Те, кто не имеет принципов, поддадутся любому соблазну

— О, Киёми! Оно прекрасно! — Саю взволнованно кричит. Я чувствую, как люстры и бокалы дрожат от её голоса. — Чёрт возьми, оно настоящее? — Тота, — говорит Саю, отчитывая его за редкое ругательство. Подбираясь к тридцатилетию, мы бессознательно решаем стать теми, кто ужинает семейной парой в обществе какого-нибудь одинокого человека, чтобы на его фоне казаться особенными. Этот одинокий человек может напоминать нам о жизни, которую мы упускаем, так как выбрали вечное счастье и домашний уют. Имя нам — легион, и многие места открыты для таких, как мы. Не совсем бары, не совсем клубы, не совсем рестораны, не совсем гостиные, но где-то между. Мы слишком стары для неоновых огней и басовых звуков, настолько громких, что мы не слышим своего голоса, но слишком молоды и особенны, чтобы ужинать дома ранним вечером. Мы окружили себя комфортом и самодовольно поздравляем себя с bella vita, идеальной второй половиной и достойной карьерой, зная, что будем этим удовлетворены до конца наших дней. Мы могли бы с лёгкостью проводить отпуск на круизных судах. Киёми демонстрирует своё обручальное кольцо. Я купил его у Картье, когда был в Париже по делам, с приличной скидкой. Она впервые его показывает на публике после своего временного обручального кольца, пока я не нашёл что-то более подходящее. Это кольцо более уместно. Что мне нравится больше всего, так это то, что Киёми подобрала под кольцо целый гардероб, и я искренне восхищаюсь её вниманием к деталям. Если она не изменится вдруг после свадьбы, я сомневаюсь, что мы когда-нибудь разойдёмся. Моя жизнь — спокойное море. — Что это за камень? — спрашивает Дживас, стараясь не привлекать к себе особого внимания. Наоми тоже старается, но выглядит несчастной. Прости, Наоми, но ты должна была себя сдерживать. Глаза Киёми загораются при вопросе Дживаса, и она с восхищением смотрит на кольцо. — Это розовый бриллиант, — говорит она ему. — Розовый? Это как-то по-гейски, разве нет, Ягами? — На самом деле это цвет светло-розового шампанского. Самое дорогое, — объясняю я. Оно в 6.1 карат, с алмазами и полосками белых бриллиантов в винтажном стиле. Оно стоило дорого, но я смог договориться с менеджером Картье и практически украл его. Теперь, когда я смотрю на него, оно выглядит немного вызывающе, но Киёми была бы расстроена чем-то меньшим. Она привыкала к весу на руке несколько дней и снимает его, только когда встаёт на весы, потому что думает, что это добавит лишний фунт и вгонит её в депрессию. — Только лучшее, — Киёми улыбается мне. Это наша личная фраза. — Только самое лучшее, — соглашаюсь я. Отпивая вино и оглядывая комнату, я замечаю Эла, стоящего с тремя мужчинами у бара. Это только вопрос времени, когда он подойдёт к нам ради оскорблений, и я с нетерпением жду этого момента. Мы не разговаривали три месяца, хотя он намеренно толкнул меня в спину некоторое время назад, когда я стоял опасно близко к краю на верхней ступеньке лестницы в Парламенте, и я счёл это за попытку убийства. Через две недели я понял, что он не собирается раскрывать все грехи Леди, поэтому сменил план и, как ни странно, сосредоточился на Киёми. Я не могу откладывать это в долгий ящик, потому что шторм уже близко, и мне нужно, чтобы Киёми была рядом в консервативном платье и шикарных туфлях. Но да, вернёмся к Элу. Я закуриваю, чтобы приготовиться, и Киёми шлёпает меня по руке. Мы уже обсуждали, что мне придётся бросить эту вредную привычку. Как и ожидалось, Эл подходит к столу, как небесный ангел с известием о том, что произошла ошибка: Мария не родит Мессию. Он одет в серый костюм, который я одобряю — он хорошо пошит. — О, Лоулайт, как неприятно тебя видеть, — говорит Дживас. — Взаимно, — отвечает он. Даже Тота не пытается сделать вид, что рад его видеть, но он настолько вежлив, что не может быть честен. — Присаживайся, — говорю я. — Спасибо, но я пришёл, только чтобы сказать Михаэлю, насколько я разочарован в выбранной им компании, — он садится и поворачивается к своему сотруднику: — Михаэль, я в тебе очень разочарован. Вот. Я сказал это. — Это его выходной. Он может делать, что хочет, — отмечает Дживас с озорной улыбкой, которую он кидает Михаэлю. — Он — моя собственность, — спокойно рассуждает Эл, — так что нет, не может. Михаэль ошибочно пытается успокоить Эла, указывая на причину его злости. — Эл, мы просто ужинаем, — говорит он, — смотри, тут Ягами. — Именно об этом я и говорю. Я вскидываю брови и расслабляюсь в кресле. Веселье, вероятно, написано у меня на лице, но все остальные выглядят либо смущёнными, либо оскорбившимися за меня. — Я что-то пропустил? Вы сняли ваши браслеты дружбы? — спрашивает Дживас. — Вы поссорились? — Нет, конечно, нет, — говорю я, выдыхая дым. Мне хочется думать, что я выгляжу как человек, способный выпить бокал вина и прострелить кому-то голову на десерт. — Просто у Эла очень… интересное чувство юмора. Он просто шутит. На самом деле он меня любит. — Если бы это было правдой, — бормочет Эл и смахивает с брюк воображаемую пыль. Именно в этот момент Киёми решает показать всем моё особое к ней расположение. Она протягивает ему свою унизанную драгоценностью руку в изысканно культурном жесте, который может легко обернуться против неё. — Лоулайт-сан, я рада с вами познакомиться. Лайт говорил о вас лишь хорошие вещи. Я — Киёми Такада, — говорит она, концентрируя в себе всё своё очарование. Это, скорее всего, подействовало бы на любого мужчину, но Эла не интересует ни её шарм, ни её рука. — Я вас хорошо помню, — говорит он, скрестив руки на груди. — Однажды утром вы покидали квартиру Лайта после… осмотра. Конечно, я легко смог спутать вас с другим человеком, поскольку Лайт водит к себе приличное количество людей. Боже. Что это? — он замечает кольцо. — Мы празднуем помолвку Лайта и Киёми! — счастливо восклицает Тота. О, бедный Тота. — Ха! — смеётся Эл и падает обратно в кресло. — Лоулайт-сан! — Простите, я только что понял шутку из фильма, который смотрел прошлой ночью. Запоздалая реакция. Ну что ж, поздравляю. Кажется, Лайт совершил налёт на алмазную шахту в Ботсване. — 6.1 карата, — говорит Киёми. Её лицо становится сердитым. — И он был добыт в Австралии. В Ботсване белые бриллианты. — Он розового цвета, — указывает Эл. — Он редкий. — Редкий пластик? — Это Картье, — говорит она, медленно двигая рукой, чтобы все могли полюбоваться блеском её кольца. Думаю, его можно использовать как фонарик, преломляя свет луны или чего-либо ещё. — Не думал, что ты из того типа людей, что женится, Лайт, — говорит Эл, отвлекая меня от созерцания кольца. — Очевидно, ты ошибался, — отвечаю я не спеша. Я хотел бы повалить его на стол, но, к сожалению, моё чувство приличия не позволяет. — Лайт, можно мы уже закажем бутылку красного вина? — спрашивает меня Киёми. Прошло меньше пяти минут, и Эл уже довёл её. Я лениво поднимаю руку и держу, пока не прибегает официант и не принимает заказ Киёми. — Что это? Чёртова ночь восьмидесятых, — жалуется Дживас на музыку. — Там были только блузки с рюшами. — Восьмидесятые были чёрной дырой для достойной музыки, — вставляет Михаэль. — Хорошо сказано, чувак. Хорошо сказано, — соглашается Дживас, и они стукаются кулаками через стол. — Какой-то ублюдок застрелил Джона Леннона, и всё пошло по наклонной. — Мне нравится эта песня, — сообщает Киёми, прежде чем приблизиться ко мне, нашёптывая на ухо искажённый английский текст. — Ты знаешь, нет ничего важнее этого, — я улыбаюсь и провожу рукой по её спине, не отрывая