***
Скрипачка не была столь неотразимо прекрасной, как себя считала. Сразу после концерта мы все разбежались по домам. У своей двери я вижу ожидающего меня Эла, прислонившегося спиной к стене. Я думал, что он заглянет, но понятия не имел, что он будет ждать моего прихода. Даже не знаю, почему. — Я был уверен, что ты занимаешься кое-чем со скрипачкой, нет? — бормочет он и, когда я приближаюсь, всё так же не отрывает взгляда от пола. Я перебираю ключи в руке, будто бы это мячик-антистресс. Он продолжает: — Она была ужасна. Играла «Зиму» слишком быстро и грубо. Без эмоций. Одно дело — уметь играть на инструменте, но это нечто большее, нежели ноты на странице. Определённо не материал для девушки, если она не может даже следовать за дирижёром. Мы не досидели до конца; Леди посчитала, что её платье слишком вызывающе для игры на скрипке. — Тебе повезло, что я пришёл один. Что бы они подумали, увидев тебя ошивающимся у моей квартиры, как бродячая псина? — Что, скорее всего, я веду за тобой слежку. — А это не так? — спрашиваю я, но на самом деле мне неинтересно. Это довольно очевидно. Он проходит в квартиру следом за мной. — Нет, — отчеканивает он, бросая себя на диван, пока я включаю настенное освещение, — зачем мне это? Ты и так мне доступен, — и он прав. Я нахожу регулятор света. Отлично. — Хмм… Как всё прошло с Леди? — я пытался найти ложу, в которой они сидели. Думаю, это была ближайшая к сцене, так как она была погружена во тьму ещё до того, как оркестр начал играть. — На самом деле очень хорошо. И ты будешь рад узнать, что я замолвил за тебя словечко. — Правда? Что же ты сказал? — Что ты очень перспективен, и меня впечатлило то, что ты сделал в департаменте транспорта. Я не стал говорить, что иногда сплю с тобой, и что впечатлён тобой и в этом «департаменте». — Полагаю, я должен тебя поблагодарить. — Да, должен, — соглашается он. Мы долго, не отрываясь, смотрим друг на друга, и я чувствую, как тишина давит мне на перепонки. Это неприятно, поэтому я быстро разворачиваюсь, снимаю галстук и иду на кухню. — Виски? — спрашиваю я у него и разливаю напитки. В мёртвом воздухе повисает чувство неловкости. В итоге я приношу два бокала, кладу подставки на мой журнальный столик Ногучи и сажусь напротив. Инвестировать в эти кресла было очень мудрым решением. Они просто наполняют вас чувством превосходства. Эл чуть наклоняется вперёд, опёршись на колени, всматриваясь в бокал виски — в центр своего мира. Интересно, использует ли он его, как хрустальный шар? Держа в руках тумблер, я думаю, что эти бокалы тоже были моей очередной удачной покупкой. Многие в Парламенте нанимают специальных людей, чтобы они стилизовали всю их жизнь, но я уже родился с таким даром. Всё же это несправедливо — быть хорошим в столь многих вещах, когда другие не могут быть хороши даже в примитивном существовании. Они просто должны стараться. — Лайт? — отвлекает он меня. Он всё ещё смотрит на стакан. Может, стоит ему его подвинуть? — Мне всё равно, но из чистого интереса: ты встречаешься ещё с кем-то помимо меня? Или встречался? В смысле, за последние несколько месяцев. — У меня нет на это времени, Эл, — говорю я, задорно фыркая. — Ты у меня его отнимаешь, — я думаю, что сейчас самое время принять ванну. Я купил кристаллы соли Мёртвого моря, которые я привёз и… — Просто… Нет. Это всё равно не имеет значения. — Да, не имеет, — соглашаюсь я. — Давай послушаем запись, которую дала тебе Леди. Я тянусь к его кейсу. — Скрипачка была женщиной, — вдруг говорит он. Замирая, я падаю обратно в кресло. — Ты заметил? Хорошая дедукция. — Ты понимаешь, о чём я. — О! — восклицаю я с радостью, — тебя интересует, почему я не принял её предложение? Раньше я бы это сделал, даже несмотря на её отчаянное поведение. Я не знаю. У тебя есть предположения? — Я не спрашивал бы тебя, знай я ответ на этот вопрос. Я не слишком хорош в таких вещах, но на ней было платье с широким вырезом. Я имею в виду, её ноги были почти у всех на виду, поэтому, предполагаю, это значит, что она достаточно привлекательна для людей, которым нравится подобное. — Я