Те, кто не имеет принципов, поддадутся любому соблазну

Ничего необычного в том, что идёт дождь. Сегодня день свадьбы Наоми. И непосредственно Дживаса, но я пришёл не ради них. Меня пригласили, и быть здесь и радоваться — моя сегодняшняя роль. Жаль, Киёми нет рядом. По крайней мере у меня был бы кто-то, кто соглашался бы с каждым моим словом и озвучивал все мои мысли об этом событии. Я пришёл пораньше, чтобы пропустить прессу и приспособиться к медленному потоку людей. Вот я стою возле окна в одной из пустующих комнат, наблюдая за прибывающими машинами. У всех женщин на голове смешные гнёзда из цветов, и это тоже вполне уместно. — Здравствуйте, Премьер-министр. Я поворачиваюсь на голос и вижу Наоми, одетую в свадебное платье, у дверей с мраморными ступенями, ведущими бог знает куда. Думаю, что на ней Вера Вонг, но я в подобном не разбираюсь. Я непроизвольно собирал крупицы информации из того, что мне показывала Киёми в своих журналах, и на самом деле у меня нет особого мнения. Она выглядит достаточно хорошо. Надеюсь, Дживас это ценит, но не думаю, что он способен на такие чувства. Он просто примет это как должное, как делал всегда. Женщины должны выглядеть как красиво завёрнутые подарки в день свадьбы. Поставь их на торт, и они смешаются с глазурью. — Ты выглядишь прекрасно, — говорю я, и она застенчиво смеётся. Она никогда не умела принимать лесть. Какая жалость.  — Что это? Пожалуйста, скажи мне, что это алкоголь, — говорит она, становясь серьёзнее, когда замечает напиток в моей руке. Я чувствую, что она готовится к войне, поэтому протягиваю ей свою водку, которую она выпивает залпом. — Спасибо, что пришёл. Я не была уверена, что ты успеешь после голосования, и подумала, что ты будешь слишком занят. Кстати, поздравляю. У меня не было возможности поговорить с тобой в последнее время. Я имею в виду — без посторонних. Я просто хотела сказать, что я за тебя счастлива, — она гладит меня по руке, пытаясь донести до меня свою доброту сквозь двойной слой ткани. — Благодарю. Как у тебя дела? — О, отлично. В галерее всё хорошо. Как Киёми? — К сожалению, она не смогла приехать. Она передаёт свои наилучшие пожелания. — Она прислала мне цветы сегодня утром, но у меня не было возможности позвонить ей с тех пор, как она уехала. Организовывать всё это было просто кошмаром, Лайт. Как продвигается твоя подготовка? — Хорошо, но Киёми делает большую часть работы. Я просто рыдаю над счетами, когда смотрю на цены. — Хах. Отец Мэтта платит за это. Он настаивал. Струнный квартет и клавесин прилетели откуда-то из Центральной Европы, я даже не могу произнести название. Я просто хотела, чтобы пианист сыграл пьесу Филипа Гласса до того, как начнётся церемония, — я вздыхаю, и она вздыхает, но по разным причинам, и на её лице вырисовывается стыд. — Я знаю, о чём ты думаешь, Лайт. Но это не так, — говорит она мне. Ей нужно услышать, какие ужасные ошибки она совершает. — Тебе никогда не нравился Филип Гласс. Он нравился Рэю. Вот так. Но Рэй шутил, когда предложил это. — Правда? — спрашивает она. Уголки её губ тянутся вверх только от упоминания его имени и перспективы узнать о нём что-то новое. Я не уверен, шутил ли он, когда сказал, что хочет музыку Филипа Гласса на их свадьбе. Он никогда не переставал удивлять. — Ещё он сказал, что когда ты бы шла к алтарю, должен играть похоронный марш. Так что да, он шутил. Это не свадебная музыка — она источает безумие и депрессию. Подошла бы для «хорошего путешествия и приятного пребывания в психбольнице». — Не всё так просто. Сейчас она мне нравится, она… Я знаю, ты прав — всё это, наверное, к лучшему. Но по крайней мере у тебя хотя бы есть некий контроль над вещами, когда ты платишь за них сам. Вот что я пытаюсь сказать. — Наверное. Ну, я дам тебе время на подготовку. Осталось