взгляда от Эла. — Итак, Киёми! — резко произносит Эл, заставляя Киёми подпрыгнуть на стуле. — Как поживает ваш отец? Я давно его не видел. Она бледнеет, и её голос глух, когда она отвечает. — Эм… он умер. — О! Да, точно. Тогда это многое объясняет. — Извините? — Извинения приняты, — ухмыляется он. Я кладу ладонь на лежащую на столе руку Киёми, и она сразу же перенимает моё поведение, словно отзеркаливая его. Это, очевидно, раздражает Эла, так как он крадёт напиток Михаэля. Потенциальный кризис предотвращён, и я убираю руку, чтобы зажечь ещё одну сигарету. Почему бы и нет? Это сейчас необходимо. Я потом отбелю зубы, вот и всё. — Я не могу поверить, что мы собираемся стать женатыми, — говорит Дживас с задумчивостью. — Вы помните, как мы когда-то все были холостяками? Было хорошо. — Мэтт. — А… Я имею в виду, что это были ужасные, одинокие, ужасно одинокие дни, Наоми, — исправляет он себя, выглядя как побитый щенок, вспоминая свои дни без Наоми. Она явно не убеждена. — Хмм… — она откидывается на стуле, прежде чем выдать самую идиотскую идею вечера: — Киёми! Как насчет двойной свадьбы? — Нет! — кричим мы с Дживасом одновременно. Абсолютно нет. Эта идея хуже, чем когда первые джинсы клёш появились на прилавке. — Это тебе не «Семь невест для семерых братьев», Наоми, — добавляю я. Она выглядит потрясённой, а Саю обеспокоенно подливает вина в бокал Киёми. — Что бы ни случилось, я всё ещё подружка невесты, верно? — спрашивает она. — Конечно, Саю. Ты и мои сёстры, — отвечает Киёми. — Что? Я не хочу делить внимание с твоими сёстрами! — Дорогая, это их свадьба, — говорит Тота, пытаясь успокоить свою вспыльчивую жену. Если бы мне было интересно, то их отношения могли бы показаться мне занимательными. В них лишь отдача от Тоты и принятие от Саю. Она пытается взять всю свадьбу на себя, сославшись на свой единственный предыдущий опыт, несмотря на то, что наняла организатора. Она начала говорить про платья через тридцать секунд после того, как мы с Киёми сказали моим родителям, что решили стать деловыми партнёрами, и постепенно превратилась в главное чудовище этого события. Цветы, платье Киёми, место, костюм Тоты, мой костюм, торт. У Киёми отлично получается её игнорировать, но в то же время она воспринимает её предложения всерьёз. Словно кто-то взял крошечный кусочек меня и вылепил из него Киёми. — Ты не будешь делить ни с кем внимание, дорогая, — говорю я ей, — пей своё вино. — Она выглядит так, словно собирается мне врезать, поэтому Тота спешит её успокоить. — Ты в центре моего внимания, дорогая, — говорит он, но Саю, кажется, наплевать, что она в центре его внимания. Чем старше она становится, тем больше я думаю о том, что если бы она не была моей сестрой, я бы выстрелил ей в голову. Я дал им неопределённую сумму денег, чтобы они смогли завести ребёнка, в надежде, что она наконец заткнётся. Саю забрала деньги, словно она их заработала, пока Тота составлял планы на возвращение долга. Прикидывая его зарплату, ему потребуется около двадцати лет, чтобы вернуть мне долг. Мне плевать на всю эту драму, бумажную работу и чеки на крошечные суммы, но он продолжает обещать, что найдёт способ, как всё покрыть. Когда я смотрю на Саю, её лицо превращается в лицо демонического существа с чёрными глазами. Мне плохо. — Фу, — выдыхаю я. — Это так мило, Тота, — говорит Киёми снисходительным тоном. — Разве это не мило, Лайт? — Аж блевать хочется. — Простите. Он так обычно себя не ведёт, — уверяет всех Киёми. — Что на тебя нашло? — тихо спрашивает она и кладёт ладонь мне на лоб. У меня мелькает мысль, что она, кажется, готова засунуть мне градусник в задницу. Проходя мимо нашего стола, какой-то мужчина трогает Эла за плечо, и тот подносит два пальца к виску, как пистолет, что заставляет человека засмеяться. — Киёми, — начинает Эл неестественно добрым тоном, — думаю, вам надо знать, что Лайт всегда такой. Каким бы он с вами ни был раньше, это лишь его игра в маски. Вы носите кольцо, а это значит, что ему больше не нужно притворяться человеком. Вы вряд ли отпустите его сейчас, несмотря на то, что он ужасен, потому что — давайте посмотрим правде в глаза — он богат, и вы ладите. Вам просто следует привыкнуть к его искромётному остроумию и ужасному нраву. — За столом воцаряется тишина. Эл со счастливым лицом наклоняется вперёд, чтобы забрать у меня из рук истлевшую сигарету, и делает затяжку, опускаясь обратно на стул. — За любовь и ненависть, да, Лайт? — Ооо, ты на него злишься? — вырывается у Дживаса, словно он Шерлок Холмс, который наткнулся на подсказку. Никто больше, кажется, не знает, что делать или как изменить ход разговора, поэтому я сам должен решить проблему. — Эл, — говорю я, вставая и кивая головой, чтобы он следовал за мной по направлению к бару. Он подходит через минуту или около того, и к тому времени я уже заказал два бокала виски. — Можешь меня ударить, но всё это стоило каждого момента, — ухмыляется Эл, вставая рядом со мной и подставляя щёку. Он наклоняется к барной стойке с синей подсветкой и выглядит отвратительно красиво. Я оглядываюсь в сторону стола и вижу, что они наблюдают за нами с интересом. Может, они ожидают драмы. Не волнуйся, Киёми, я не могу навредить своему статусу, и твоему тоже. Не надо выглядеть таким озабоченным. — В этом нет необходимости, — говорю я, маскируя чувства проявлением дружелюбия. — Я был бы признателен, если бы ты попытался быть вежливым с моей невестой и не делал в мою сторону оскорбительных замечаний в её присутствии. — Ты должен был это оценить, потому что у меня нет никакого желания потакать твоим прихотям. Это кольцо — самая гейская вещь, которую я когда-либо видел, а я был на Марди Гра в Сан-Франциско, когда Дэнни Ла Рю был в городе. Ты с таким же успехом мог повесить на неё колье с гравировкой «отвлекающий маневр» в радужных цветах. — О Эл, я скучал по тебе. Вот, выпей это и захлебнись, — говорю я с улыбкой, пихая напиток ему в руку. — Ох, Лайт, а как я по тебе скучал. По твоей отталкивающей личности, пассивной агрессии, твоей любви, и смерти, и ненависти, и всему этому дерьму в твоей маленькой голове. Превосходно. — Если бы я не знал тебя так хорошо, то мог бы подумать, что я тебе не очень нравлюсь. — Единственный раз, когда ты мне понравился, был, когда твой язык был у меня во рту, а мой член в твоей заднице, — громко говорит он, прежде чем запить это своим виски. Я никогда не был так благодарен «Юра-Юра Тэйкоку» за их шумную музыку, заглушающую эти слова. — Ты собираешься меня послать или снова будешь за мной гоняться? Думаю, ты на это не способен. Абсолютно не способен. У тебя не хватит интеллекта, чтобы преследовать кого-то вроде меня. Выслеживать могут только тебя. Давай, попробуй. — Ни то, ни другое. Я просто хочу сообщить тебе кое-какую информацию, которую ты точно должен услышать. — Это как-то связано с тем, что я отшил тебя совершенно несексуальным способом? — Ты этого не делал. Ты никогда не сможешь этого сделать, потому что обречён. Ты — кораблекрушение на моих грёбаных камнях. — Ностальгия затмила мою память, и я забыл о твоём высокомерии. Спасибо, что напомнил. — Я говорил, ты пожалеешь, что не следовал моим указаниям. Думаешь, что можешь скрывать от меня информацию, чтобы заставить меня делать то, что хочешь, а потом делать вид, словно этого не понимаешь. — Подтолкни меня к этому, Лайт, — говорит он, приблизившись к моему лицу, и его взгляд плавно переходит на мои губы, — подтолкни меня к этому — и я шепну Леди на ухо, и буду писать утром заявление о твоей