Смерть мелкого гаденыша

…но может ли надкусанное яблоко вновь обрасти плотью, зарубцевав след зубов? Анджела Картер

      Когда Леонтина открыла глаза, первое, что она увидела, был белый потолок. На мгновение ей показалось, что она снова в общежитии модельной школы — из которой она вылетела с треском после того, как начала отношения с Матье. Леонтина тогда недолго жалела. В конце концов, она хотела попасть в модельный бизнес только затем, чтобы иметь возможность когда-нибудь подойти к Матье на равных. Когда он по-хозяйски положил руку ей на плечо на дебютном показе, хотя их даже не представили друг другу, Леонтина поняла, что школа сделала все, чего от нее такая девушка, как она, могла ожидать. Потом…       Леонтина, реальная, не из воспоминаний, зажмурилась, вспоминая, что же следовало за этим. Матье обещал ей гламурную жизнь на острие удовольствий и опасности, что на деле оказалось парой скучных вечеринок, на которых она у заднего крыльца выкуривала по косяку с женами надутых дядек, тех, которые говорили о журналистике в гостиной. Но, по крайней мере, Матье продолжал выбирать ее плечо и ее бедро, чтобы устроить там ладонь, почти целый год. Пока у Тины не появились соперницы.       — Я вижу, что ты проснулась. — Произнес хриплый голос Тоффи с другого конца кровати. — Воды дать?       Леонтина кое-как проползла на подушках вверх, чтобы взглянуть на Главу. Та сидела, прислонясь к дуге спинки и склонив голову несколько набок. Не в умилении, не во внимании — просто так ей было удобно. Может быть, шея побаливала еще после захвата Матье. Халат сменился на штаны и полосатый топ.       — Ты убьешь меня?       — Ты была без сознания четыре часа. Назови свое имя и скажи, сколько я показываю пальцев.       Тоффи подняла руку, но Леонтина молчала.       — Ты можешь ответить?       — Да, да. Только не понимаю, к чему это? Ты убьешь меня?       Глава глубоко вздохнула.       — А я-то приняла это за бред. Я бы разрешила тебе охотиться вчера, если б хотела от тебя избавиться. Твоими же руками. Но — нет. Не держи меня за дуру, я не верю, что ты действительно устроила званый прием для ходячих, ты не способна на это, ни морально, ни физически. — Тоффи откинула край одеяла, открывая ногу Леонтины с длинным шрамом, только-только зажившим. — А вот выгораживаешь своего любовника ты не первый раз.       — Это не он. Клянусь! У него есть алиби. — Француженка приложила руку к груди. — Он был со мной.       — Как ты можешь это доказать?       Леонтина пожала плечами. Конечно, ничем. Но и Тоффи нечего было предъявить ни ей, ни журналисту, несмотря на то, что она не верила, что это не француз источник всех бед последних пары недель. Иначе бы она просто не была той, кем ее двенадцать часов назад назвал Юджин.       — Матье просто не такой. Ты не знаешь его так, как я. Он глубоко в душе просто несчастный человек…       В сущности, все мы — раненые обиженные дети. Но, подумала Тоффи, что это меняет? На что это индульгенция? Почему бы не попробовать быть хорошим… хотя бы когда ты не вынужден быть плохим?       — Расскажи мне о Матье, Тина. Каким он был… до этого всего? Я тоже хочу верить, что он не способен на предательство и зло. Правда, хочу.       Леонтина просияла. Казалось, ничего не могло обрадовать ее больше, чем подобная просьба. Она начала рассказ: как они с Матье встретились на показе, и оказалось, что он уже давно «зарезервировал» ее. Разузнал о ней все у преподавательниц, у подруг, а потом кинул пачку денег на стол директору школы: подайте мне вон ту, с пейзанской косой, никакую другую я не приму! И больше уже от себя никогда не отпускал, даже когда Шона и Бьянка нарушили их рай на двоих. Француженка говорила и говорила, хихикая, и Тоффи слушала, порой узнавая себя в этой истории, то там, то сям, порой недоумевая, на какое дно могут пасть люди из кругов настолько высоких, каких она никогда не могла рассчитывать даже коснуться.       Но что из себя представляет Матье, стало Тоффи понятно лучше. Если отбросить идеализирующие фантазии Леонтины о его чуткости и ранимости и слушать только факты.       — Потрясающая сказка, Тина. Тут и прекрасный принц, и злая королева, и ты — Белоснежка. Я не понимаю, что такого вы трое нашли в этом…       — Мудаке, подумала Тоффи, но из вежливости проглотила эти слова. — Он тебя изнасиловал…       Не то что б Тоффи была сильно удивлена — Матье не казался чутким возлюбленным. Но что он способен на подобную предельную низость, ей все же не приходило в голову. Даже при ее обыкновении предполагать худшее. Даже пусть он жаждал занять место Главы в общине любым способом, у него, может быть, оставались представления о чести в чем-то ином. Видимо, их не было.       — Нет, он… Я… Да я же любила его, так что ты не права! Просто именно в тот момент я не хотела. Не была готова.       — Тина. Он тебя изнасиловал, а потом преследовал. Это называется именно так.       — Он любил меня! Пока не нашел этих сучек, Бьянку и Шону.       Тоффи покачала головой.       — Ты должна была получить запретительный ордер… И обе они — тоже. Вынь глаза из задницы, ты же гребаная наркоманка, только вместо героина у тебя этот мужик.       — Это любовь! А ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем я говорю, потому что ты любить не можешь! Ты изображаешь чувства. Ты накачиваешь себя гневом, чтобы, наконец, почувствовать хоть что-нибудь. Ты ведь на самом деле очень несчастна.       Тоффи пожала плечами. Пока она чувствовала, что тело ноет больше после секса, чем после драк, так что ей было трудно согласиться. И она не могла не подметить, как ловко чувство обездоленности оказалось обвинением для нее и оправданием для Матье.       — Вот почему ты плюешь на мои чувства — своих-то у тебя нет. Разве что зависть.       Леонтина повела плечами. Тоффи не стала напоминать, что даже пусть Тина действительно недурна собой, в этом мире после начала Новой Чумы это имело не так много значения.       — Я бы на твоем месте искала причины поведения людей скорее в лени. Может быть, все грехи и все ужасы этого мира только от нее одной.       Глава достала нож и принялась вертеть его в руках, не замечая, как заерзала рядом француженка. Как нередко случается в таких ситуациях, это был разговор, когда каждая говорила о самой себе больше, чем о собеседнице. И Тоффи мысленно произнесла отчетливо и строго, как сказала бы Леонтине: вот и прекрати. Прекрати заниматься ерундой, обвиняя себя, и работай изо всех сил. Ты же и так знаешь, что ошибки на войне неисправимы, а война стала повсеместной уже давно. Ты знаешь, как решать проблемы. Бери пистолет и стреляй. Вот и все, и нечего жеманиться, будто ты не делала этого раньше или не считаешь это и впрямь прекрасным выходом. Тоффи не полагала себя социопаткой. Чувства у нее были, и как ей казалось, довольно сильные. Но глядя на Леонтину и вспоминая многих ей подобных, становилась понятна разница. Может быть, это означало, что между Тоффи — или почившей в бозе личиной Чарити — и Губернатором разница на самом деле была куда меньше, чем ей прежде казалось. Эта мысль доставила Тоффи неудовольствие, но не напугала — и это, возможно, значило еще больше.       Она вспомнила, как стала Главой: с мыслью «нехорошо это, но ладно». И как быстро ей это начало нравиться. Она, впрочем, догадывалась, что власть меняет, изменит и ее, и она может вцепиться в это положение, потому что вместе с ответственностью все же дается и сила. И некоторыми общинами править хоть сложно, но и приятно.       — Сначала ты думаешь, что сможешь создать утопию, а потом обнаруживаешь себя во главе дикого общества, ничуть не отличимого от того, из которого ты в ужасе бежала. Думаешь, я не знаю, что это место на самом деле медленно тлеет? Я всего лишь могу постараться замедлить его разложение. Не спасти. Не построить рай. Просто отсрочить худшее. И в сложившихся обстоятельствах это довольно много.       — Ты параноик. — Леонтина пыталась держать лицо, скопировать то же выражение, что она видела перед собой, у Главы, и надеялась, что ее не выдают алеющие щеки.             — Даже не хочу думать, что сделало тебя такой. Ты даже не женщина. Просто животное. Ты всегда видишь худшее, даже не так, только плохое.       — И тебе бы стоило. Потому что я не вообразила себе предательства, насилие и смерти. Я запомнила, что они случаются, и то, что я их жду, ведет только к одному: я готова. Это правда, и правда горькая.       Тоффи кольнуло чувство превосходства, и она устыдилась его.       — Это место медленно разваливается, а я — макиавеллианская сучка. «Это вам не средняя школа, А арена для боёв без правил.*» Подобное неприятно осознавать, но так и есть. Вот что есть ключ. Знать даже то, что заставляет тебя стыдиться себя, и заглядывать себе омерзительной в лицо. Я не говорю, что нужно лезть туда, где тебе могут сделать больно. Ты будешь ранена в любом случае, хочешь ты этого или нет, будешь готова или нет. Тебе может немного повезти, и все случится не худшим образом. Но это произойдет все равно. Жестокость и насилие — часть взросления.       Что еще беспокоило Тоффи в отношениях Матье и Леонтины — они были словно извращенной пародией на то, что она хотела иметь, а может быть, уже имела. И это было ей напоминанием о том, что стоит быть очень осторожной, чтобы не превратить все то драгоценное, что дала ей судьба, в то, что ей показали эти двое. У Тоффи даже дернулись мышцы на лице, когда она представила себе такой исход, и ей захотелось потереть лоб и кожу у носа.       — Я не думаю, что ты жила в замке из зефирок. Но ты явно всю боль в своей жизни встречала с закрытыми глазами. Ты пыталась подсластить свои неудачи, поэтому ты их не видишь.       Тоффи видела, что детство, да и вообще жизнь Леонтины вряд ли были наполнены любовью и принятием, но, в отличие от нее самой, Шоны, Бьянки и множества других девушек, да и парней, Леонтине недоставало чего-то, что бы позволило ей оттолкнуться от дна и воспрянуть. Тоффи подозревала, чего именно: смелости взглянуть себе в лицо и признать, кто ты. Леонтина воображала себя то жертвой всех вокруг, то маленькой принцессой, которой все обязаны. И, принимая доброту за слабость, точно так же она принимала слабость за доброту.       — Хочешь меня ударить? — Тоффи показала на свою щеку. — Я не позволю, но если тебе от этого полегчает, можешь попробовать.       Под потолком вилась, жужжа, муха, подчеркивая тишину в лазарете: обе девушки замечали это беззвучие, как только переставали говорить. Хотя окна были открыты почти настежь. Тину тишина еще беспокоила, Тоффи — успокаивала. Леонтине пока еще хотелось кричать в такие моменты, только чтобы услышать саму себя — хотя бы.       — Я хочу домой… — Это, разумеется, было невозможно. — Я хочу, чтобы все стало хорошо…       И это тоже.       — Я хочу уйти. Я тут больше не могу. Это все… слишком.       Верным решением было бы отпустить Леонтину, куда бы она ни желала пойти.       Разумным решением было бы если не убить ее, то хотя бы сунуть в карцер к ее суженому.       — Конечно, в любой момент. Ты неплохо поработала: за себя и своего дружка. Но в последние дни… Ты сдала. Твоя забастовка… — Тоффи покачала головой. — Тебе нужно выбирать. Паек для тебя и Матье вычитается из работы тебя одной. Если ты уходишь, то либо берешь с собой провизию, оставляя его без обеда на ближайшие пару дней, либо сама уходишь только с кедами через плечо.       Тоффи проводила пальцем по лезвию ножа, так, чтобы острие не прорезало кожу, но все же, наконец, нажала слишком сильно. На подушечке, под самым ногтем, выступила алая капелька крови: «маленькая боль заставляет крутиться мир**» — кто это сказал? Она не помнила.       — Какая же ты сука…       — Еще раз, а? Мне начинает нравиться, когда меня называют сукой. Есть система, и она затрагивает других людей, таких же, как и вы двое. Никто не особенный.       — Ты создала эти правила!       — Только те, что люди не должны без причин бить других людей в общине. А то, что всем нужно есть, придумала не я. Направь свои претензии Матушке-природе.       Леонтина откинулась на подушки с побледневшим лицом, и на белую наволочку рядом с ее рыжевато-каштановыми волосами тотчас села муха. Тина ее даже не заметила.       — Ладно, есть выход. Кому-то из вас могу давать просрочку.       — Это хреновая альтернатива.       Тоффи пожала плечами.       — Девочки в нашем весе должны понимать, что победа не дается без синяков. И в переносном смысле тоже. Так что положи свою гордость в рот, прожуй потщательней и можешь даже запить водой.       Тоффи посмотрела на Леонтину, на ее задранный к потолку нос с шевелящимися ноздрями. Может быть, этой девочке не хватало пинка посильнее, после которого ты поднимаешь морду из грязи, осознавая, что в этом мире ты или будешь способна на поступок, или нет, и тогда можешь попрощаться со всем хорошим, чего бы тебе хотелось. Хотя — кто знает? Леонтина могла оказаться из тех многих, кто просто задыхался после такого добивающего удара. Тоффи не собиралась его наносить. Она вообще не замыслила ничего, кроме как оставить Тину разбираться с ее характером саму — пока ее маниакальная влюбленность и подобие амбиций не вредили общине.       — Я сука, но не настолько, как ты себе воображаешь. — Тоффи спрятала нож. Ей было все тяжелее и тяжелее сосредоточиться на том, что говорит Леонтина. Слишком становилось скучно. — Я не хочу тебя убивать или что ты там себе вообразила… Но я не буду твоим ресурсом ни в каком смысле. Ты понимаешь? Нельзя заставить кого-то любить себя и нельзя вымолить это.       Леонтина вдруг скуксилась, точно до нее, наконец, дошло. И это осознание принесло с собой невыносимую боль. Француженка затряслась в сухих рыданиях. Тоффи испытала желание погладить француженку по голове и попробовать успокоить — она никогда не была сильна в поддержке, к тому же, догадалась, что сейчас это будет неуместно. Сама она бы в такой ситуации оттолкнула ласкающую руку. Поэтому она просто сидела на своем краю кушетки и ждала с вежливым участием на лице.       — Я не должна тебе ничего сверх того, что обещала: еда и крыша над головой в обмен на труд. Если тебе нужна душевная теплота и поддержка, иди и найди ее — у Шоны, у Бьянки, или кто тебе нравится в общине кроме твоего дружка. Но ты не выпросишь и не обяжешь меня относиться к тебе как к особенной. — Тоффи наткнулась на непонимающий взгляд Леонтины. — Ты требуешь любви от меня точно так же, как от Матье, но это так не работает.       Что правда, то правда — Леонтина во многом походила на Матье, точно отражала его душу в тусклом зеркале своей натурой. Более нежная и плаксивая, она все же глубоко по сути принадлежала к тому же роду, что и он. Может быть, притягиваются не противоположности, а подобия, подумала Тоффи, и на миг ей показалось, что она чувствует запах костра.       — Продукты не берутся из воздуха. У нас есть запас консервов, но мы должны подумать о том, что будет на следующий год. Общества разрушаются. Общины разрушаются. Можно только постараться удержаться на вершине, пока она не осыпалась, и успеть вовремя спрыгнуть. Без иных вариантов. — Тоффи встала и встряхнула плечами, расправляя их. Боль в боку, наконец, ушла. — Помимо таких важных вопросов как «ой, могла бы я убить или нет, остаются ходячие людьми или нет», есть вся та бытовая ежедневная грязь, которую на самом деле никто не хочет вывозить. Жратва. Заделанные дыры в стенах. Прополка сраных сорняков. Не надо воображать, что я гребаная Пэрис Хилтон на троне. Быть Главой — это труд. И я никому не позволю разрушать то, на что ушли силы стольких людей. «Но я знаю, я знаю, жизнь может быть прекрасной. Я молюсь, молюсь о лучшем.***» Впрочем, раз ты уходишь, ты больше не моя проблема.       Леонтина глянула на Тоффи злыми красными глазами, обвиняющими, ненавидящими.       — Я добила Лестера.       — Круто. Значит, ты способна принимать решения. Справишься и с вопросом о еде. ________________ * «This ain't no high school: This is the thunderdome.» Из мюзикла Хизерс, композиция Beautiful. ** На самом деле, цитата из книг Лорел Гамильтон, хотя я сама не уверена, из какой. Но, кажется, из «Обсидиановой бабочки». И, лучше поздно, чем никогда: пару глав назад, во фразе «за это не ответственна Анита Блейк», по сути, есть отсылка к «Смеющемуся трупу». У Гамильтон далеко не все книги хороши, но «Смеющийся труп»… по-настоящему сильный роман. Сейчас я перечитываю в оригинале, и так он еще лучше. *** But I know, I know, life can be beautiful. I pray, I pray for a better way. Из мюзикла Хизерс, композиция Beautiful.