полчаса. Пам пам па-а-а-ам. — Прекрати, — говорит она, слабо смеясь, и бьёт меня по руке. — Боже. Я в порядке, это просто мысль о том, что мне придётся находиться в одном помещении с этими пялящимися на меня людьми. Мэтт здесь? — Конечно. — О! — восклицает она, подняв брови. — Удивительно. Он пьян? — Нет. — Он выглядит, будто при смерти? — Нет, Наоми, — улыбаюсь я и надеюсь, что выгляжу утешающе. Её глаза смотрят в пол, словно она собирается открыть мне секрет, который стоит оставить в себе. — Он всё ещё расстроен из-за Леди. Въехал на своей машине в автобусную остановку прошлой ночью. — Я знаю. Эл внёс за него залог. — Да. Не мог бы ты передать ему от нас спасибо? Мэтт смущён, и… ну, я просто не смогла бы с этим справиться. Я понятия не имею, как это работает. Я просто слышала, что он был в порядке, но пьян и сидел в камере. Точно не помню, я была бесполезна. Поэтому я позвонила Тэру, который, должно быть, позвонил Лоулайту, чтобы во всём разобраться. Я, кажется, его не поблагодарила, когда он вернул Мэтта. Этой новости не было в газетах или где-либо ещё! — Думаю, он привык вносить за людей залоги. Подобные вещи и «внезапные провалы в памяти у людей» — неофициальная часть его работы. Но я ему передам. — Спасибо, — говорит она. Её лицо выражает тревогу и заботу, словно она — мать, отправляющая ребёнка в школу в его первый день. — Что? — Ничего, я просто рада тебя видеть. Приятно знать, что есть хотя бы один человек на моей стороне. — Все пришли сюда сегодня ради тебя. — Нет, я не это имею в виду, но понимаю, что происходит. Ты всегда был добр ко мне, когда никто больше не был. Ты был единственным, кто подумал рассказать мне о Рее, когда это случилось. Единственный. Парламент этого не сделал. Мои друзья просто исчезли, а семья устала от меня через неделю. Чтобы ты знал: я не забыла, что ты был рядом. Я не думаю, что я тебя поблагодарила. Я никогда не делаю вовремя то, что должна делать. — Наоми… — Нет, ты не должен был, и тебе сказали этого не делать, поэтому ничего не говори. Он был твоим другом, я помню тебя на похоронах. Я никогда не видела столь грустного человека. Не то чтобы я была этому рада — твоей грусти — но мне было приятно знать, что кто-то чувствует это помимо меня. Никто не разговаривает со мной об этом. Они даже не произносят его имя, словно его никогда не было. Чёрт, мой макияж, — она подтирает край глаза пальцами и выглядит разочарованной из-за того, что я не отвечаю и даже не собираюсь. Я не хочу говорить об этом, а она всегда начинает об этом говорить, когда она ничего больше не может сделать в данный момент. Я чувствую тоску из-за её беспомощности, и, не знаю почему, но от неё почему-то легко избавиться. В конце концов моё продолжительное молчание заставляет её сменить разговор на счастливый лад, чтобы смягчить неловкость. — Так что да, я действительно счастлива за тебя. Киёми повезло. Мне даже жалко, что я не познакомила вас раньше, — говорит она, но её счастье длится недолго. — Я испортила с тобой отношения, да? — Нет. Ты вовремя сбежала, — улыбаюсь я ей в ответ. — Ты всегда был так добр ко мне. Почему ты был добр ко мне? — шепчет она, словно если заговорит громче, то заплачет. Теперь она покоится в моих руках, как умирающий лебедь, и это моя вина. Думаю, мне больше не следует пить водку. Будь Эл здесь, он бы надо мной посмеялся. Он бы счёл это забавным. Я хочу выйти из своего тела и посмеяться над тем, что вижу. — Наоми, я должен идти, — говорю я ей в причёску. — Будь счастлива, хорошо? Сегодня твой день. — Я бы всё отдала, чтобы он был тут, Лайт. — Я знаю. — Но он не хотел, чтобы я была одна, правда? Мэтт может быть милым, знаешь. Мне жаль, что вы не ладите. — Нет, он кретин. Ты выходишь замуж за кретина. Купи себе огнестрел на чёрном рынке и удачи. — Надеюсь, ты