скажу, что ты действительно обо мне думаешь, но боишься признаться, потому что я могу обидеться. Ты думаешь, что я безнравственный, жадный до денег идиот, который трахнул бы всё, что движется, не так ли? Но на самом деле я очень привередлив. У меня есть причины для всего, что я делаю. Иначе я буду похож на Дживаса и остальных. — Подожди, я запутался. Ты говоришь, что привередлив, но, увидев интервью Мисы, я не могу понять, что ты в ней нашёл. — Я тоже не могу этого понять, — признаюсь я. — Но ведь должна была быть какая-нибудь причина? — Ну… Она красивая. И на тот момент была довольно известной. Раздражающе милой и достаточно умной, чтобы понимать, что она слишком глупа для меня. Поэтому просто позволяла мне делать то, что я хотел. И да, я знаю, что это звучит плохо, — но после того, как она трахнула Дживаса, а затем и мою входную дверь, я больше не её герой. — Но ты никогда не любил её. Я даже не думаю, что она тебе нравилась. Ты так легко её бросил и теперь продолжаешь дружить с Дживасом. Ты расстался с ней утром и тем же днём уже был готов лечь под меня. — Звучит ужасно, когда ты мне об этом говоришь. Я не знаю. Я был переполнен желанием к тебе, Эл. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Я мужчина за двадцать; кажется, это тот период в жизни, когда постоянно совершаешь глупости. Я не собираюсь упускать свой шанс. — Но ты упустил. Скрипачку. — Ах, но у меня же есть ты, не так ли? — я злобно улыбаюсь. Я уверен, что могу повернуть этот разговор в свою пользу, но лицо Эла говорит мне об обратном. — Что же во мне такого особенного? Я не говорил тебе, что собираюсь появиться здесь. Уйди ты с ней, я бы не возражал. Тебе бы даже не пришлось мне об этом сообщать. — Для человека, которому всё равно, ты задаёшь слишком много вопросов. Это потому, что она — женщина? Хочу напомнить, что это она мной заинтересовалась, а не я ей. — Женщина? Скорее всего. Но знаешь, я человек мира. Я могу понять, если тебе симпатизируют оба пола. — Дело не в симпатии, — бормочу я себе под нос. — Тогда в чём? — спрашивает он меня. Иисусе. Мне никто не симпатизирует. — Эл, в какой-то момент мне будет нужна жена. Это раздражает, но это факт. Ты прекрасно об этом знаешь. — А, для политики. — Конечно, для политики. Мы все — боги и богини, не так ли? Не просто «боги» по отдельности. — Ты можешь это изменить. — Изменить мнение людей? Только если до определённой степени. Но тогда мне придётся их убить. — Даже если ты не получишь власть, то легко сможешь стать первым секретарём. Подумай, какое впечатление это произведёт. Ты будешь примером для других. — Я не буду участвовать в каком-то бредовом крестовом походе против предрассудков, чтобы потом, когда я умру, кто-то другой присвоил себе эту славу. — Нет, ты участвуешь в нём для себя, — говорит он. — Я это знаю. Но иногда мне кажется, что ты действительно мог бы… — Я смогу что-то изменить, если стану премьер-министром, и только премьер-министром, — прерываю я его. Я должен спустить его на грёбаную землю. — Я не буду ни под кем сидеть. Если ты хочешь сделать это — вперёд. Ты легко можешь стать политиком. Не похоже, чтобы у тебя не было квалификации. Он горько смеётся. Это заставляет меня скрестить ноги. — Тебя всегда мотивирует лишь твой профессионализм? — спрашивает он. — Профессионализм? — повторяю я и отпиваю свой виски. Я не чувствую жжения. — Определи слово «профессионализм» в этом контексте. — Ради собственной выгоды. — Ах, ты имеешь в виду в целом? Ну да. Разве это не одно и то же? Разве мы все не делаем что-то только ради самих себя? Даже у самоотверженных людей есть свои причины. За место на небесах, чтобы о них лучше думали, чтобы иметь возможность считать себя добрым человеком, чтобы не чувствовать себя виноватыми, когда смотрят на голодающих на широкоэкранном плазменном HD телевизоре, — я бы продолжил, но останавливаюсь, чтобы допить свой «Nikka Yoichi» двадцатилетней выдержки. — Я этого не оспариваю, — говорит он, отрицательно покачав головой, — но я не спрашиваю о других. Я спрашиваю о тебе. — Мне кажется это забавным. То, что ты думаешь, что