Смерть мелкого гаденыша

Следует заранее примириться с тем, что всякое решение сомнительно, ибо это в порядке вещей, что, избегнув одной неприятности, попадешь в другую. Никколо Макиавелли

      Им обоим это было непривычно: теперь Тоффи смотрела на Матье сверху вниз. Чуть склонив голову к плечу. Пока он орал и брызгал слюной, понося ее на дикой смеси английского и французского. Она могла бы поклясться, те слова, которые остались без перевода, наверняка означали вариации понятий «шлюха» и «сука», вряд ли что-то более оригинальное.       Утром четверо мужчин общины под предводительством Проспера связали пленника ремнями: лодыжки примотаны к ножкам стула, предплечья к подлокотникам. Туго, но так, чтобы конечности не затекали. Ремней в запасе у Тоффи нашлось вдоволь, однако пришлось пожертвовать стулом из комнаты Главы Лефроя. Его любимым…       Плевать, я все равно сама бы на него никогда не села, думала Тоффи, проверяя список уже проведенных до нее Проспером исследований. Зубы, сердцебиение, частота дыхания, реакция зрачков на свет, мазки слюны. Тоффи стояла над алюминиевым столиком на колесах, глядя в тетрадь, на которую искоса падал свет, но не видела букв, начертанных ее же рукой, приписанных рядом братом цифр, и не слышала голоса пленника. Только когда он замолк, она повернулась к нему — может, даже не сразу. Просто вдруг Тоффи заметила, что его вопли затихли.       — Это все, что ты можешь мне сказать? — Она отложила тетрадь на верх алюминиевого столика. На секунду притиснула ко рту кулак, собираясь с силами.       Это тоже важный эксперимент, напомнил мозг, его так или иначе нужно провести. У тебя только один смертник, в любом случае. Штука была в том, что не имело значения, кто из них умрет первым — она или ее живой образец. Финальный опыт должен быть произведен, и Проспер проследит за его выполнением. «Cheek to cheek in hell with a dead girl walkin’»*.       Матье молчал, тяжело дыша. Рубашка на его груди осталась живописно разорвана — видимо, он сопротивлялся, когда Проспер исследовал его со стетоскопом. На щеках появилась едва заметная светлая щетина — и она ему, определенно, шла. Тоффи отметила все это с холодной внимательностью исследования, вынула из волос карандаш и записала в тетради, какой процент крови ходячего добавила в раствор. Затем набрала шприц.       — Знаешь… А ведь у меня была сестра… очень похожая на тебя. — Заговорил Матье, и Тоффи обернулась, слушая. — Я был для нее, как твой Проспер, наверное. Ты можешь думать, что я внутри каменный, но это не так. Я любил ее, а потом она умерла. Всего восемь лет, ты не представляешь, такая малышка… — Матье покачал головой, кривя губы в готовности заплакать. — Я до сих пор виню себя в ее смерти, представляешь? Я должен был уследить за нею, уберечь, а я не смог…       Тоффи медленно выдохнула в сторону через нос, ощущая, как собирается напряжение между бровями и потерла лоб тыльной стороной запястья. Она чувствовала, как реальность дрожит и размывается вокруг нее. Не взаправду, не перед глазами, но так, точно в спокойную воду ее чувств впрыснули едкое масло чужих. И кто это сделал? Матье.       Если не хочешь захлебнуться в его манипуляциях, держись правил, напомнила она себе. Правила спасают. Правила — это закон гравитации, импровизируй, если хочешь, пройди над пропастью хоть на руках, хоть вцепившись в веревку зубами, но того, что будешь падать вниз, тебе не изменить. И ему. Вот что он делает: обещает тебе, что ты взлетишь. Манит сказками о заведомо невозможном.       К счастью, ты не хочешь летать. Ты только хочешь попасть на другой берег.       — О, правда? Тебе не было жаль всех, кто живет тут, включая твоих любовниц…       — Ты глухая или тупая? — Матье слабо дернулся. — Признаю, я сволочь, но я уже расплатился за все то зло, что причинял: моя сестра… И потом, мой отец…       Тоффи в два шага приблизилась, наклонилась, опираясь о ручки старого стула, совсем рядом с запястьями пленника, заглянула Матье в глаза. Лицо, которому пошло бы играть роли из девятнадцатого века, подумалось ей, и внутренний голос подсказал с ехидцей: Джека-потрошителя, например?       — Твоя сестра жила, а потом умерла, и это только ее собственная трагедия. Если ты вообще ее не выдумал, потому что на это твои слова и похожи.       — Я страдал! Ладно, тут ты мне не веришь, но то, что мой самолет упал, я же не выдумал! Леонтина, Шона и Бьянка подтвердят тебе!       — О, это, конечно, тебя извиняет. Ты ведь единственный проходил этот ад, а мы просто гуляли два с половиной года на солнечной полянке среди цветочков, а потом пришел ты и показал нам ходячих. Так, что ли? Не надо пытаться меня разжалобить. Гладить щеночков, нюхать цветы — милые такие человеческие слабости, а?       — А еще мюзиклы и мороженое.       — Верно. Мы оба способны на эту обыденную сентиментальность. Можем даже любить кого-то, во всяком случае, говорю за себя, на твой счет не уверена. Но по природе мы оба просто звери, и ничего больше. Так уж оказалось, что я зверь посильнее, и только.       Что там, на другом берегу? Знание. Процветание. Польза.       Тоффи ногой пододвинула к себе маленькую табуреточку, которую явно принес сюда Проспер, и присела на краешек. У Главы вдруг возникло спонтанное желание поговорить.       — Ты мне даже нравишься. В качестве дикого животного. Все мы животные, кто-то красивые, кто-то отвратительные, но такие как ты…       Она вздохнула.       — Это прекрасно, правда. Здоровая, ломовая тупиковая ветвь эволюции, удивляюсь, откуда только вас столько нарождается каждое поколение. Видимо, не все так же слабосильны, как ты — или же просто такие, как ты, желудочные черви с человеческим лицом, учат других быть подобными себе, и те, от природы здоровые, верят и научаются. Больные глупцы учат здоровых глупцов. Как грустно.       — А ты, стало быть, ищешь в мужчине ум первым делом?       Она хотела пошутить про крепкий стояк в придачу, но вдруг поняла, что ей не хочется шутить. Они с Матье разговаривали на разных языках — и куда более непохожих, чем немецкий и французский.       — Ты просто дура, если так.       Она снова чувствовала рядом с ним только непреходящую усталость, точно стоя в бесконечной очереди куда-то, куда ты на самом деле вовсе не стремишься.       — Я знаю все, что ты мне можешь сказать. Может, я и дура, но не глупее тебя. И, что тебя окончательно размазало, еще и не слабее. Ты даже на злодея не тянешь, Матье, ты меня не загипнотизировал.       — О да. — Он нагнул голову, чтобы сказать ей прямо в лицо. — Потому что злодейка — это ты.       Она пожала плечами, вдруг понимая, что эти слова ее не взбесили, как она того ожидала. А успокоили. Что ж, она всегда подозревала, просто сейчас получила подтверждение: чтобы сразить дракона, нужен другой дракон, побольше.       — Знаешь, а ведь я даже хотел тебя пожалеть. Представляю, что у тебя в душе — та еще выжженная пустыня. Бедная девочка, ни дня в своей жизни нормально не прожила. Только, кажется, все еще хуже: ты от этого тащишься. Ты совсем сумасшедшая, наглухо.       Она не хотела ему это рассказывать — и не стала, но сама не смогла остановить у себя в голове яркую картинку воспоминания. Одна, в темноте… Она кричала. Не потому, что ей было больно. Или страшно. Она кричала, чтобы все закончилось, зная. Зная, что они не хотят ее исправить. Или научить. Они хотят слышать, как она кричит.       Тоффи смотрела на Матье без выражения, как бы говоря: продолжай. И он продолжил.       — Тебе нравится, что на наш мир опустилась тьма. Наконец-то, думаешь ты: угадал? Ты знаешь вкус убийства, и он нравится тебе. Власть, могущество… даже какой-то сексуальный оттенок, а? Трепыхающиеся жертвы, текущая кровь, крики не наслаждения, а боли, глаза, закаченные в муке, а не в удовольствии — так? Выступающие под кожей сломы костей, осколки, прорывающиеся наружу… Наверняка, ты и на крюках кого-то подвешивала, по тебе сразу видно такое. Я узнаю этот тип…       О, разумеется, у него были основания полагать, что он разбирается в таких людях. Но, с какой бы целью Матье ни рассказывал этих мерзостей, на лице Тоффи не отразилось совершенно ничего.       — Я не чувствую ничего похожего. Никогда не…       — Есть ли смысл врать? — Матье наклонил голову. — Я вижу. А ты… что видишь ты? Красивого мужчину, полностью в твоей власти. Бледного, измученного — так трудно устоять… Ты хочешь причинить боль тому, кого на самом деле страстно желаешь…       — Ты чего, блин, пытаешься меня соблазнить?       Она даже отпрянула. Матье, казалось, развеселило ее смущение. Он издал клокочущий смешок сквозь стиснутые зубы.       — Ни хрена ты не знаешь. Если бы ты разбирался в людях, то никогда не полез бы к такой, как я.       Она отвязала его правую руку, притянула к себе и отвлеклась меньше, чем на секунду — чтобы взять с каталки шприц. Матье мгновенно напружинился, дернулся изо всех сил, стиснул горло Тоффи ладонью, надавил, как мог, большим пальцем… Он не увидел даже, испугалась ли она — тяжелая ладонь увесисто шлепнула его по лицу, и мир расплылся тягучим, ватно-глухим калейдоскопом на несколько секунд. Матье пришел в себя почти сразу — только понял, что из носа на губу течет тонкая струйка крови — и увидел, как входит игла ему под сгиб локтя.       Тоффи перекинула его вытянутую руку через колено, поставив ногу на перекладину меж ножек стула. Лицо ее было сосредоточенным, хотя шея еще алела от прикосновения пленника. Ей было больно, но не страшно и не обидно. Наверное, точно так же она среагировала бы, если б на нее упала плохо закрепленная полка.       — Не думай, что я счастлива от этого, но все в итоге приходит к насилию.       Он поморгал, чтобы видеть ее четче. За плечом Главы шкрябал лбом о прутья соседней камеры ходячий с тихим сипением.       — Если что-то решено полюбовно, это значит, либо никакого конфликта и не было, либо еще не пришел конец. — Она посмотрела на Матье. Равнодушно, без страха и обиды. И без жалости тоже. — Я бы хотела рассчитывать на закон, защищающий слабых, правда. Но его нет. И никогда не было. По сути, все законы, которые работают, то же самое насилие.       Матье еще не осознал, что по его вене уже бежит смертельная отрава — пока в нем играл гнев.       — Пускай я связан, а ты собираешься меня убить, и мучительно, я знаю, что это все оттого, что ты меня боишься.       Ее руки двигались деловито и ничуть не дрожали. Вот чем все заканчивается, подумала она. Насилием, да, а еще тающими масками. И что это было, в последние две недели? Игра в раскаяние? Потому что сейчас она не чувствовала ничего, кроме знания, что поступает единственно возможным и максимально разумным способом.       — Не боюсь, а ты меня беспокоишь.       — Называй, как хочешь. Завуалируй, чтобы тебе самой было не так невыносимо понимать, что все это просто оттого, что ты слаба. О, да ты покраснела!       Он действительно видел это даже несмотря на то, что освещена оставалась только одна ее щека. Другое дело, что природу ее румянца Матье мог и не угадать.       — Что ж, — Тоффи снова затянула ремень на руке пленника. — значит, слабые победили. «Плохие новости, ты проиграл! *»       — Не воображай, что напугала меня. Ни твои тычки крохотными кулачками, ни грубости, ни даже шприцы с гнилой кровью — все это чушь для меня. Я ничего не боюсь.       — Довольно глупо. Если ничего не бояться, как можно понять, чего следует избегать?       Тоффи на мгновение задумалась. Матье, да и Леонтина, часто говорили о страхе. И о слабости. Как будто в этом можно достичь какого-то последнего рубежа, когда уже никто не будет сильнее тебя, когда ты больше не боишься ничего и никогда. Может быть, они даже наивно полагали, что они-то уже там.       — Бояться не стыдно. Осознавать, что ты в чем-то слаб не стыдно. Даже чувствовать стыд не стыдно. — Тоффи развела руками, не понимая, почему Матье это не очевидно. — Это все означает быть человеком. Жить. И признавать эти чувства значит жить дольше и выживать лучше.       Он покачал головой.       — Ты идиотка. Не могу поверить, что ты упиваешься своими ошибками. — Она закрыла глаза, собираясь протестовать, но Матье не дал ей договорить. — Тебе так нравится быть жалкой?       — Ну, могу тебе обещать, что скоро ты избавишься от всего, что так тебе ненавистно. — Тоффи постучала ребром ладони по прутьям соседней решетки. — Мертвые уж точно не боятся и не стыдятся.       — Не будь так в этом уверена, котенок. Потому что это еще не конец. — Он помотал головой, истово и искренне. — Я выживу и возьму жестокий реванш. Знаешь, почему? Рано или поздно, но я всегда получаю то, что хочу.       Тоффи не стала говорить: тогда, похоже, ты хотел мучительной смерти. Уж какой урок она прекрасно затвердила: не пугай параноика. В особенности, не пугай параноика с пистолетом.       — Забавно, не правда ли? Ценой спасения твоих людей стала твоя душа. Ты будешь жить, чувствуя вину за то, что сделала.       — Да. Да, Матье. Я присоединю ее к тому огромному грузу вины, что и так каждый день со мной. — Пусть он сидел перед нею, Тоффи говорила скорее с самой собой, чем со своим «образцом». — Вина не значит ничего. Ты просто живешь с ней, и она не дает тебе права ни на что и не стирает твоих прошлых ошибок. Ты просто смиряешься с тем, что она есть, как неизлечимая болезнь. Вот и всё.       Так оно и было. Будь Тоффи не самой собой, она бы залепила такой девице пощечину. Нет у тебя никакого чувства вины, ты только играешь в него, потому что так тебе легче. А на деле ты действительно макиавеллианская сучка, и, о нет, это не комплимент. Хотя и факт.       — Как мило, ты отрицаешь чувства. А не ты ли вопила, пока уши не краснели, чуть что не по тебе? Ответь не мне, а себе: я здесь по той единственной причине, что ты меня ненавидишь.       Ты убил моих друзей, подумала Тоффи, какой еще реакции ты ждал?! Ты желал им смерти. Однако, как ни забавно, гнева она именно в ту минуту не ощущала. Это не значило, что она простила Матье. Но что, если б она руководствовалась чувствами, как он хотел? Как Леонтина? Она бы отпустила его теперь только потому, что больше не злилась? Вспоминая о том, что случилось так недавно, она лишь задавалась вопросом: он безумен, что ли? Потому что будь она на месте Матье, никогда не действовала бы так глупо. Зло на авось — мало того, что он нес вред, он еще и делал это хаотично, как стихия. Это не значило, что Матье не отвечает за свои действия, он просто плохо представлял, к чему это приведет. Наверняка раньше ему все удавалось легко, потому что большинство людей — не параноики. Но теперь их количество неимоверно возросло… в среднем на популяцию. — О чем говорят все детские сказки? Принц был слишком высокомерен, и ведьма превратила его в чудовище. Злодеями не рождаются. Злодеями учатся быть. Гнев… это же совсем не то, что ненависть, не так ли? Иногда в разговоре люди путают эти понятия, но на деле… О, это разные вещи. Но что их роднит, так это необходимость в них. Маятник порой должен мотнуться в сторону ненависти, чтобы дать тебе устоять. Ты будешь неправа, несправедлива, но ты не дашь себя пожрать. Чтобы быть милостивой, нужны ресурсы. Хотя бы знание, что в ответ на милость не будешь убита. С Матье она скорее была уверена в обратном. — Я родился. — Ох, сладкий, любую способность следует прилежно развивать. Достаточно только раз подумать о том, что стоит быть уступчивей, и не успеешь оглянуться, как почувствуешь на своей шее чью-то теплую задницу. — Чтобы судить о своей испорченности, стоит все свои плохие деяния оценивать так: были ли они необходимы и испытала ли ты удовольствие. Я могу ответить на первое: да. — А второе? Нет, не отвечай, я вижу по твоим глазам. Ты тащишься от убийств. Тоффи покачала головой, но Матье продолжал. — И в этом был твой план? Ты думал, я тебя развяжу и убегу, рыдая? — Тебе все же стало меня жаль. Она пожала плечами. — Ты пересек черту. Не важно, что я чувствую. Ты уже там, откуда не возвращаются. Даже если тебе удастся убедить меня, что ты — недопонятый лапушка. — Ладно, но ответь мне вот на какой вопрос. Если бы твой умник-урод сделал то же самое, он оказался бы на моем месте? — Он не сделал. — А если бы? Ты бы тоже привязала его к стулу и ставила бы опыты, по сути, просто пытая? Тоффи ударила Матье еще раз — теперь кулаком, и он хрипнул, на секунду замолчал, прежде чем ему удалось проморгаться от боли и пересчитать зубы. Они все остались на месте, хоть губа и треснула. — А говоришь, не важно, что ты чувствуешь. — Ты все еще на стуле. Тоффи вытерла руку тряпкой и бросила ее на столик.