будешь счастлива, правда. — Спасибо, Лайт. Ты тоже. Я глажу её голые, холодные плечи, прежде чем взять водку из её рук и оставить её наедине с собой. Переход из одной тихой комнаты в другую — громкую, с ревущими голосами — бьёт меня по голове. На меня сразу же набрасываются люди, подбирающие слова и фразы, которые, по их мнению, подходят для кого-то вроде меня. И я разделяюсь на две части: работаю на автопилоте, пока мой разум запирается в стеклянную тюрьму. В то время как они говорят, в моей голове я всё ещё вижу, как она стоит там, без водки, думая о том, что ей скоро придётся прийти сюда самостоятельно и что это её погубит. Ей некого винить, кроме себя самой, но я всегда считал, что после Пенбера она стала кораблём, потерявшим своего капитана. Просто призрак на складе потерянных вещей. После смерти Леди надо мной висит печаль, которую я не могу стряхнуть, и жизнь мне кажется сложнее, чем раньше. Я не знаю, почему. Наверное, теперь, когда я столького достиг, происходит антикульминация. Это нормальная реакция, она не должна быть чрезмерной, но я думаю и продолжаю думать о моменте, который толкнул меня на этот путь. Я всегда собирался быть кем-то большим, но тот момент дал мне цель и смысл, превращая меня в того, кем я сейчас являюсь. Леди посетила мой университет, и все говорили о том, как они её ненавидят: как она разрушила систему образования, что нет рабочих мест и как они собираются бросать в неё дерьмо. Я верил, что они действительно это сделают, но в любом случае у меня не было собственного мнения. Затем она пришла, пожала пару рук и улыбнулась, и все изменились — вот так просто. Как легко изменить мнение людей, ничего не делая — только улыбаться и произносить правильно подобранные слова. Она лишь лила воду, и я подумал, что тоже на это способен. Я могу сделать это лучше, чем кто-либо другой. Я делал это всю жизнь, но лишь тогда понял, куда это может меня привести. Моя позиция не изменилась. Политика была и остаётся неэффективной системой. Зачем тратить своё время на борьбу против элитарной банды головорезов, если ты не один из них? Внезапно мне стало к чему стремиться, и дорога пролегла передо мной чистой равниной. Не думаю, что мой отец воспринимал это всерьёз, пока я не стал заместителем министра по транспорту и не показал ему предложения, составленные мной для Миками, которые он несколько недель спустя читал в газете. Потом появилось в газете и моё лицо, и кто не мог бы этим гордиться? Любой мог выиграть место, которое я выиграл, так что это сильно не впечатляло. Это очень безопасное место для нашей партии. Некоторых людей это удивило. Некоторых нет. Я воспитывался в атмосфере послушания. Мой отец никогда не ставил под сомнение политику, а лишь принимал тот факт, что они не давали ему работать, что непосредственно повлияло на его положение. У него было ещё меньше уважения к адвокатам, поэтому я изучал право, чтобы использовать его в полицейской службе. Это был мой запасной план. Ему не нравится Эл. Почему я с ним дружу? Я не могу тебе ответить, ты не поймёшь. Кто ты такой, чтобы допрашивать меня? Но сейчас, по прошествии последних нескольких недель, я чувствую, что потратил так много времени. Я сомневаюсь в том, что делаю, и всё труднее отталкивать эти мысли. Я тону в них, словно в океане, и это такое самооправдание, что становится тошно. Роль Эла заключалась в том, чтобы быть пешкой, но я больше не вижу в нём пешки. Я позволил этому случиться. Я женюсь и не хочу жениться, и я обрёк себя на это сам. Я увидел её и купил её. Я погрузился в мир распущенности, эпизодического употребления наркотиков и нераскрытых, безудержных преступлений, и иногда моя отрешённость меня подводит. Я озлоблен перед лицом конца света. Уродство, которое когда-то мотивировало и интересовало