отставке. — По какой блядской причине это будешь ты? Конечно же, я буду всё отрицать. Я важнее тебя — так кого, ты думаешь, они предпочтут? И теперь у меня есть Киёми. Ты будешь выглядеть как безумец, у которого ничего со мной не получилось и который этим недоволен. Твоей карьере настал бы конец, если бы этот факт всплыл, не так ли? У меня на телефоне есть твои прекрасные фото, на которые понадобится много цензуры. У меня также есть домашний адрес твоего отца. Как думаешь, как отреагирует судья Лоулайт, когда увидит, какой урон нанёс его любимый сын его юридической фирме? Я размажу тебя по всему Токио и Лондону, или по любому другому месту, куда ты спрячешься. Поэтому спасибо, но я не буду тихо сидеть и ждать, когда меня отставят. Увидимся на помойке, Эл. — Ты знаешь, что мне наплевать. Твои угрозы ничего для меня не значат. Думаю, моя карьера для меня не так много значит, как твоя драгоценная репутация для тебя. Я буду жить в одиночестве и со счастливыми мыслями о том, что разрушил твою карьеру. Не думаю, что Киёми останется с тобой надолго, когда ты будешь безработным. Я смеюсь и хлопаю его по спине, подходя ближе, словно друг. — Не думаю, что ты правильно меня понял, Эл. Ты, чёрт возьми, ничего не можешь сделать. Ты не можешь ко мне прикоснуться. У меня на тебя больше компромата, чем ты думаешь, и я могу полностью тебя уничтожить. Спин-доктор, у которого есть привычка спать с политиками? Нет, я не имею в виду себя, потому что этого никогда не было. Укита, помнишь? Ты мне его подарил. Также Айбер из оппозиции; так, что я слышу? Это определённо звучит нехорошо, а я мог бы придумать ещё что-нибудь, потому что у меня замечательное воображение. К тому же ты совершал много махинаций за спиной у Леди. Что если всё это выйдет наружу? Только представь: твоих друзей уволят, никто не будет обращаться в твою юридическую фирму, ты обанкротишься, потеряешь свои дома и автомобили и, вероятно, обанкротишь ещё нескольких человек. Твоё интересное влияние на прессу может привести к краху нескольких компаний. Подумай о невинных людях, которые потеряют работу из-за тебя. У меня есть доказательства и заметки обо всём, что ты сделал — досье Пенбера, и всё: 10-часовые новости откусят мне руку, чтобы заполучить эту информацию. Им потребуется посвятить целую программу тому, чтобы обнародовать всю информацию о тебе, которая у меня есть. Попробуй меня уничтожить, и это будет твоим концом. У меня нет проблем с тем, чтобы свергнуть правительство, потому что, так или иначе, я всё равно собираюсь всё менять. Я не за себя волнуюсь, а за тебя. Так что давай дружить, а? Это в твоих же интересах. Кампай! — говорю я, спокойно поднимая бокал, и у Эла сводит челюсть. — Ты… Плотоядный маленький… — О, сладкий запах успеха, — прерываю я его, затаив дыхание, и наслаждаюсь экстазом. — Я — упрямый ублюдок, просто прими это. Если бы я не знал, что Дживас последует за мной, я бы забил тебя в туалете в кровавую кашу, правда. Но, может, в другой раз, — я смотрю на него сверху вниз и подношу бокал ко рту, — определённо в другой раз. — Да, определённо. Тогда я смогу задушить тебя в порядке самообороны, — говорит он, ухмыляясь своим мыслям. О, мне бы это понравилось. — Ха, конечно. Ты знаешь, что нам необязательно так себя вести. Мы могли бы вернуться к нашему великолепному прошлому. Я — лучшее, что случалось с тобой, и ты это знаешь. Эта злая, нелогичная позиция, которую ты сейчас занимаешь, долго не продлится. — Если лучшее и худшее — взаимозаменяемые термины, то да, ты — лучшая карма для моих преступлений. Ты никуда не денешься, Лайт. Ты просто выдыхаешь углекислый газ в атмосферу. Я не дам тебе ничего из того, чего ты желаешь, и я не дам тебе доказательств на Леди. Не из-за лояльности или ради защиты правительства, а только потому, что я, блядь, не хочу, — решительно говорит он. Нет, он ведь не собирается этого делать? Он стоит слишком близко, и это всё, о чем я могу думать. — Тебе не обязательно это делать. Я большего не прошу. Просто занимайся своей работой. Или нет. Теперь это не имеет значения. Просто будь там, Эл. Твоя буря приближается, — говорю я, придвигаясь к барной стойке, чтобы бармен снова наполнил мой бокал. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Эл. Мой бокал наполнен. Бармен получает чаевые и уходит. — Только то, что я буду премьер-министром к Новому году. Это не для протокола, конечно. — В Стране Чудес — возможно. Почему ты так думаешь? — Это моё дело. Всё, что тебе нужно сделать — перестать со мной бороться. Я в долгу не останусь. Мы отличная команда, ты же знаешь. Ты — мой самый любимый человек во всём мире. Только подумай: из семи миллиардов человек каковы были шансы, что мы найдём друг друга? — Это основы математики, Лайт. Математика и неудачный поворот судьбы. — Нет, ты всё слишком упрощаешь, как обычно. Ты веришь, что есть только один идеальный человек для каждого в этом мире? Я — да. Есть много практически совершенных, но только один — абсолютно совершенный человек. И он мог родиться в другое время. Возможно, он уже мёртв. Возможно, он даже не родился при твоей жизни, так что ты никогда не узнаешь. То, чего ты не знаешь, ты не можешь пропустить, верно? — говорю я, проводя пальцем по мокрому краю бокала. — Но я верю в судьбу. Боги улыбаются мне, потому что шансов и вероятностей не существует. Ты родился исключительно для меня. И твои родители, и их родители, вплоть до рассвета грёбаных амёб — всё это было для меня. В любом случае, имея это в виду, уверен, что смогу найти свой способ сказать тебе то, что ты хочешь от меня услышать, и заставить тебя в это поверить. Я практиковался, делая то же самое с Киёми, и она была очень благодарна. Очень благодарна. — Ты отвратителен. — Повторяешься. Но и ты тоже. Я щёлкну пальцами, и ты прибежишь. Это не твоя вина, просто всё происходит так, как оно должно быть. — Я собираюсь рассказать твоей невесте, за что она выходит замуж, — говорит он, многозначительно поглядывая на стол. Его губа приподымается от гнева, обнажая клыки. — И всем, кто сидит за этим грёбаным столом. Чёрт, давай просто расскажем это всему залу. — Эй, — я смеюсь, хватая его за руку, когда он поворачивается, чтобы уйти, — тебе нужно успокоиться и переварить. Иногда Киёми поражает. Она тебе понравится, когда ты увидишь, что я поймал такую рыбку. Может, когда-нибудь устроим групповуху? Ха, я пошутил. Я просто рад тебя видеть. Прошло очень много времени. — Киёми не сдерживает тебя? — Сдерживает, но это всего лишь Киёми. У тебя всё ещё есть ключ от моей квартиры, верно? Прими это как подарок от меня. Назовём это махинацией от имени министерства иностранных дел. — Мне нравится мой огромный дом больше, чем твоя крошечная квартира, спасибо. К тому же ты будешь находиться в ней, так что я определённо этого не хочу. — Я переехал в одну из своих официальных резиденций. Я арендую свою квартиру для тебя, — говорю я. Осознание факта бьёт его так сильно, что его рот раскрывается. — Ты всё это подстроил? — Я мог заставить охранника впустить меня в твой офис после того, как ты ушёл домой сегодня днём. Я думал, что оставил свой телефон в твоём конференц-зале. По крайней мере, это то, что я ему сказал. Ты знаешь, каким я могу быть забывчивым. Я чисто случайно мог заглянуть в твой ежедневник, пока там находился, но это всё гипотетически. — Чёрт возьми, Лайт, — смеётся он в гневном недоверии. Я закусываю нижнюю губу, улыбаюсь и закрываю глаза. — Ммм… Поэтому жди моего свистка, хорошо? Пока, Эл. Можешь не возвращаться к столу.

