Смерть мелкого гаденыша

Удовлетворение не удовлетворило его; эти души, которые они разглядели в телах друг друга, столь ненасытны, что никакие яства не могут утолить этот голод. Анджела Картер, «Кот в сапогах»

      Еще через сутки они перепихнулись прямо на рабочем столе, сминая и раскидывая бумаги, снова — не раздеваясь до конца. Только после они избавились от всей одежды, рассматривая друг друга в желтом свете кабинета, гладя и целуя, пока желание не вернулось, чтобы выгнать их в спальню.       Они старались вести себя тише, чтобы не перебудить весь дом, и оттого их соития походили на таинственные языческие ритуалы: впившиеся в кожу ногти, прикушенные губы, запрокинутая голова, дыхание сбитое и тяжелое, подавленный крик.       Тоффи не решалась быть такой же дикой, как прежде, с другими парнями. Отчасти потому, что еще помнила, как дергался Юджин от ее прикосновений. Отчасти потому, что общинная швея ушла вслед за своей целью, а самой Тоффи не хотелось каждое утро пришивать пуговицы наново. Все равно ее пальцы добирались туда, куда хотели, и не разрывая ткань — проскальзывая между застежек, замирая там, пока она дожидалась ответной реакции любимого. Напугать или отвратить его она страшилась каждую ночь заново.       В свою очередь, Юджин никогда не пытался сорвать с нее одежду, каждый раз — медленно разводил в стороны полы халата или запах блузки, так, словно открывал книгу. И Тоффи он — будто книгу — читал, и она впервые поняла, что имелось в виду в Библии под словами «он познал ее». Прежде у нее был секс, которому подходило то или это прилагательное, но никогда — подобный эвфемизм.       — Я громкая девочка, но не в такие моменты.       Она оставалась совершенно тиха — если не считать дыхания — годы и годы, сперва в общине, где за тобой ежесекундно следили, если не люди, то Око Божие, затем в съемных квартирах, общежитиях, куда Тоффи тайно протаскивала парней, научили ее молчаливому удовольствию. Секс она принимала просто, как говорила русская революционерка, о которой Тоффи вычитала в книге про Ленина: как выпить стакан воды; но из-за тишины ей порой казалось, что она священнодействует.       Юджин тоже преимущественно молчал, только дыхание шелестело чаще, но иногда все же тихо вскрикивал, как тогда, в подвале, когда Тоффи вела его за руку сквозь толщу тьмы, и она не слышала разницы между теми и этими полувздохами-полузвуками: страх и страсть, проходя через эти перламутровые губы, приобретали одну форму, тянулись-звенели одним тихим недостоном.       И, Боже правый, как она обожала этот звук! Из-за него ее сердце приоткрылось для любви. Его Тоффи могла винить и благодарить за то, что она рассмотрела — уже после, хоть и довольно быстро — и ум, и чудесный, неожиданно-чувственный абрис рта.       Они не закрывали глаз, оба, напротив смотрели, если это было возможно, друг другу в лицо, словно это было особенно важно, что это именно они, вдвоем, не с кем-то еще, друг с другом… Только во время оргазма Тоффи невольно зажмуривалась, запрокидывая голову, ничего не могла с собой поделать, и оттого не знала, что в этот момент происходит с ним.       Не важно, насколько твердо ты не веришь в любовь, иногда с тобой происходит что-то, чего не описать другим словом. Они нуждались друг в друге и хотели друг друга. Восхищение, желание и сочувствие. Если отбросить представления о любви, которые на самом деле не являются этим чувством, останется ровно это.       Она проснулась глубокой ночью от боли в боку. Снилось что-то неприятное: пуля, засевшая в животе, что ли? Тоффи с трудом могла вспомнить. Учащенное дыхание шелестело по подушке, почти оглушительно громко, когда Тоффи открыла глаза.       Она выскользнула из постели, сняв с себя руку Юджина. Он приоткрыл глаза, почувствовав это, и Тоффи честно сказала, что хочет проверить посты. Про боль она сообщить и не подумала.       Оделась: штаны, сменившие на сезон шорты, топ, рубашка Юджина сверху, потому что ночью стало чертовски прохладно. Она хотела обернуться в пять минут, не дольше, и вернуться в тепло и сонную безопасность постели.       Не тут-то было: на крыльце, в мутном свете ночного фонаря под навесом, она встретила Дэрила. Он выступил из полумрака, густого, точно отрезанного ножом у края последней ступени.       — Идешь за своим пайком?       Чтобы ночные дежурные не вскакивали спустя всего пару часов сна, они могли взять на кухне приготовленный для них заранее завтрак. Ни для чего другого в особняк Дэрилу идти не стоило, поэтому он не ответил, даже не кивнул, только глянул на Тоффи, вроде как намекая: сама будто не знаешь?       — Что, девушки всегда носят рубашки своих парней?       Тоффи усмехнулась, плотнее запахиваясь и скрещивая руки на груди. Разговор с Дэрилом явно не клеился, однако Диксон стоял на крыльце, держа одну ногу на ступеньку выше, точно собирался уйти, но ждал какого-то знака.       — Тебе следовало сразу убить этого сукина сына.       Тоффи вздрогнула от неожиданности. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы найтись, что ответить.       — Не хочу опускаться до того, чтобы действовать тем же оружием, что и сам Матье.       Дэрил усмехнулся — не презрительно, хотя покровительственно.       — Нельзя пытаться сыграть в баскетбол в бассейне, как бы хорошо ты ни плавала.       Тоффи склонила голову.       — Аналогия ясна.       Августовские мошки над их головами бились в плафон с едва различимым звоном и падали на доски крыльца за их спинами.       — Все рано или поздно умрут. У нас остается выбор, сделать это хорошим человеком или плохим.       Тоффи думала, что Дэрил ответит: хорошим получится гораздо раньше. Так она прежняя сказала бы себе нынешней. Но Диксон произнес нечто совершенно иное:       — В этом мире нет хороших и плохих людей. Почти все плохие, а те, кто думают, что они добренькие, однажды поддержали террор… или не однажды. Если ты требуешь не наказывать убийцу, ты не проявляешь человеколюбие, это слепота и гордыня в желании показать свое милосердие.       Тоффи дернулась, потому что память слепила перед ее внутренним взором расплывчатое изображение лица: отец, дядя, Губернатор.       — Не учи меня быть злой, я знаю, каково это, лучше тебя. — И что значит «поддержать террор», подсказал внутренний голос. — Жизнь научила меня тому, что ты можешь выжить, только будучи дикой. И тщательно свою дикость скрывающей. Я отошла от этого правила, и только посмотри, что выходит? «Еще одну беду Добавить мне в свой список?»*       Дэрил поправил арбалет на плече.       — Тебе бы поговорить с Мишонн.       Тоффи не ответила, хотя и подумала: нет уж, не-а, что-то не хочется. Эти две женщины едва ли десятком слов перекинулись за последний месяц, но подсознательно недолюбливали друг друга.       — Я видел, как ты сражалась с ходячими во дворе. Несложно заметить, что твоя основная тактика — позволить противнику атаковать, увернуться и контратаковать, когда он откроется. — Дэрил посмотрел на Тоффи испытующе, а потом сделал то же движение, что и она несколько дней назад, произнося «промахнулся?» — приставил пальцы к подбородку.       Тоффи резко отвернулась.       — Этот французик социопат, а социопаты — самые страшные люди на свете.       — Не думаю, что есть какой-то определенный тип «самых страшных» людей. Есть люди опасные, и нет. Я только знаю, что я из первого типа.       И ты тоже, разве нет, подумала Тоффи, и глянула на собеседника так прямо, как редко на кого смотрела. Обычно людям это не нравилось, но Дэрил мотнул головой, сбрасывая длинные пряди с глаз. Тоффи пришел на ум седой Волк, с которым они так же безмолвно поговорили взглядами куда откровенней, чем словами.       — Не знаю, какого черта вообще тебя чему-то учу. Если тебе нравится сначала мучительно строить, а потом сливать все в унитаз из-за траченных молью глупостей — пожалуйста.       Тоффи думала, что тут Дэрил уйдет, но он остался, сверля ее взглядом, напряженным, но не неприязненным. Хотя и не радушным.       — Так что, это Кэрол сменила тебя на посту? — Тоффи указала подбородком куда-то во тьму. — Почему вы, ребята, до сих пор не встречаетесь? По-моему, вы просто созданы друг для друга.       — Ты нихрена нас не знаешь. — Дэрил закрылся мгновенно. Точно упал заслон тяжелых ворот, кто-то щелкнул выключателем, гася все расположение в его взоре.       — Да, конечно.       Диксон поднялся по ступеням и исчез в холле. Тоффи осталась на крыльце — слушать затихающие шаги и треск насекомых, облепивших плафон. Нужно было проверить посты, действительно нужно. Но она не могла даже шагнуть вниз, так и замерла, стиснув плечи пальцами и скрипя зубами.       Ты ведь только что это сделала, шептал внутренний голос, точно дух диснеевского злодея. Снова. Сыграла в баскетбол, или как там? Ты это сделала. И не важно, насколько тебе теперь противно от этого осознания.       Давай, бормотало, как аладдиновский Джафар, склонившийся над плечом Жасмин, ее второе я, стукни ногой по перилам, сломай что-нибудь. Ты ведь потому предрекаешь гибель этой общине — потому что в глубине души ты ее ненавидишь. Тебе обрыдло это место, и ты сладострастно ждешь его конца.       О да, она бы с удовольствием выбила сейчас одну из балясин ударом ноги. Или надавала себе пощечин за такие желания. Но в итоге Тоффи стояла все так же недвижно, вгоняя ногти в плечи, и со стороны никто бы и не догадался, какие мысли ее одолевают.       Давно, еще в Вудбери, в разговорах с Губернатором Тоффи догадалась, что у него есть некое подобие внутреннего голоса, такого же, как у нее. Вот только у него это была отдельная, неуправляемая личность, а у нее — обратная сторона ее самой. Точно она являлась то Тоффи, то Чарити — по отдельности. Как в той притче про двух волков. Проблема была только в том, что и добрый, и злой были волками. Овец среди них у себя в голове Тоффи не находила.       Это не значило, что нет никакой разницы, кого из них стоит кормить больше.