меня, больше не интересует. Я ненавижу всех, кого вижу, потому что не знаю, как они это выносят. Слабость заражает всё, к чему я прикасаюсь, и теперь она заразила и меня. Я не могу думать, пока все эти люди с пустыми лицами не отрывают от меня взгляда. Покинув социальный зоопарк, где я был открыт для новых разговоров, я встаю у стены настолько далеко, что никто не осмелится подойти, если дорожит жизнью. Эл идёт в мою сторону, пробираясь сквозь безымянную толпу. Мы смотрим друг на друга, как чужие, пока он проходит мимо меня и выходит в дверь. Я следую за ним и продолжаю следовать, потому что знаю, что всегда буду тенью за его спиной. Всегда. Он сказал, что не придёт на свадьбу, но пришёл, и пришёл лишь ради меня. Я теряю его из виду среди резких поворотов этого лабиринта. Поворачивая за угол, я не вижу его, хотя он должен там быть. Он не мог идти настолько быстро. Иногда я вижу вещи, которых быть не может. Трудно думать об этом, когда нет никого, кто мог бы указать мне на реальность, и на секунду кажется, что он — плод моего воображения. Не только сейчас — всегда, словно я влюбился в портрет давно мёртвого человека. Меня охватывает паника, как это часто случается во сне, в котором никогда не ясно, где явь, а где вымысел. Я ускоряю шаг. Мне нужно его найти и доказать себе, что он не выдумка; что я не преследую то, чего не существует. Может, для меня будет лучше, если это действительно так. Я чувствую, как меня хватают за руку и дёргают на себя в узкую комнату, дверь закрывается, и я улыбаюсь в темноту. Кто-то держит меня на месте, пока я целую его — кем бы он ни был. У меня нет возможности увидеть его лицо, так что это просто мимолётная любовь к незнакомцу в тёмном месте, и мне это нравится, всегда нравилось. Чем меньше слов, тем лучше. Без слов и света я могу сделать его таким, каким хочу видеть, но сейчас он — просто стоящее за всем этим лицо. Что-то падает на пол, когда я толкаю незнакомца к стене и целую его с таким глубоким желанием стать частью его самого, словно он — единственная в мире твёрдая опора, за которую я мог бы ухватиться. Его рот отдаёт чем-то вяжущим. Может, это убийца, который целуется как Эл и пьёт вино? Это может быть кто угодно. Нет, это его волосы. Я узнаю его в темноте. Всё хорошо. Мне плевать, что он мне приснился. — Мне было интересно, где ты пропадал, — шепчу я ему в губы, когда он отстраняется. Полагаю, нам стоит говорить шёпотом. Низкие голоса людей вибрируют сквозь тонкие стены. — Я не видел тебя несколько часов, — отвечает он пренебрежительным тоном, заставляя меня засмеяться и сделать шаг назад. Моя рука скользит вдоль стены, пока я не нахожу шнур одной из лампочек над нашими головами. Внезапная вспышка света накрывает всё вокруг белизной. — Целых четыре часа, Эл. Как нам это удалось? О Боже, ты испортил мой костюм. Он смял мой пиджак, ублюдок. Через час мне нужно фотографироваться в смятом костюме. Часть меня возмущена тем, что он не может просто поздороваться вместо того, чтобы тащить меня в комнату и приставать ко мне, но я рад, что он это сделал. Он прислоняется к стене и отпивает из бокала с шампанским, который, должно быть, держал всё это время в руке. Он закатывает глаза и продолжает пить. — Несколько часов. Множественное число, — говорит он, глядя на то, что осталось на дне. — К чему ты клонишь? И твой костюм должен быть испорченным. Ты выглядишь лучше, когда не такой идеальный. — Вижу, ты не приложил никаких усилий при выборе костюма. Синий в полоску? Серьёзно? В приглашении было сказано «серый». — Я только вышел из офиса. Но я действительно не придал этому особого значения. — Безусловно. Ты же сказал, что всё равно слишком занят для этого свадебного дерьма. — И пропустить веселье? Я хотел рассчитать время, чтобы пропустить малозначительные акты