я отличаюсь от других. Ты это серьёзно? — Да. Я это знаю. Ему идёт, когда он говорит правду. Не думаю, что смогу смотреть на него, если вдруг начну его ненавидеть. — Давай включим этот грёбаный альбом, а? Взорвём колонки этим «Человеком Тайны», — говорю я внезапно, вскакивая с места, чтобы достать пластинку из его сумки, и быстрым шагом направляюсь к стерео. Комната наполняется какой-то дурацкой ковбойской музыкой, и, когда я, стоя над проигрывателем, пристально всматриваюсь в чёрный диск, мне кажется, что это мой разум заставляет его вращаться. Мои соседи, должно быть, подумали, что я сошёл с ума. Как и во всех старых песнях, в ней слишком много повторяющихся нот. То, что она короткая — единственный факт, который останавливает меня от того, чтобы схватить нож и выколоть себе ушные перепонки. Песня подходит к концу, и спустя несколько секунд деликатного царапания винила из меня вырывается: — Боже. Какое же это всё-таки дерьмо! — Это не самое лучшее, что я слушал в своей жизни, — говорит Эл, сидя на диване. — В какой-то момент я подумал, что будет кульминация, но мелодия будто бы крутилась по кругу. Давай снова её поставим? Я не могу прийти в себя, настолько ужасна эта музыка, — я пытаюсь представить танцующую под неё в пустой комнате Леди, трясущую своим жемчужным ожерельем. — Пожалуйста, не надо. Иначе я убью себя, — умоляет он и опускает голову ещё больше. Она покоится у него между колен. — Да. Думаю, одного раза было достаточно. Хочешь ещё выпить? Если нет, то пойду спать. — Вот так просто, — Эл снова вздыхает и делает глоток виски. — Я думал, ты пойдёшь со мной. — Да, ты ведь насколько напряжён, что от тебя можно было бы этого ожидать. Я разговариваю с тобой, а ты включаешь музыку и идёшь спать. Знаешь, пожалуй, я пойду. — Слушай, я не хочу спать со скрипачкой, ок? Случайные мужчины, женщины, собаки, козы, кто угодно — мне это сейчас не нужно. Что с тобой сегодня не так? Ты как Миса со своим самоанализом всего, что я говорю. Ты говоришь, что тебе всё равно и что я дурак, что с ней не переспал, но потом ты превращаешься в сопливую лужу и твердишь мне всякую гейскую ерунду типа «ты можешь изменить этот мир». Серьёзно, твои противоречивые заявления меня истязают. — Я знаю. Прости, просто… Я не знаю. Ты засел в моей голове, — он хватает себя за волосы и тянет их с такой силой, словно готов вырвать их с корнем. Я устало подхожу к нему и сажусь напротив. Даже если я не разделяю его милые чувства, я не хочу, чтобы он чувствовал себя униженным и одиноким. Это никак не поможет мне в будущем. Я виню во всём его роль помощника Леди, но я до сих пор не воспользовался его положением. Раньше всё было проще. Но теперь мы в одном офисе. Может быть, мне не стоило приглашать его домой. Да, здесь нужно держать дистанцию. — Признаюсь, ты тоже. — Сомневаюсь. У тебя там лишь компании и планы. — На самом деле неправда. Я планирую заранее, так что у меня есть место для отвлекающих факторов. — Таких, как игры. Ведь всё для тебя игра. — Ты для меня не игра, Эл, — признаю я, и он смотрит на меня впервые за десять минут. Он должен посмотреть мне в глаза, чтобы определить, лгу я или нет, и его взгляд внимательно изучает моё лицо. Я не хотел, чтобы это прозвучало так: мягко и нежно, будто бы я говорю правду. Так получилось просто потому, что я устал от этого разговора, а Эл ведёт себя не как обычно. Иногда мне от себя самого противно, правда. Нет, он не игра: он мой союзник, так ведь? Он это знает. Тем не менее я не люблю, когда люди вокруг чувствуют себя плохо из-за меня, хотя и это не моя вина в первую очередь, а их. Это скучно — люди настолько предсказуемы. Никто не может заставить кого-то что-то чувствовать, ты единственный, кто за это в ответе. Люди готовы обвинять других в собственных проблемах. Идиотизм. Но он всё ещё смотрит на меня. Когда я хочу разъяснить сказанные мною слова, он прерывает меня. — Этот грёбаный стол мешает, — говорит он агрессивно и внезапно опрокидывает его, чтобы до меня добраться. Мне нравится, когда он такой — другой. Будто бы я позволю кому-либо ещё сделать такое с собой и бедным журнальным столиком Ногучи. Всё самое лучшее для меня. Он точно не ожидал такого нападения — это же классика — но всё это ради благого дела. Я всегда могу купить новый. Эл хватает меня за волосы и прижимает к стулу, чтобы украсть у меня весь кислород. Я позволяю ему, потому что на самом деле меня не волнует, что он делает.***