***

— Я просто имею в виду, что он… не очень приятный человек, — дипломатично говорит Киёми. Я знаю, что на самом деле она хочет его смерти от моих рук, потому что его не одобряет, и правильно делает. Но она слишком умна, чтобы это показывать. Она знает, что внутри меня стена и что она может лишь предлагать, надеясь, что когда-нибудь мудрость её слов просочится сквозь бетон. Может быть, в другое время и при других обстоятельствах они могли бы стать друзьями, но со мной в середине и Элом, который усыпал её оскорблениями так плотно, что она кипит от ненависти, им потребуются годы, чтобы находиться друг с другом в одной комнате. Краем глаза я замечаю, как она ёрзает на сиденье, чтобы поправить слишком высоко задравшуюся юбку, и это моя вина. Я отвожу её домой из чувства уважения, хотя мы остановились для «болтовни». Всё это время я думаю об Эле. Интересно, что он делает сейчас; представляю его в гостиной в кожаном кресле, читающего книгу и теребящего ключ от моей квартиры в руке, с мраморными, безрукими куросами с мелкими членами позади него… Но я возвращаюсь к Киёми. — Я понимаю, почему ты так думаешь, но он не так уж и ужасен. Он просто социально отсталый и не ладит с незнакомцами, — объясняю я. — Допустим. Но только не приглашай его на свадьбу, ладно? — просит она, опуская небольшое зеркальце, чтобы снова поправить помаду, нужную для того, чтобы успокоить её мать. Нет, миссис Такада, я не стал бы прикасаться к вашей дочери. Мы так же бесполы, как и вы, а я — чёртов принц на белом коне. — Хмм… — я перевариваю эту мысль, которая даже не приходила мне в голову. Я смотрю в зеркало заднего вида и обнаруживаю, что мой рот и щека вымазаны в её помаде, словно в пятнах от ежевики. Чёрт, она повсюду. — Так или иначе он просто ещё один рот, который мы должны кормить. У нас ещё не было ни одного отказа от приглашений, понимаешь? Они такие жадные. Наличие двух церемоний — уже плохо, но регистрация разрушит нас финансово, и я действительно не хочу лезть в свой наследственный фонд, чтобы просто заплатить за еду для людей, которых не выношу. — Я плачу. — Нет. Нет, мы в этом вместе, это справедливо. Я феминистка, и равенство означает полное равноправие. Я не могу нарушать правила, потому что мне не нравится платить. Поэтому… пожалуйста, не приглашай его или кого-либо ещё. Список гостей уже и так чудовищен. Я думаю, мы должны показать свои лица на приёме, улыбнуться на речах, а потом исчезнуть. Я могу поменять наш рейс на более ранний. — Я и не думал его приглашать. Особенно если это тебя расстроит, — говорю я, изображая преданность, хотя сомневаюсь, что Эл вообще бы пришёл. Честно говоря, я бы всё равно его не пригласил. Не уверен, что он вообще смог бы пережить этот день, не устроив какую-либо сцену. Киёми смотрит на меня с мягким выражением лица и с наполовину нарисованными губами. — Ты такой понимающий, — вздыхает она, поворачиваясь, чтобы закончить краситься, — он был таким грубым, а ты оправдываешь его поведение. Я просто рада, что ты выбрал Тоту в качестве шафера вместо Тэру. Я даже представить себе не хочу, насколько ужасной была бы его речь. Лучше уж «красиво и уныло», нежели эпатажные истории о наркотиках и откровения о твоём грязном прошлом. — Ха! Грязном, Киёми? Ты думаешь, я грязен? — Я бы не любила тебя так сильно, если бы ты не был немного грязным. Ты. Абсолютно. Идеален, — говорит она безэмоционально, выделяя каждое слово, скользя по последнему слою своего боевого раскраса в зеркале. Красный штрих на идеальном лице. — Абсолютно идеален, — тихо повторяю я себе как мантру. — Разве это не хорошая черта для политика — быть понимающим? — Да, но не перебарщивай. — Эл и Миками были для меня хорошими друзьями. — Просто не делай ошибок в выборе с друзьями. Серьёзно, я думаю только о тебе. Да, она думает обо мне, но в основном она думает о себе. Я бы вёл себя так же, будь я на её месте, так что я её не виню. Эл и Киёми находятся в разных Солнечных системах для меня, поэтому не имеет значения, презирают ли они друг друга, пока я являюсь звеном в цепи. Я подумываю рассказать Киёми об Эле. Не думаю, что она будет возражать, так как в этом отношении она очень непредубеждённая и совершенно не ревнивая. У неё нет такого остервенелого чувства справедливости или чувства права, как у Эла, и этим она держит меня в тонусе. Она знает о Наоми (не то, что я ей рассказал; думаю, Наоми хвасталась этим много лет назад), но её уверенность в себе настолько огромна, что ей почти нравится, насколько близка наша маленькая клика. Кроме того, она прошла через этап борьбы с противником. Она сделала это с тобой? Она может делать то, что делаю я? Кто лучше? Развратная, красивая сучка любит слышать, как я сравниваю её с другими. Но с точки зрения Эла лучше, чтобы она осталась в незнании. Потому что тогда мне придется солгать, и, думаю, она поймёт.

***

Я призраком хожу по отделу связей с общественностью, нарезая круги у кофейного аппарата, откуда отлично виден офис. Фигура Эла скрыта за столбом и горшечным растением, что немного меня раздражает. Тут словно на Амазонке со всеми этими грёбаными растениями и деревьями, стоящими по кругу. У Эл сегодня встреча с Ватари и Леди. Я знаю, потому что Ватари сказал мне об этом утром. Михаэль выходит из офиса первым и почти роняет документы на пол. Когда он опускается на четвереньки, чтобы собрать бумаги, Эл подходит к нему со спины и смотрит вниз, улыбаясь мыслям о своём жалком сотруднике. — Мне всегда нравились мужчины на коленях, Михаэль, но ты не должен так сильно стараться, чтобы получить повышение, — говорит ему Эл, отчего Михаэль начинает смеяться. — Возьми эти чёртовы вещи и уходи, — говорит Михаэль и встаёт, чтобы передать ему документы. — Прощай, дорогая. Я уплываю, и мы не увидимся ещё несколько лет, — с печалью произносит он. — Я ненавижу тебя и хочу умереть. — Я это слышу не первый раз, — отвечает Эл. Михаэль уходит, а я вжимаюсь в стену за столбом, когда он проходит мимо меня. Новая секретарша, сидящая за столом у офиса, как сторожевая собака, похожа на мою старую. Это она! Ту, которую я уволил для Киёми — что за херня? Она тихо посмеивается над ним, но резко прекращает, когда Михаэль называет её пидорской ведьмой. Я оглядываюсь, чтобы проверить, что Эла нигде нет поблизости, прежде чем направиться к Михаэлю, словно я только пришёл. Моя бывшая секретарша всё ещё на меня злится, и я не понимаю почему — я ей ничего не должен. Она пытается продемонстрировать своё превосходство, хмурясь мне в спину, и её лицо похоже на морду озлобленной коровы. Я вхожу в офис Эла. — Привет, Михаэль! — говорю я ему самым дружелюбным тоном. — Большого босса сегодня нет? — Он только что ушёл, — отвечает он испуганно, когда я внезапно появляюсь сзади. На нём кожаные штаны, которые выглядят не особенно подходящими для такого места. Он что, пытается возродить The Village People? — Чёрт, жалко. Вообще-то я тоже хотел поговорить с тобой. Ты занят? — спрашиваю я. — На самом деле да… эм… — бормочет он, когда я сажусь за стол Эла и смотрю на разложенные на нём дерьмовые бумаги. Верхняя часть фоторамки выглядывает между стопками бумаги, поэтому я вынимаю её из беспорядка и убираю пыль. — Не волнуйся, он не будет возражать. Это моя вина, следовало сначала позвонить, — говорю я, держа фотографию на коленях. На ней Эл вместе с каким-то мужчиной, и Эл выглядит моложе — думаю, ему лет двадцать — и необычно улыбчивым. Ох, бедняжка. Ты был избит жизнью и мной, не так ли? — Я могу позвонить ему сейчас, — предлагает Михаэль тоном, больше похожим на угрозу. Ему не нравится эта ситуация. Возможно, это противоречит какому-то закону, который я установил. Придётся много работать, чтобы завоевать его доверие, поэтому я кладу фотографию на стол и откидываюсь на спинку стула, чтобы взглянуть на блондина. — Нет, не беспокой его, может, он занят. Как он себя чувствует в последнее время? — Кажется, он в порядке. А что? — Не знаю, сказал ли он тебе… То есть, я знаю, что он о тебе очень хорошего мнения, но мы поссорились несколько месяцев назад. Из-за одной глупости, и я просто не знаю, как помириться. Он любит всё усложнять, ты его знаешь. — Он ничего не упоминал, — отвечает он с таким выражением, словно готов нажать кнопку тревоги. — Правда? — Если не считать того, что он велел