сего действа. Нет, я разговаривал с Би. Он ложится на операцию, — ха. Это, должно быть, карма. — О. Ты волнуешься? Это серьёзно? — Нет. Вскрытие кисты, но с его слов это смахивает на помесь правления Марии Тюдор со сценой убийства Курца и быка из «Апокалипсис сегодня». Нет, я не волнуюсь, — говорит он и щурит глаза в мою сторону, словно увидел что-то, что ему не нравится. — С тобой всё в порядке? Ты бледен. — Всё хорошо. Это, должно быть, освещение, — говорю я ему, и он улыбается, лениво потягивая меня за лацкан, чтобы выпрямить складку. Не сработает. Эта штука держит на себе складки, как дурацкий кусок бумаги. — Ладно. Итак, привет. Сожалею об этом. Я просто увидел, что ты стоишь там, словно для тебя нет места, и не смог сдержаться. Нам лучше вернуться, иначе мы пропустим всё шоу. — Не знаю, смогу ли я смотреть, как Наоми совершает публичное самоубийство. — Давай, это будет весело, — уверяет он, подталкивая меня локтем, и я сожалею, что вообще открыл рот. Его улыбка исчезает, когда я бормочу свой ответ. — Не будет. — Я тебя не понимаю. Сначала ты ведёшь себя в одной манере, но когда я думаю, что понял тебя, становишься кем-то другим. — Я понятия не имею, о чём ты говоришь. Это отнюдь не весело — наблюдать, как кто-то выходит за Дживаса. — Чёрт, Лайт, почему бы тебе на ней не жениться? Спасти её от этого несчастного случая. Ты как Дастин Хоффман из «Выпускника». Давай. Прими закон в пользу двоежёнства и женись на всех. — Не будь глупцом. И отдай мне это, — говорю я, отбирая у него бокал и ставя его на полку. — Ты не можешь пить во время церемонии. — Эта комедийная рутина — церемония? — Мне было бы жаль любого, кто выйдет за Дживаса, но Наоми делает из себя посмешище. Ненавижу людей, которые опускают руки и принимают самые лёгкие варианты. — Если Дживас — лёгкий вариант, то мне бы не хотелось видеть сложный, — его лёгкое веселье открывает мне происходящее под другим углом, и я откидываю голову назад, к двери, чтобы тяжело выдохнуть, глядя на окружающие меня белые стены. Нет причин заботиться о Наоми и о том, как она полностью разрушает свою жизнь. Это её проблема, и я должен держать голову ясной для других вещей. Когда я перевожу на него взгляд, он всё ещё на меня смотрит. Самые тёмные антрациты, которые я когда-либо видел, смотрят сквозь меня, словно его зрачки постоянно расширены. Думаю, когда-то я смотрел так на тигра в клетке. Он просто проходил мимо. — Почему ты так далеко? — спрашивает он тихо. Моё лицо дёргается в улыбке. — Пять минут, — выдыхаю я и стягиваю пиджак, чтобы предотвратить дальнейшие повреждения. Раздаётся краткий шорох, и звук смешит меня, когда новые и новые вещи падают на пол. На секунду наши лица оказываются в миллиметрах друг от друга, и я позволяю ему себя поцеловать, и это мгновение делает меня счастливым, потому что я чувствую, что он почти способен меня понять. Наша первоначальная, почти испуганная мягкость становится настойчивой и нелепой. Его рот на вкус как обратная сторона пробки от винной бочки. «Каберне Совиньон». Наверное, лет десять. Как варенье в старой деревянной банке. Не самый приятный вкус, но я бы не стал терпеть, будь это кто-то другой. Моё сердце бьётся в его грудь, а его — в мою, словно это зов, сигнал одновременного слияния. Не думаю, что между нами есть место даже для воздуха. Меня снова окутывает знакомое чувство потери, и оно держит меня в сознании. Вокруг меня, во мне плещется беспомощность — словно в пустынном поле — в котором я ничего не могу контролировать, и я ненавижу это тонущее чувство. Я не могу вспомнить ни одного имени, ни одного лица — они тонут. Он заставляет их тонуть. Наоми, и Пенбер, и Дживас, и Миками, и Тота, и Саю, и мои родители, и все, кто дышит — их больше не существует. Они всегда были мертвы. Мы просто одинокие