Последующие дни я живу в опьяняющей сказке, где вокруг одно лишь счастье. И где хорошая погода. И где нескончаемые реплики: «Я могу подержать для тебя дверь, о, мне только в радость, я всю жизнь ждал этого момента». И где я выигрываю матчи по теннису у Эла, которому в какой-то степени всё равно. И где я узнаю, что по природе талантлив в гольфе, чему не удивляюсь. И где я обыгрываю Миками и Дживаса в моей первой игре. И где я настолько хорош, что покупаю набор клюшек для гольфа, хоть никогда и не собираюсь носить эти свитера в ромбик. И где я встречаю Такаду и Ватари на поле в воскресенье и узнаю, что они действительно знают моё имя и это просто превосходно, но я не понимаю, почему они носят эти пастельные розовые и жёлтые жилетки, в которых они похожи на уродливых младенцев-переростков. И где я говорю: «Я бы с удовольствием сыграл, но предупреждаю, что пока не очень в этом хорош, я лишь новичок и даже не знаю, когда делаю ошибки, но мы точно должны как-нибудь выпить». И где: «Да, Эл, конечно, Эл, может быть, Эл, я чувствую это впервые в своей жизни, Эл, но чего-то не хватает, и я должен найти это, я хочу, я не могу это потерять». И где: «Просто ложись или прижми меня к стене». И где: «Заткнись, мне нужно работать». И где: «Конечно, я что-то к тебе чувствую, я не против, я очень в этом хорош, я бы не заставлял себя, если бы действительно этого не хотел». И где: «Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо». И где: «Ты не игра». Но сейчас мы завтракаем перед работой в каком-то тематическом кафе, которое считает, что оно в Париже. Я рад, что сегодня надел правильный костюм. Сегодня солнечный и необычный для этого времени года день, и погода идеально подходит для сочетания льна и шерсти с соответствующим пальто и шарфом. Я бы хотел выглядеть так, будто создан для этой атмосферы. Прекрасная возможность для фото, но пресса никогда не появляется там, где она нужна. Элу пришлось бы подвинуться, чтобы я смог позировать с круассаном в руке. От имени правительства и моей страны я полностью одобряю это кафе. Перед Элом лежит стопка свежих утренних газет, и он читает их одну за другой. Я ненавижу читать за завтраком, хоть и полагаю, что мне скоро придётся к этому привыкнуть. Когда вы принимаете пищу, то должны быть полностью сосредоточены на еде. Начать следует со стакана воды, так как это предотвращает переедание и чувство голода после приёма пищи. Вы должны избегать большого количества кислых соков, так как они нарушают естественный рН вашего желудка и могут вызвать кариес, если, конечно, вы не носите с собой зубную щётку. Если вы сосредоточитесь на том, что делаете, то сможете достичь чего угодно. И за завтраком (самый важный приём пищи за день) лучше концентрироваться на еде, так как это помогает мозгу понять, что именно вы делаете. Эл пренебрегает всем этим, и я не хочу отвлекаться. Я чувствую, что должен ему об этом рассказать. Это может положительно повлиять на его жизнь. — Что-нибудь интересное? — спрашиваю я. — Нет, — отвечает он, окидывая меня быстрым взглядом, — всё то же самое. — Тогда тебе стоит позавтракать. — Я это и делаю, — говорит он, потягивая из чашки свой кофе, и продолжает читать. Я смотрю на плакат, лежащий на вершине кучи макулатуры, сложенной в аккуратную стопку. Текст напечатан на бумаге персикового цвета небольшим, контрастным, угловатым шрифтом. Я не вижу букв, лишь блёклые промежутки между ними, как будто изображения животных на облаках. Я моргаю, прикрывая глаза на мгновение, и, когда снова открываю, — всё исчезает. Я улыбаюсь, но улыбка кажется натянутой. — Какие планы на сегодня? — Одна фирма нуждается в том, чтобы я обсудил с ними мировое соглашение, — стонет он. — Потом у меня, может быть, будет