мне никогда не отвечать на твои звонки или разрешать тебе приближаться не ближе пятидесяти футов от его офиса и его ежедневника, и не разговаривать с тобой, потому что если я сделаю это — он меня уволит. Думаю, это значит, что он не хотел бы, чтобы ты был в его офисе, в его кресле или здании. И всё же ты здесь. — Что ты имеешь в виду под словом «ежедневник»? — говорю я, наклоняясь вперёд с поддельной озабоченностью. — Он сказал, что ты в него заглянул и сделал так, чтобы мы собрались в том же ресторане, в который он собирался идти в ту же ночь, в то же самое время. Я смотрю на него с недоверием, словно он говорит со мной по-шведски, и откидываюсь обратно на стул с громким смехом. — И как я это сделал? Взлом? О Боже, он потерял грёбаный рассудок, — я печально выдыхаю, позволяя моей голове повиснуть над спинкой стула. Мое отчаянное состояние должно заставить Михаэля почувствовать ко мне жалость. — Но если ты уйдёшь сейчас, я не скажу ему, что ты был здесь, — он звучит как полицейский, предлагающий отпустить меня за взятку за превышение скорости. — Разве ты не хочешь знать, почему он на меня злится? — спрашиваю я. — Мне не платят за то, чтобы беспокоиться о том, что здесь происходит, — отвечает он, подходя ко мне плавно, словно кошка. Он берёт ежедневник Эла, который находится прямо передо мной, и кладёт его на свой стол в пятнадцати футах от меня. — У меня есть свои дела, о которых нужно беспокоиться, — продолжает он, — я просто здесь работаю. У меня сложилось впечатление, что на ужине ты не был его любимчиком, и он не говорил о тебе, Ягами. — Пожалуйста, зови меня Лайт, — говорю я. — Лайт, — холодно отвечает он. — Он всё ещё тебя не упоминал. — Но вы ведь друзья, верно? Я знаю, что Эл считает тебя своим другом, а не только помощником. С ним, должно быть, трудно работать, ведь иногда он может быть очень ворчливым. — Я работал с людьми похуже. — О, держу пари. Якудза, не так ли? Он немедленно выпрямляется, но выражение лица его предаёт. — Что? — Эл рассказал мне о твоём криминальном прошлом. Не бойся, твой секрет в безопасности, — я сочувственно улыбаюсь. — Иногда мы принимаем неправильные решения и попадаем не к тем людям. Я за то, чтобы преступники возвращались работать в социум, так что считаю твою ситуацию историей успеха. — Эл тебе рассказал? — спрашивает Михаэль. Нет, он не может поверить, и он прав, потому что на самом деле Эл мне ничего не говорил: я сам нашёл эту информацию. Я ныряю в свою хорошо сыгранную ложь с головой. — Честно говоря, у него не было выбора. Не говори ему об этом, потому что он будет чувствовать себя униженным, если узнает, что ты знаешь. Он убьёт меня, если узнает, что я тебе рассказал. Я просто подумал, что ты имеешь право знать. Дело в том, что он узнал, что Леди запустила неофициальную проверку сотрудников в прошлом году. Эл взял тебя под своё крыло, решив прикрыть на время, но они бы всё равно об этом узнали. Я стёр эту информацию из твоей базы данных, потому что у меня есть доступ к записям, к главному компьютеру и несколько контактов в NPA. А у Эла нет. — Вот дерьмо, — восклицает Михаэль, потирая голову. — Ну, эм, спасибо. Я взмахиваю рукой в пренебрежительном жесте. — Просто не упоминай это. Забудь наш разговор. Я не должен был знать. У меня есть друзья в определённых местах, вот и всё. Знаю, ты мне не доверяешь и я тебе не нравлюсь… — Я никогда этого не говорил. — Тебе и не нужно было. Это политика, верно? Я привык. Я бы тоже себе не доверял. — Я не доверяю тебе не потому, что ты политик, — начинает он прежде, чем понимает, какую глубокую яму себе роет. — Тогда это моя вина, — говорю я с грустью. — Должно быть, у тебя сложилось впечатление, что я не заслуживаю доверия. Но мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, Михаэль. — Не знаю, чем могу помочь. — У него есть планы на сегодняшний вечер? — спрашиваю я резко, как стрела. — Э… — А у тебя? — Что? — Не надо так волноваться, Боже, — я смеюсь. — Дживас, я и ещё несколько людей встречаемся за ужином после работы, и я просто подумал, не хочешь ли ты к нам присоединиться. Ничего извращённого, обещаю. Кстати, я последовал твоему совету: установил аудиосистему семидесятых, которая мне прислал из-за границы коллекционер, который уже одной ногой в гробу. — Правда? — Ты можешь когда-нибудь прийти и попользоваться. — О. Да, было бы здорово. — Я также купил его виниловую коллекцию. Думаю, у меня теперь около тысячи пластинок, — Михаэль громко вздыхает. Может, мне сразу следовало начать с этой тактики. — Тысяча? — спрашивает он. — Примерно. — Что у тебя есть? — Чёрт, понятия не имею. Я пытаюсь в них разобраться, но у меня сейчас не так много свободного времени. Звони мне в любое время и можешь покопаться. Если там будет что-то, что тебе действительно понравится, то можешь забрать. — Серьёзно? — Я всегда серьёзен. Кто-то должен их использовать, потому что на данный момент непохоже, что у меня будет время до моей отставки. Итак, Эл. Ситуация немного неловкая, но… эм… — Не говори мне, — просит он, снова закрывая тему разговора, — я не хочу знать. Мне нравится неведение. Я уважаю своего босса и не думаю, что смогу продолжать это делать, если ты расскажешь мне подробности. — Что? Погоди, он сказал тебе, что мы в отношениях? Что он болтает людям? О Боже. — То, что вы с Элом делаете в свободное время — это ваше дело. — Нет, Михаэль, нет, ничего подобного. Он просто мой друг, но я думаю, что нравлюсь ему немного больше, если ты понимаешь, о чём я. Полагаю, это опасно для жизни. — Но… Это не имеет значения. Прости, но даже если я просто ассистент, у меня всё ещё есть дела, ибо Эл убьёт меня за разгильдяйство. — Ха! Да, но я должен прояснить ситуацию, если Эл говорит тебе неправду. Мы не вместе и никогда не были вместе. Поверь мне, Эл не всегда дружит с головой. Ты видел Киёми. Это всё, что я тебе скажу. Если не считать того, что она — причина, по которой он на меня зол. Я имею в виду, то, как он с ней разговаривал, было не самым приятным зрелищем. — А я думал, он был с ней довольно вежлив. — Нет, и меня это сразу взбесило. Она пыталась быть с ним любезной. Думаю, она почему-то чувствует себя виноватой, и это недопустимо. В любом случае, такова ситуация. Просто помни об этом, если он вдруг начнёт придумывать всякое, хорошо? Понятия не имею, что он тебе сказал, но это всё только у него в голове. — Как я уже сказал, это не имеет ко мне никакого отношения. — Но это ведь не то, что он думает? Он говорил тебе, с кем ты можешь дружить, а с кем — нет, — напоминаю я ему, поправляя запонки на запястье. Красавчик Браммел установил новые правила в отношении длины рукавов рубашки и пиджака. Рукав рубашки должен быть обязательно на два сантиметра длиннее. Я стараюсь следовать его примеру. — Это была шутка, — говорит Михаэль и наивно смеётся. — Слушай, я люблю этого ублюдка, но он не шутит. Он думает, ты его собственность. Я просто хотел показать тебе это, понимаешь? Я тебя отпускаю. О, вот ещё что: не мог бы ты принести мне кофе? Пожалуйста. Это был долгий путь из министерства иностранных дел. — Да, конечно. — Благодарю. У тебя есть мой номер, да? Звони мне в любое время, чтобы посмотреть винилы. — Ладно. Спасибо, Ягами. — Чёрт возьми, Михаэль. Просто Лайт, хорошо? — он бросает мне короткую улыбку и, кажется, нервничает, оставляя меня в офисе, но уходит. Он не может вышвырнуть меня или попросить уйти, потому что это так не работает. Пока его не было, я положил фотографию в свой портфель и снова просканировал стол. Как можно так работать? Когда Михаэль возвращается через несколько минут, я жду его уже снаружи, рядом с кислым лицом бывшей секретарши. Михаэля явно успокаивает то, что я вышел из офиса. — Спасибо. Ммм… амброзия, — весело говорю я и пью ужасный чёрный кофе, больше похожий на уксус. — Хорошо, мне лучше вернуться. Увидимся. И позвони мне, хорошо? Киёми будет рада тебя видеть. — Окей, — отвечает он, снова нахмурив брови в каком-то выдуманном эмоциональном стрессе. Вот говнюк. Он должен быть очень хорош в дрочке. Иначе зачем Эл держит его подле себя? — Отлично. И не будь так чертовски напуган, хорошо? Я не Иисус на велосипеде, как сказал бы Эл, — я испускаю смешок и отхожу на несколько шагов. — Не беспокойся за него, всё само решится. Он не может злиться на меня вечно.