идиоты, прячущиеся за потайной стеной в этом умирающем мире. Я едва ли замечаю, что он ушёл, потому что в моём сознании он всё ещё здесь. Я позволяю себе стоять вот так —  с закрытыми глазами — и когда открываю, он смотрит на меня как самодовольный ублюдок. Да, я знаю, что ты в этом очень хорош. Ты делаешь это специально. Я сжимаю его волосы в кулак. Мой голос тихий и ровный, с его привкусом у меня во рту. — Ты отвратителен. Я чувствую пустоту, когда тебя нет рядом. — О. Замри, моё сердце! Ты ведёшь себя как машина, у которой кончился бензин. Чёрт возьми, — он смеётся, становясь на колени. — Что ты делаешь? — Подвожу часы. Тебе нужно подбодрить свою естественную ужасную натуру. Вся эта дерьмовая мягкость меня бесит, — говорит он, и его шустрые пальцы покоятся у меня на пуговице и ширинке. Где-то за стеной звучит тихая музыка. И она думала, что я буду рядом с ней, тупая сука. Нет, я не добрый. — Я не веду себя мягко. — Нет, ведёшь. Выключи свет, Лайт. Боже, это никогда не надоест, не так ли? — Ты единственный, кто называет меня Лайтом. — Ты имеешь в виду вместо «Райто»? — спрашивает он, кидая на меня краткий взгляд. — Да. Вы чокнутые японцы со своим отсутствием буквы «л». Ха. Я снова это сделал. — Но ты наполовину японец. — Что-то вроде того. Выключи свет. — Нет, я хочу тебя видеть. — Знаешь, это не дневное телевидение, — говорит он. Я смотрю вниз на мою руку в его волосах, когда он прижимает кончик языка к обнажённой части моего живота и его рука тянется вверх под мою рубашку. Скоро он будет копошиться, словно в поисках своих ключей на дне сумки. Вслед за этим он будет лизать вены, щупать, тянуть и обращаться со мной, как с одним из его грёбаных мороженых, и я трахну его лицо, кончу ему в рот, и всё закончится. Я в ожидании хорошего из чувства долга. Он может плюнуть в бокал шампанского, но это будет необычно. Я могу настоять, чтобы он сделал это теперь, когда у меня появилась ужасная идея, что можно смешать остатки на дне бокала с фонтаном шампанского. Мой затылок ударяется о дверь.

***

Я сказал арендодателю, что некто берёт на себя мою квартиру и помогает мне переехать, но Эл даже не приложил никаких усилий, чтобы что-нибудь купить. Может, он хочет, чтобы это сделал я? Может, ждёт, пока это место не будет полностью меблировано? Когда в разговоре я поднял вопрос о квартире, он ответил очень уклончиво, почти на грани с пренебрежением. Даже предложил, чтобы я продал её через неделю, когда Киёми вернётся в Токио, хотя я не уверен, где мы сможем встречаться тогда, потому что его дом находится слишком далеко. Я избегаю ругательств и разногласий в пользу странной неопределённости, которая меня раздражает. Я уклоняюсь от разговоров, как от прокажённых, потому что они и так никогда не умолкают. По крайней мере, мне так кажется. И да, я выиграл голосование. Быть премьер-министром почти разочаровывает своей обыденностью. Кажется, я работаю не намного больше, чем раньше, но говорю гораздо больше, чем раньше, и посещаю больше мероприятий, чем раньше. Всё планируется заранее; иностранные визиты и экскурсии по местам, которые, по-видимому, идут на пользу. Мой график довольно плотный. Пресса уже преследует меня, потому что они хотят больше информации. Я необычный, фотогеничный, молодой премьер-министр. Моё лицо и слова продают газеты. Я — один из самых популярных поисковых запросов в самой главной поисковой системе Японии. Они преследуют Киёми в Гонконге; ей это нравится, и она ещё не сделала ничего неправильного. Я очень доволен её одеждой. Эл любезно занимается прессой и угрожает папарацци и фрилансерам судебными исками, что возвращает в мою жизнь некоторый покой. Это буквально произошло за одну ночь, и я ещё думал, что раньше они были навязчивыми. Они либо потеряют ко мне интерес, либо всё станет