встреча с Такадой, а так всё. Может быть, что-нибудь ещё всплывет, как обычно бывает. Что насчёт тебя? — Мне придётся проверить свой ежедневник, — что я сделаю лишь после завтрака и чтения газет. У меня своя рутина, а он её разрушает. Я знаю, что у меня сегодня запланировано, но я всё равно должен проверить. Он ничего не отвечает, что раздражает меня ещё больше, поэтому я выдаю первую мысль пришедшую в голову: — Может быть, схожу в спортзал перед тем, как выдвинусь в офис. — В этом нет нужды. Мы могли бы поиграть в теннис чуть позже. После двух? — Я не могу. Я выступаю сегодня в Парламенте. — Я думал, что тебе нужно было проверить свой ежедневник, — говорит он, улыбаясь. — Ты не говорил мне о том, что произносишь сегодня речь. — Я забыл, — я улыбаюсь ему. Сегодня всё дело в улыбке. — Это неважно. Один из моих избирателей недавно проиграл судебное дело за право на смерть. Я думал, что прокомментирую это с целью его поддержки. Он смотрит на меня: большие глаза цвета антрацита, парящие над бумагой. Они похожи на любимый момент в песне, на раннее утро, когда я лежу в постели в наушниках, а солнечный свет пробивается сквозь окно. Это просто маленькая партия, которую я игнорирую в обычное время, но сейчас кажется, что она написана под меня. — Я в курсе этого дела, — говорит он, кладя газету на стол для того, чтобы взять другую, и выдерживает паузу, чтобы прочитать заголовок. После того как он теряет интерес к какой-нибудь дешёвой, мерзкой сплетне, он пренебрежительно откладывает газету заголовком вниз. — Моя фирма защищала права государства. — Ты был в оппозиции? — Не лично, но я присутствовал на некоторых делах. Когда-нибудь мне это пригодится. Я просто должен дождаться интересного дела. Не смотри на меня так, Лайт. Все стороны нуждаются в консультациях. Это моя работа. — Значит, твоё мнение здесь не играет роли? Ты не будешь спорить с тем, кто тебе платит. — Да, — говорит он прямо, и в его глазах вспыхивает интерес к моей реакции на его продажную натуру. — У меня нет личного мнения в суде, и мне не стыдно. Я здесь только для того, чтобы выиграть лучшее дело во имя справедливости. Если окажется, что я защищал права проигравшей стороны — я всё равно в выигрыше. Если ты расстроен из-за этого конкретного дела, то мне жаль, но высший суд должен адаптироваться и развивать общее право, чтобы идти в ногу с требованиями правосудия в изменяющемся обществе. Основные изменения, связанные с вопросами социальной политики такого рода, предназначены для правительства, и вы все на данный момент слишком боитесь одобрения чего-то настолько спорного. Но я полагаю, что это и есть твой бизнес — и будет им ещё несколько лет. Тем не менее, эвтаназия — рискованная тема. Ты уверен, что хочешь себя с этим связать? — У этой петиции свыше семисот тысяч подписей, поэтому да, я буду представлять её Парламенту. Если это и есть общественная поддержка, то я должен быть в ней замечен. Я буду непоколебим, не бойся. Я лишь представляю интересы моих избирателей. — Твоих избирателей? — повторяет он, прочистив горло. — Но на данном уровне это не твоя область, не так ли? Итак, сейчас ты идёшь в спортзал, вслед за этим дело об эвтаназии — и всё это до полудня. К тому времени я как раз выйду из душа. Он берёт следующую газету и раскрывает её широко, словно крылья, и я задерживаю дыхание, замирая с полуоткрытым ртом и круассаном в воздухе. — А теперь ты решил взять себе выходной? — спрашиваю я. — Да, я только что принял это решение. — Вот как. Может быть, мы могли бы встретиться позже? — Не знаю. Посмотрим, как сложится день. Оставь свободное место в ежедневнике, — говорит он и продолжает чтение. Газеты не должны быть важнее меня. Я никогда не играл вторую роль за завтраком, поэтому ситуация меня раздражает. Но по какой-то чёртовой причине я не могу возражать. Я делаю несколько глотков кофе, чтобы избавиться от комка в горле. Я проявляю слишком много беспокойства. То, что я говорю, должно иметь хоть какой-то отклик, иначе я буду молчать. Мои слова указывают на интерес, но мои действия зациклены на шоколадных хлопьях на пустой