***

Проходит три недели, и сестра Киёми, живущая в Гонконге, внезапно умирает. Она была слишком молода. Как грустно. И, вдобавок ко всему, она была такой красивой. Я заплатил за то, чтобы Киёми и её мать отправились туда на месяц, чтобы организовать похороны и помочь вдовцу на грани самоубийства и их детям разобраться с последствиями и начать строить жизнь без неё. Киёми была не очень близка со старшей из трёх сестер, что тоже хорошо, но она поехала, чтобы поддержать мать и потому, что пресса представит это как нечто ранимое и семейное. Это хорошо отразилось бы на нас обоих; как нашей свадьбе предшествовала трагедия: поддерживающий, но трудолюбивый будущий жених и опустошённая, но сильная невеста были разделены горем. Мы говорили о создании благотворительной организации от её имени, так как это было бы полезно и для СМИ. Киёми будет президентом, собирая средства и предлагая эмоциональную поддержку семьям молодых жертв от внезапных сердечных приступов, таких, как её сестра. Она должна быть замечена как личность и как добрый человек. Саю и Тота отвезли нас в аэропорт, чтобы поддержать Киёми. Я не должен быть замечен за рулём. Традиция говорит нам, что во времена скорби машину должен водить кто-то другой. По какой-то причине Тота думает, что я тоже должен быть расстроен. Мы ждём своей посадки у дверей в безлюдном аэропорту, и ситуация напоминает плохо посещаемые похороны. Я не могу пойти с Киёми. Боже, нет. Я и не хочу. Мне есть чем заняться, и в любом случае официально я нахожусь на работе. Папарацци стоят вокруг аэропорта, фотографируя нас в нашей печальной тишине. На мне тёмно-серый костюм, соответствующая рубашка, но без галстука. Было бы неуместно выглядеть, будто я приложил слишком много усилий. На Киёми надет чёрный костюм и тёмные очки, чтобы скрыть опухшие глаза. Когда их вызывают на посадку, старая миссис Такада целует меня в щёку и отходит в сторону, и Киёми проводит рукой вдоль моего предплечья, словно разглаживает какие-то складки. — Ты любишь меня? — спрашивает она не особо заинтересованно. — Как убийца, — шепчу я в ответ. Она улыбается и легко целует меня в губы, медленно отдаляется и уходит. Надеюсь, пресса успела это запечатлеть.

***

После того как Саю и Тота довезли меня до дома, я принимаю душ и переодеваюсь, чтобы провести этот день в уединённой тишине, в ожидании, глядя на часы на стене. Телевизор стоит на беззвучном режиме, и я думаю, как было бы здорово, если бы мы могли делать это с людьми — просто ставить их на беззвучный режим или выключать. Пока я жду, Миками пишет мне, спрашивая, не хочу ли я выпить с ним и Дживасом. Ни фига подобного. Сегодня важный для меня день. Я буду в новостях и не собираюсь тратить своё драгоценное время. Конечно, я не говорю ему этого, но играю в неопределённость и спрашиваю, собирается ли с ними кто-нибудь ещё. Он говорит, что Тота придёт, а Михаэль должен был, но отказался, потому что работает допоздна. О. Это интересно. Я поставил фотографию Эла и его старого отца, судьи-ублюдка, на стол в моём кабинете рядом с некоторыми другими «друзьями» и семейными фотографиями, чтобы это не выглядело неуместным. Недавно я заклеил лица всех людей на фотографиях наклейками, но в какой-то момент их придётся снять. Идиотская улыбка Эла прожигает во мне дыру, когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на часы. Хотел бы я его так же, если бы он был в этом возрасте сейчас, или если бы я был в моём возрасте тогда? Интересно, каким он был? Он демонстрирует свой возраст, словно гордится этим, и — глядя правде в глаза — чудо, что он всё ещё жив. Я действительно не могу представить его мальчиком на фотографии. В нём нет ничего такого, что отличало бы его от остальных. Телевизор по-прежнему работает без звука, новости пролетают в нижней полосе, но я не обращаю на них внимания — я не упомянут. Я чувствую себя странно, словно смотрю новогодний фейерверк в совершенном одиночестве. Времени не так много: час, может, два.

***

Я чувствую себя самозванцем, когда вхожу в здание и регистрируюсь, в основном, из-за своей повседневной одежды. Сегодня суббота, и уже поздно. Эл, вероятно, работает больше, чем кто-либо другой в этом здании, хотя постоянно создаётся впечатление, что он не работает вообще. Он защищает репутацию людей, которые этого не заслуживают. Пол в отделе по связям с общественностью тёмный и освещается лишь тонкими лучами света из-под жалюзи офиса Эла. Я вхожу без стука. Я полон решимости и хочу получить должное удовлетворение. В этот короткий промежуток времени всё лучшее в моей жизни должно быть взаимосвязано, и моя кровь бурлит при осознании того, что внутри меня всё перезагружается, сверху донизу. Я вхожу в ступор, когда натыкаюсь на Эла, сидящего за столом. Я не ожидал, что он будет там, живой, на фоне угольно-чёрных небоскрёбов за окном, и это заставляет меня сделать короткий вдох. Михаэль и он — оба пялятся на меня, как на террориста-смертника. — Пошли в церковь. Мой голос не похож на собственный, словно я не контролирую принятое решение и звучу слишком чувственно. Лицо Эла выражает несколько эмоций сразу: его глаза сияют улыбкой, рот слегка приоткрывается. Ошарашенный, он внезапно встаёт и хватает пальто. — Михаэль, мой телефон на беззвучном, — говорит он. Лицо Михаэля принимает смущённое выражение, когда Эл начинает бросать вещи в портфель. — Я в трауре, — объясняю я всем, кто слушает. Никому не интересно, почему я могу быть в трауре. Эл слишком занят, чтобы уйти, а Михаэлю всё равно. — Но… Ты собираешься в церковь? — спрашивает Эла Михаэль. — С каких пор ты религиозен? — С этого момента. Я видел свет. Без шуток, — отвечает Эл, перекидывая через руку пальто. — Вообще — иди домой. Не звони мне. — Отлично! — восклицает Михаэль, проверяя время, и встаёт, чтобы накинуть кожаную куртку, висящую на спинке стула. — Эл, у меня всё ещё двойная смена до десяти, верно? — Тройная, неважно, — отвечает Эл, когда проходит мимо меня. Я следую за ним. Церковь, конечно же, означает Парламент, после того, как Эл однажды удачно пошутил. Он пуст, не считая группы охранников и звуков наших шагов, отражающихся от стен. Не обмениваясь ни словом, мы подходим к зданию Парламента. Я опираюсь о колонну в вестибюле, пока Эл даёт деньги охране, чтобы они отключили камеры и ушли на час, на что они соглашаются без задних мыслей. У каждого есть своя цена, кроме меня. Оправдание заключается в том, что я репетирую экстренную, очень важную и сверхсекретную речь, содержание которой достаточно скучно, чтобы их это заинтересовало. Мы заходим в зал и, несмотря на то, что помещение освещается множеством стеклянных подвешенных к потолку ламп, вокруг всё тускнеет — настолько мы закрыты от внешнего мира. Здесь нет окон, и кажется, что снаружи их не существует в принципе. Здесь всё равно больше реальности, чем там. Маленький деревянный мир, скрытый внутри, где принимаются решения, как люди будут проживать свои жизни. Я снимаю пальто и кладу его на спинку одной из скамеек, когда Эл запирает массивные двери изнутри. Я никогда не был здесь без политиков, и необъятность и пустота вселяют в меня новое благоговение. Это зал суда жизни, собор закона, и я не мог быть здесь ни с кем другим. Но я почти забываю, что он со мной. Глухое эхо стука дверей напоминает мне, что я не один, но это место заставляет меня чувствовать себя одиноким. Это чувство окутывает меня, словно