только хуже. В день голосования я потерял главу министерства обороны. Страшная смерть. Необычное самоубийство с апельсином и шкафом. Ходили слухи, что он слишком любил детей, так что это не самая ужасная потеря. Любопытно, что эти вещи всегда всплывают после того, как кто-то умирает, но по крайней мере теперь, когда он умер, дело легко можно замять. Эл дал взятку полиции и показал мне фотографии с места преступления — раздутое тело министра, повешенное на галстуке. Даже если бы вся история вышла наружу, она бы на мне не отразилась. У меня не будет таких людей в правительстве. Я просто благодарен, что он умер после того, как проголосовал за меня, потому что каждая мелочь имеет значение. У меня в планах большие перестановки, но я держу Ватари в качестве заместителя, в основном потому, что это выглядит, словно я не придирчив к возрасту. Он бесполезен, но выглядит неплохо. Я заканчиваю работу в пять и иду выпить с Тотой и несколькими другими людьми в восстановленном клубе. Здесь тихо и чувственно — место, выглядящее как Божья приёмная. Улицы тихи и пустынны снаружи, словно он ссыт на нас сверху после произошедшего апокалипсиса под названием «вечер пятницы». Когда я рядом, все ведут себя хорошо и пьют ответственно. Я пишу Элу, чтобы он знал, где я, но вместо саркастической фразы получаю пустоту. Время идёт, и я звоню ему, чтобы обнаружить, что его телефон выключен. Очевидно, по какой-то причине он меня игнорирует. Я звоню ему в офис, но там тоже нет ответа. Я звоню Михаэлю и слышу автоответчик. Это чертовски раздражает. Через пару часов толпа выходит, пока я не остаюсь со своим телохранителем. Его пристальное наблюдение раздражает, поэтому я отпускаю его. Он лучший в своём деле (это то, что мне сказали) и очень серьёзно относится к своей работе. Он бы принял за меня пулю. Мы знаем друг друга две недели, но он уже готов пожертвовать собой. Он думает, что я в смертельной опасности, когда нахожусь вне поля его зрения. Его работа, напоминает он мне, заключается в том, чтобы обеспечить мою доставку к телохранителям в Кантей, словно я просроченная поставка. Он редко получает такую возможность. Его обычное нежелание уходить заставляет меня задуматься, нужно ли мне вводить код авторизации в его панель управления. Видимо, мне нужно подписать ещё одну форму, чтобы указать, что я отстранил его вопреки его советам. Он подозрителен ко всем, чем я в некотором роде восхищаюсь и считаю забавным его сильное недоверие к Элу. Различные политики различных статусов кружат вокруг моего стола, и в какой-то момент кажется, что они сливаются в одно пятно. Пока они со мной говорят, в голове мелькает мысль, что Эл мог умереть — это самое разумное объяснение тому, что он исчез с лица земли, которое я могу придумать. Я не верю в это, но мысль висит надо мной грузом, и я нахожу это интересным. Если это правда, то я хочу увидеть это своими глазами, а не вычитать из идиотской статьи, словно это просто очередная смерть рядового сотрудника. Я звоню на ресепшен в здание Эла, и там говорят, что он ещё не выходил, что приносит мне некоторое облегчение, потому что мысленно я уже представлял, как он истекает кровью на водительском сиденье своей машины. Я мог видеть это настолько ясно и спокойно, словно смотрю сцену фильма, каждый раз добавляя к ней детали. Вот он едет за рулём в замедленной съёмке, и «Julia» играет в качестве саундтрека. Затем внезапный удар сбоку заставляет его машину перевернуться несколько раз и врезаться в припаркованные автомобили. Шины оставляют следы на дороге. Заевший клаксон прорезается сквозь песню, и мне больно, потому что я чувствую себя камерой. Есть что-то изящное в том, как сломана и раздавлена его грудь, и мой объектив ловит каждый цвет, каждый свет, каждую тень. Подушка безопасности не