тарелке. Я сжимаю их подушечками пальцев, словно муху, и кладу на язык. — Ты в порядке? Ты кажешься немного другим сегодня, — бормочу я под нос. — Я в порядке. Был, по крайней мере, пока ты не проехался по моей жизни горячим утюгом, — отвечает он, будто бы это шутка, но голос его спокоен, лицо лишено эмоций. Он перелистывает страницу. Сочетание слов, противоречащее манерам, пробивает меня на смех. — Ха! Я не хотел, — говорю я. — Я не хотел тебе позволить, — признаётся он так же спокойно, как и в предыдущем заявлении. — О, так ты серьёзно? Я думал, ты шутишь. Что случилось? — Ничего. Обычно в это время я размышляю, но сейчас здесь ты. — То есть меня каждый раз будет ждать такая сцена? Поразительно. Меня ещё никогда не сравнивали с утюгом. Интересно, что же будет завтра? — я чувствую себя на удивление хорошо. — Может, тогда перенесем теннис на вечер? Когда я всё закончу? — предлагаю я. — Позвони мне. О чёрт, нет. Прости, я не смогу. Я обещал Миками, что мы попробуем новый корт для сквоша. — Не думаю, что ваша встреча состоится, — говорит он, опустив газету. — Почему? — Потому что, боюсь, у Миками есть о чём беспокоиться сегодня днём. — Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я. Он кладёт передо мной газету и переворачивает её на нужную страницу, открывая разоблачение. Заголовок начинается с размытой, большой фотографии Миками, вдыхающего кокаин со стола. Я не могу оторвать взгляда. Это восхитительно. — Эл, скажи мне, что это сделал не ты. — Пришло время переходить в министерство образования.***
Никого не удивляет, когда Миками выгоняют из офиса и спешно закрывают в реабилитационном центре, чтобы избежать судебного преследования. Я должен быть осторожным, чтобы меня не заметили вместе с ним, но сделал публичное заявление, что восхищаюсь его «мужеством в противостоянии проблемам» и что ему «должна быть оказана вся наша поддержка». Я был на экране телевизора и справился с этой задачей на отлично. Мои аргументы были краткими, взвешенными и реалистичными. Меня также спросили о Миками, так как это произошло сразу после его отставки, и я отказался от комментариев, но не забыл упомянуть, что я не потворствовал употреблению наркотиков и что это огромная социальная проблема, которая должна быть непременно решена. Тогда я написал статью для «Japan Times», которая прекрасно повлияла на мой имидж. Первая строка статьи была выбрана в качестве заголовка, хоть я и предпочёл бы что-то менее сентиментальное, чтобы озаглавить написанную мною колонку. Как оказалось, моя речь многое сообщила народу о моей личной преданности, и статья распространилась по социальным сетям, как огонь.«В первую очередь, Миками Теру — мой друг»
Затем последовали несколько недель актов самопожертвования ради кампании, маскирующихся под доброту, включая посещение детских больниц и школ. Приглашение вернуться в мой старый университет, чтобы показать новый лекторий. «Секретная» благотворительность для нового онкологического исследовательского института на оставленные моим дедушкой деньги. Агитация за спасение библиотечной службы, которую местное правительство пыталось закрыть. Спасение собаки от усыпления (она живет у Саю и Тоты, но я иногда прогуливаюсь с ней, когда замечаю папарацци) и открытие дома престарелых, что другие отказывались делать. Одна старуха ко мне сильно привязалась и хватала меня за зад, пока пресса делала фотографии. Признаюсь честно, в какой-то момент меня охватил страх. Всё это сделало меня в прессе постоянным источником сил добра. Я подбадриваю людей, сидящих за экранами телевизоров с миской кукурузных хлопьев. Я достаточно молод, чтобы понравиться молодёжи. Я могу быть первым политиком в мире, чья фотография аккуратно вырезана и вклеена в шкафчик школьницы. Они не могут голосовать, но имеют влияние на своих родителей, и это хорошая вещь — воспитывать у молодёжи интерес к политике. Мне даже не приходится разговаривать, так как мои действия делают это за меня. Я держу свои слова в запасе. Я хороший человек. Нас очень мало. Выиграл ли я место в министерстве образования? Конечно же, да.