знает всё то, что я сделал, чтобы здесь оказаться. Я продолжаю идти вперёд, проходя деревянный полукруг, состоящий из сегментов. Ваше место связано с вашим статусом и стоимостью. Однажды я сидел в самом конце, где всё звучало отдалённо, и слышал мало — лишь кашель и дыхание тех, кто был передо мной. Они блокировали мне вид и думали, что я такой же, как они: что я навеки приросту к этому месту грибом. За всю жизнь они ни разу не думали, никогда не делали ничего стоящего, и они останутся такими навсегда — будут лишь номерами на листе бумаги. Я прохожу мимо призраков: их и тех, кто уже сидел на этих местах раньше, и всё это время они ждали меня терпеливой аудиторией. Они сидят лицом к дубовой красной панели, словно в ней струится тёплая кровь, и я сажусь на место Леди, наблюдая за раскинувшимся передо мной видом. Всё это кажется мне эфемерным мгновением, пока Эл не присаживается рядом и не напоминает, что я всё ещё здесь. Я не брожу во сне, как это было раньше. Для меня предоставлено большее, нежели мой разум, и всё это принадлежит мне. — Это была хорошая идея, — говорит он. — Каждая минута, которую ты проводишь вдали от меня — пустая трата времени. Ты это понимаешь? Я не могу ответить, лишь закрываю глаза и наклоняю голову в его сторону. Мы не должны разговаривать — мы не имеем права, но в этом мёртвом месте его голос излучает тепло. Если он чувствует необходимость льстить, то я приму это, но сомневаюсь, что это не ложь. Иногда он говорит такие вещи — медоточивые хитрости — насквозь сквозящие эгоизмом, и он правда не должен впустую тратить на меня свои слова. Они почти оскорбительны, но я по ним скучал. Может, ему следует сказать сейчас, но всё может подождать. Я бесстыдно напряжён, когда он касается меня через ткань моих брюк. — Посмотри, где мы, — говорю я ему, и внезапно каким-то образом его губы накрывают мои. Я чувствую вкус сахара и кофеина и оживаю. После бесконечного холода это чувство — как инородное тело, и я позволяю себе упасть и сжаться в этой непроглядной тьме. С закрытыми глазами я могу быть где угодно, поэтому хватаюсь за край скамьи, чтобы сохранить это здание в голове и объединиться с ним воедино. Я чувствую нарастающий жар, который выбивает меня из сказочного ступора. Теперь я мятежник и сражаюсь против него в этой дуэли. Мне нравится, что он со мной; я ненавижу, что он вёл себя как праведный ублюдок неделями, и неделями, и неделями. Я пытаюсь это ему сказать, в то время как рука, сжимающаяся мёртвой хваткой, болит, когда острые края скамьи впиваются в мою ладонь. Он должен понять, он должен, потому что целует меня с той же жестокостью, и это не грёбаный Дисней, нет. Никто на него не похож, и мои лёгкие горят так, словно я бегал годами. Я бегаю уже много лет. Наша физическая связь прерывается — он отрывается без моего разрешения. Я недоверчиво открываю глаза, чтобы увидеть невероятно самовлюблённое торжество на его лице. — Думаешь, я сдался? — спрашиваю я. — Я был слишком занят, чтобы думать, Лайт, — говорит он, самодовольно откидываясь назад и деликатно прикасаясь к волосам, из которых я сделал взъерошенный беспорядок, как в доказательство. Он всегда движется с контролируемой бесшумностью, в то время как все остальные выглядят так, словно заперты в клетке неловкой и неудобной плоти. Я восхищаюсь и презираю, как его самоуверенность проявляется в этом решительном неприятии решений — моих решений. Он отрицает это, будто он — моё альтер-эго, демонстрирующее, насколько я могу быть расслабленным в жизни. Он думает, что я падок на него и просто должен это принять? Мой гнев настолько силён, что я чувствую, как превращаюсь в сталь. Не думаю, что вообще когда-либо чувствовал столь ярую злость. Словно меня унизили, и я не могу чувствовать ничего, кроме возмущения. Но затем он снова ухмыляется, зная, что я наблюдаю за ним в ожидании ещё одного оскорбительного действия или слова, и начинает снимать запонки. Он склоняет голову, и я впиваюсь взглядом в обнажённую кожу шеи, и хватаюсь, и тяну за собой, толкая его всем весом на пол. Раздается приятный глухой стук и резкий выдох — выбитый из него воздух. Он издает тихий смешок, пока его лицо остается прижатым к земле и я держу его руки за спиной. Внезапно он кажется мне очень тонким и хрупким. Может, если я сломаю ему кости, то сломаю его полностью? Этот вопрос достаточно приятен, чтобы на секунду погрузиться в него. Я представляю кровавую бойню, совершенно сломленного человека и моё равнодушие. Но я бы пожалел об этом. Всё спонтанное может закончиться только ошибками, и я хочу, чтобы он вернулся ко мне таким, каким он предстаёт передо мной сейчас: сражаясь со мной, отрицая меня и говоря мне, что я ничто и он мне нужен. Он может быть слишком хрупким для этой холодной грубости, но я не могу представить себе, что он не в состоянии взять всё, что я ему предлагаю. — Ты когда-нибудь делал это в Парламенте? — шепчу я ему на ухо. — Один или два раза, — отвечает он с трудом, но улыбается. Он на самом деле не может перестать улыбаться, даже с моим коленом на спине, и я надавливаю сильнее от шока и разочарования. Он лжёт. Он точно лжёт. Когда я молчу в ответ, он пытается оглянуться назад, насколько ему позволяет шея. — Что? Это будет для тебя совершенно новым опытом? — Когда? — Примерно год назад. — Ты — лицемерное дерьмо, я мог что-нибудь от тебя подхватить, — гнев расплывается по моим венам огнём, и я, должно быть, ослабляю хватку, потому что он резко оборачивается, ударяя меня локтем в грудь, и валит на спину. Словно пытаясь сымитировать то, что я сделал с ним до этого, он прижимает колено к моему животу, снимает пиджак и злобно улыбается. — Я не знаю, что сказать, Лайт. Я очень плохой человек. Я массирую его колено, которое упирается тяжёлым камнем, и чувствую, как мои мышцы борются с давлением. Я могу только представить синяк, который обязательно появится. Боже, мне не терпится его увидеть. — Ты очень плохой человек, — медленно соглашаюсь я. — Я был разочарован, — продолжает он, ослабляя галстук одной рукой. Он выглядит так, словно готовится стать рыцарем. — Человек, о котором идёт речь, не распознал символизм и отнял у меня всю радость. — Я вижу символизм. — Я знаю, — он стягивает с меня свитер, больно дёргая за плечо, и отбрасывает свой галстук в сторону. — Я не ходил в аптеку, так что это может быть слегка неприятно для одного из нас. И так как у меня очень высокий болевой порог, думаю, эта нелёгкая участь выпадет тебе. — Да? Я так не думаю, — говорю я, доставая бутылку из кармана, которую он забирает у меня из рук и открывает крышку. — Ты всегда ко всему готов, как бойскаут, — бормочет он, нюхая содержимое бутылки. Меня от него тошнит. — Я был бесполезен в скаутинге, хотя они научили меня, что эта вещь необходима. Скорее всего, там я всему этому и научился. — Это то, чему вас там учат? — Я был среди мальчиков из высшего общества, доверху набитых латинским языком и с явным недотрахом. Как ты думаешь? — Это очень раздражает. — Да, но каждый имеет право использовать свой сфинктер, — говорит он беспечно. — Это основное право человека. — Нет, я имею в виду, что ты сидишь на мне и говоришь о бойскаутах. Либо ты меня отпускаешь, либо я размажу тебя по стенке. Улыбка расплывается по его лицу, и он отходит, чтобы встать и стянуть с себя ремень. — Так чего же ты ждёшь? Всё это гонка — мы спешим расстаться со своей одеждой как можно