на камне, и сила притяжения наконец свалила ее, прямо посреди ночи. Тоффи вернулась в особняк — но только для того, чтобы снова выбраться, только уже с книгой в руке. После дождя августовская ночь пахла, как морской берег: влажно, едко, свежо.       Тоффи забралась в лабиринт до середины. Туда, где они три недели назад разговаривали с Риком. Проходы очистили от редких трупов ходячих, которые пали от руки Эдиты — самые шустрые, готовые догнать ее на поворотах, получали мачете по голове. Пара редких кусков то ли ткани, то ли плоти, Тоффи не стала приглядываться, застряли, защемленные ветками или торчащей на сгибах сетки ржавой проволокой, но, к счастью, их слабый запах заглушался ароматом растений.       Тоффи устроилась в любимой беседке: вынув ноги из шлепанцев, но оставив пятки стоять на обуви, чтобы не испачкать, она приготовилась прочесть пару глав из Захер-Мазоха, о котором вечером ей напомнил Матье. Лампу она поставила на сиденье, книгу положила на колени, и, откинувшись как можно дальше, читала. Небо уже совершенно посветлело, должно быть, пробило четыре часа утра — пробило бы, если б часам не пришлось пасть жертвой ради спасения общины. И все же, читать без света еще было рановато.       Скользя взглядом по строкам, Тоффи задумчиво нажимала на синяк под губой, полученный во время сражения с ходячими — она сама не помнила, каким образом. Ноюще-щекочущая боль разбегалась по нервам челюсти, отдаваясь в задние зубы, неприятно, и все же так, что невозможно было перестать бередить эту травму. Так и с памятью, подумала Тоффи, ты любишь себя наказывать, любишь делать больно самой себе, но если кто-то попробует провернуть это за тебя, ты взбунтуешься.       Захер-Мазох ей не нравился. В нем не было того, что восхищало ее в книгах Лоуренса или грустных романах Достоевского. О, слава Богу, подумала она, что теперь я могу видеть вещи ясно. На чьей стороне бы ни был автор, она сама, читая, решала, что дурно, что достойно, не принимая слепо позицию писателя.       Тоффи перелистнула очередную страницу, и сердце ее пропустило удар: сок раздавленного цветка потемнел, уродуя белый лист. Ничего, это просто пятно, оборвала себя Глава, и поморгала, чтобы зрение прояснилось. Но текст никак не мог захватить ее внимание — героев занимали такие мелочные глупости, что Тоффи невольно раздражалась. Интересно, Северин и Ванда продолжали бы заниматься той же ерундой, будь их мир, уже не существующий, похож на тот, в котором Тоффи приходилось жить? Если бы их друзья погибали не в пример чаще, и не благородно бледнея, а потом не лежали чинно в гробу, такие спокойные и тихие, «как будто спящие»?       Отвращение, гнев, печаль и отчаяние стянулись в темный тугой клубок в груди Тоффи, так что она не сумела сдержать хриплый яростный вопль. Книгу она отбросила, и та столкнулась с сеткой — мягкий звенящий шелест прокатился вдоль извива лабиринта — а затем шлепнулась на землю, захлопнувшись. Тоффи закрыла глаза руками, прижала низ ладони к глазам и позволила себе несколько всхипов, чуть громче вздоха. Вытерла глаза, но их тотчас нова защипало, и она согнулась, шмыгая носом.       — Глава?       Тоффи мгновенно вскинулась, вытирая под глазами последние слезы. Опустила со лба на нос черные очки. Не было смысла делать вид, что она не плакала.       — Маленький Граймс. Как ты меня нашел?       Он пожал плечами.       — Ты кричала.       Карл подал ей книгу, и Тоффи взяла ее, положила рядом с бедром на лавку, по другую же сторону от себя похлопала ладонью, приглашая мальчика садиться.       — Сама не знаю, что на меня нашло.       Она дернула краем рта, уже почти успокоившаяся.       — Может, позвать кого-то?       — Кого? — Она завела руку за спину и вытащила что-то. — Ты готов с кем-то поделиться печеньем? Или… колой?       Она подвинула фонарь в сторону, показав, что за ним стоит стеклянная бутылка. Выпуклые грани логотипа лучились в утреннем свете.       — Я слышал, как ты сказала, что не любишь детей.       — А ты и не ребенок. Ты маленький взрослый. — Тоффи не шутила. — Но при том, ты все же достаточно юн, чтобы оценить прелесть настоящей газировки.       Карл не двинулся и ничего не сказал, только медленно приоткрыл рот — словно готов был уже сделать глоток.       — О, слышу восхищение в твоем молчании и даже в полутьме различаю, как блестят твои глаза, — фыркнула Тоффи.       С непривычки от газировки щипало в носу, так что ужасно хотелось чихать. Карл жадно сделал глоток, набрав колы за щеки, как хомяк, и передал бутылку назад Тоффи. Она зажала горлышко пальцем, чтобы пузырьки не выходили слишком быстро.       — Вот уж не думала, что доведется распить это сокровище с пацаненком, которого я меньше месяца знаю.       — А с кем ты хотела? С Проспером?       — Он не пьет такого. — Тоффи хмыкнула. — Я бы… Не знаю. С любовником.       Она покосилась на Карла.       — Прости. Рановато тебе, наверное, о таком говорить.       Он в ответ посмотрел на Главу, иронически приподнимая брови.       — Я убиваю ходячих наравне со взрослыми, а ты делаешь вид, что меня может смутить намек на то, что у тебя бывает секс?       Тоффи сдавленно хихикнула. Она хотела согласиться с Карлом, но он внезапно продолжил:       — Хотела распить эту бутылку с моим отцом?       Тоффи не удержалась от смущенного смеха.       — Ну, твой папа, в общем-то, мужчина крайне привлекательный. Окей, прости, не стоило это говорить.       — Да нет. Это не мое дело, что там между вами.       — Между нами ничего. — Тоффи вернула Карлу бутылку. — Тебе уж точно не нужна такая мачеха, как я. Еще как научу тебя плохому.       — Или я тебя. Помнишь же, я не ребенок.       — О, и именно поэтому ты дружишь со взрослыми тетями? Я вижу, что ты привязан к Мишонн. Она замечательная, это сразу видно. Держись ее.       Карл в ответ только улыбнулся, ничего не говоря. Будь он старше, сказал бы, что Тоффи тоже замечательная, хоть и пытается скрывать это. Но в ту минуту ему не хватило слов. Иначе он произнес бы вот что: многие из нас наполовину замечательные, а наполовину ужасные.       И Тоффи бы ответила, что так было всегда, и прежде тоже.       — Ты, конечно, уже большой мальчик, но тебе все же нужна семья. Я в чьей угодно семье могу быть только чудаковатой теткой, которую все стыдятся и не приглашают на семейные праздники.       — Так ты правда не хочешь детей?       — Почему ты спрашиваешь?       Карл в ответ только пожал плечами, сунув печенье за щеку. Тоффи развела руками.       — Я просто думаю, ну кого я могу воспитать, а? У меня была не лучшая семья, знаешь ли. Но еще и потому, что… этот мир — понимаешь, я никогда не решилась бы кому-нибудь оставить в наследство этакий беспорядок. Я не думала, что все станет еще хуже. — Тоффи грустно усмехнулась.       — А ты считаешь, что стоит жить, только если ты абсолютно счастлив? Но ведь не умирать же, если нет?       Тоффи поежилась. Ей показалось, что по лабиринту промчался холодный ветер, но мальчик рядом с ней даже не вздрогнул. Даже зрачки его не двигались. Тоффи показалось, что настал некий судьбоносный момент. Сейчас будет сказано нечто важное…       — У тебя есть еще кола?       Она едва не выдохнула с облегчением — долго и шумно, точно продержала минуту на голове пластиковый пакет.       — Может быть.       — Отнеси Таре. Она говорила, вроде, что скучает по газировке.       Карл спрыгнул с лавки, готовый вернуться в особняк, но прежде, чем уйти, добавил:       — Я не знаю, сказал это Кори, чтобы выгородить… кого-то, но когда мы уходили, ворота были закрыты. Клянусь.       У Тоффи дернулась щека.       — Кори отошел от ворот, это так. Потому что мы вообще выходили не через них.       — Вы что?       Тоффи сжала бутылку, чувствуя, что от переживания немеют ладони. Будь у нее в руках жестяная банка, она бы смялась от такого нажима, будь тонкостенный бокал для вина — может быть, лопнул бы, как арианин стакан шесть часов назад.       — В конце этого лабиринта, там, где он упирается в забор, один из листов желез покоробился и отошел от балки. Его можно сдвинуть, но только стоя тут, внутри общины. С той стороны — нельзя. Поэтому мы вернулись через ворота. Но выходили мы там.       Тоффи почувствовала, что руки занемели до самых локтей. Она моргнула несколько раз, приходя в себя, загоняя подальше соображения, которые следовало рассмотреть подробнее. Но — позже.       — Сейчас отправимся назад в особняк, а после завтрака я отряжу Дейзи… — Она еще раз моргнула, сильно жмурясь. — Эдиту. Или Бруно. Эту дыру нужно заделать, а если хотите вылезать на рыбалку, разговаривайте с Риком. И со мной.