быстрее. Конечно же, он готов раньше меня, этот ублюдок стоит надо мной и весело стягивает с меня штаны, будто это магический трюк. У меня едва ли есть шанс пошевелиться, прежде чем он снова склоняется надо мной, и в воздухе витает нетерпеливость. Я приближаю его лицо к своему, наслаждаясь тем, как он наклоняется, словно послушный слуга. Я чувствую пульс под кожей на шее и осознаю, что могу его задушить. Просто лишить его жизни. Просто держать его так, прижать его губы к своим и сжать пальцы вокруг его горла, пока не сломлю его голос, его всего, пока он не оставит меня в покое. Но я не делаю этого, я замедляю поцелуй, превращая его во что-то, что я раньше бы мог назвать скучным, но мысль всё ещё кричит у меня в сознании, и всё, что меня останавливает — это я сам. Мысль о том, что я могу убить его, кружит мне голову, словно это он сам кружит мне голову, и, чтобы не упасть назад, я подаюсь вперёд, обхватывая его тело руками. Он целует меня ещё сильнее, вопреки тому, как плавно его рука проходит по моей спине, пока не ложится на меня полностью. Я вдыхаю запах его кожи и волос и удивляюсь, почему, чёрт возьми, мы не делали этого раньше. Это его вина. Но всё снова исчезает. Из-за интенсивности происходящего моя реакция кажется запоздалой, когда он прижимает мои колени к груди и приподнимает заднюю часть моих бёдер. Иногда он слишком нежен. Это раздражает. Над моей головой — бесконечная деревянная панель, разделяемая лишь вкраплениями обоев в стиле барокко и тяжелыми бархатными шторами. Я не знаю, что делает Эл, потому мне всё равно. Меня здесь нет. У меня появляется физическая потребность догнать его, — я чувствую это сквозь непроглядную муть, — но он не позволяет мне этого сделать. Я хочу остановиться и оставить его здесь, чтобы я мог вобрать в себя это место и то, что оно говорит мне, потому что я не слышу ничего, кроме нашего дыхания. Всё это должно стать частью меня прежде, чем я смогу сделать что-либо ещё, но уже слишком поздно. Он вводит в меня кончик пальца, и моя голова больно падает на пол, когда он безжалостно пытается заставить меня расслабиться, неуклюжий ублюдок. Пока я кручу головой, я могу думать только о белых колоннах, удерживающих это место, и как я хочу их снести, чтобы вокруг нас были лишь обломки и голубое небо. Всегда. — Кажется, что… — говорю я, затаив дыхание, но он меня не слышит или не хочет слышать. Он помогает мне направить бёдра, и я достаточно расслабляюсь, чтобы позволить ему войти. Он двигается, находит нужный темп, и я дрожу от изысканной боли вторжения в моё тело. Я хотел этого, но представлял себя в другой роли, потому что это моё здание. Мне нужно было сделать это здесь. Просто всё это странно, потому что сейчас, может быть, для него я лишь случайный пассажир. Он заставляет меня чувствовать себя так, и я не понимаю, почему. Отсюда нет выхода — он окружает меня со всех сторон, и я не уверен, что когда-нибудь смогу к этому привыкнуть. Всё, что я чувствую — благодарность, когда его лицо прижимается к моему. Он что-то бормочет мне в волосы, и его голос растворяется в воздухе. Звучит как английский: гортанно, словно щебечущие птицы в полёте, — но я ничего не могу разобрать, поэтому хватаю его за лицо и подношу к своему изголодавшемуся рту. Его тело лежит на мне мёртвым грузом, хотя он всегда был лёгким, словно его нет вообще, но я чувствую, как вокруг меня всё усиливается в разы. Мне нужно сконцентрироваться, чтобы попытаться всё уладить. Но если это не приносит боль, то это не имеет смысла. Я скольжу руками по его плечам и талии, пока он двигается внутри меня, взад-вперёд, и его губы грубо впиваются в мои, но даже это кажется мне трением шёлковых тканей, и я хочу чего-то ещё. Мне кажется, что проходит вечность, поэтому я поворачиваюсь, чтобы увидеть — настолько я далёк от физической реальности. Узоры и формы двигаются, и содрогаются, и расплываются вместе со мной, и я двигаюсь из-за его движений. Всё сплетается в пёструю виноградную лозу, и пол трётся о мои плечи. Она исчезает, когда я закрываю глаза, и возвращается, когда я их открываю. Мне кажется, что кто-то зовёт меня издалека, и я поворачиваю голову, но там нет ничего — ничего кроме стонов. Я снова смотрю на него и задаюсь вопросом, как долго он меня целует так — мажет губами, когда может дотянуться. Пот застилает мне глаза, пока он покрывает меня метками: лёгкие, влажные, острые и частые ссадины на моей коже, словно он злится на меня за то, что я не уделяю ему всего своего внимания, но пытается сделать вид, что ему всё равно. На секунду я думаю, насколько глупо и красиво он выглядит, потому что такой лжец. — Перестань быть добрым, — шепчу я. — Мне кажется, что меня трахает чья-то бабушка, — он улыбается мне в рот, и я улыбаюсь ему в ожидании. Постарайся скрасить мою скуку. Он учащает удары и двигается более плавно и глубоко. Набранный темп заставляет меня задохнуться, когда я напрягаюсь и цепляюсь за спину. Мои ногти царапают кожу под рубашкой, и я чувствую тепло и влажность, словно он повсюду. Наверное, я причинил ему боль, потому что он прижимает мои бёдра к себе и резко входит. Всё, что я осознаю — тепло и время, и я хочу исчезнуть в этом потоке. Оно распространяется вокруг, и я могу попробовать солёную от пота кожу на вкус, когда мои губы тянутся к его подбородку. С каждым толчком я разваливаюсь на части, и мой живот болит, потому что я ждал этого слишком долго. Он проходится по точке внутри меня (которая часто остаётся нетронутой), и на секунду мне хочется заплакать, поэтому я прижимаюсь закрытыми глазами к его плечу, чтобы увидеть плывущие узоры, трибуны, расплывающиеся в темноте лучом яркого света. Трибуны, и книги, и аплодирующие толпы, как реки извивающихся людей, залитых кровью. Я чувствую, как он пульсирует во мне, и затем растекаюсь, пока он дрожит и пытается сделать вдох. Тепло скользит между нашими телами, и я кусаю его губу, чувствуя вкус крови во рту. Кончая, я сжимаюсь вокруг него настолько сильно, что этим требую, чтобы он следовал за мной. Он должен понять, что так будет всегда, и это хороший для него урок. Но я слышу внезапный щелчок — и что-то меняется; когда его тело дёргается, я понимаю, что мёртв. Это отдалённое осознание. Всё подошло к своему концу, и я больше ничего не чувствую. Лишь как он разбухает и кончает в моё тело, и хоронит себя в моё тело. Я хочу, чтобы он остался там навсегда, но не уверен, как объясню это, когда Парламент откроет свои двери в понедельник. Это настолько отвратительно, что замечательно. И закончено. Я словно распускаюсь по ветру, когда он медленно выходит. Я лежу не шевелясь, не слыша стука своего сердца, лишь давление в моей голове, когда снова смотрю в потолок. Мне кажется, что я увидел тёмный силуэт, следящий за нами свысока. Какая-то горгулья судьбы. Поэтому я лежу, когда Эл падает на пол возле меня и смотрит, куда смотрю я, но не видит того, что вижу я. — Леди мертва, — шепчу я, едва дыша, выдавливая из себя слова. — Что? — спрашивает он, слушая меня вполуха. Мне нравится звук его дыхания — как метроном, разрезающий воздух. — Она оставила предсмертную записку о своей причастности к нефтяному заговору. Она рекомендовала меня как своего преемника. Я чувствую, как его голова поворачивается в мою сторону, пока я не отрываю взгляда от потолка. Нас окутывает вакуум и тишина, но я слышу каждое эхо в комнате. И то, как Эл начинает смеяться.