сработала. Какая жалость. Из-за того, что он такой тонкий, кости просто раскрошились внутри тела, и он весь покрыт тёмно-красным, в то время как лицо нетронуто и бледно. Глаза закрыты, словно он спит и может проснуться в любой момент и улыбнуться, как будто любит меня, и сказать: «Ну разве это не смешно?» Я мог бы улыбнуться ему в ответ и промолвить: «Да. Да, и ты прекрасен. Самая красивая вещь, которую я когда-либо видел, и я ненавижу тебя». Но я стараюсь об этом не думать. Я должен отвлечься, чтобы заполнить голову чем-то другим: например, моим предложением ускорить процесс судебного производства в стране. По иронии судьбы, продвижение этой идеи займёт слишком много времени, потому что нужно привлечь экспертов в области права для разработки законопроекта, а законы всегда принимаются медленно. Я не могу найти никого подходящего для составления законопроекта, поэтому он всё ещё висит в ожидании. Эл должен с этим разобраться, но я не думаю, что он видит в этом такую же важность, как и я. Вчера вечером он сказал, что иногда я смотрю на него так, словно он — задача, которая лежит на мне мёртвым грузом. Однако он появляется, и моя фантазия рассеивается как туман. Он останавливается, чтобы поговорить с каким-то стариком, которого я не знаю, но мгновенно начинаю презирать из-за кожаных заплаток на локтях костюма. Я оглядываюсь на напряжённого министра финансов. Пожалуйста, не говори со мной. У меня нет на тебя времени. Достаточно того, что мне приходится на тебя смотреть. В другой комнате проходит викторина, и кто-то кричит: «Откажитесь ради Акиры!» От чего я должен отказаться? От своей жизни? Не видя ничего, что могло бы мне понравиться, я замечаю, что на Эле та же одежда, что и в моём сне. Я одел его в эту одежду во сне, хотя с ним сегодня не встречался. Как странно. Михаэль отходит от Эла и встаёт рядом с моим столом, как сомелье в гей-баре. Он выглядит уставшим и изношенным, тревожно перебирая ключи от машины в руке. Министр уходит, потому что я больше не обращаю на него внимания. Не могу сказать, что скучаю по нему. — Я оставляю Эла на тебя, — говорит мне Михаэль, словно всё происходящее — моя вина. — Что с ним? — Без понятия. Он пришёл сегодня утром с видом, словно у него грипп, а потом нашёл водку и с тех пор так себя ведёт. Он весь твой. Я официально отказываюсь от этого дела. — Он болен или пьян? — И то, и то? Не спрашивай, я не медсестра. — Кто не медсестра? — спрашивает Эл, роняя себя на стул рядом со мной и держа бутылку виски, которую он, очевидно, купил, напугав бармена до смерти. Он кажется довольно пьяным, словно прокатился по скользкой дорожке не туда, и выглядит бесстрашным и готовым к спорам, что скорее всего чуть позже приведёт к депрессивному настроению. Это не то, как я представлял себе свой вечер. — Михаэль, не смей уходить! — кричит он. Михаэль пытается скрыться путём, который оценил бы даже ниндзя, хотя он всё равно выглядит слишком вызывающе. — Мне нужно уйти. Ты должен мне за три часа, — отвечает он. — Я напомню тебе об этом в понедельник. — Давай скажем, что за четыре, и ты сядешь обратно. Тебе очень понравится, — уверяет его Эл. К сожалению, он меня замечает. — О, привет! Ты выглядишь чудесно в политическом плане. — Слышал, ты решил стать алкоголиком. — О, Михаэль преувеличивает. Я начал рано, да, но увы — я всё ещё трезв. — Есть причина, по которой ты не отвечал на звонки? — Не совсем, — смеётся он, выливая моё вино в вазу с цветами в центре стола и заменяя его на виски, который я пить не хочу. — Значит, ты просто забыл. — Нет, я был занят. — Мы договорились встретиться в шесть, — напоминаю я ему. — Я знаю. — Сейчас половина восьмого. — И это я тоже знаю. О, подожди, правда? Этот день такой длинный. Он когда-нибудь закончится? — Значит, всё же забыл. — Нет. Прошу прощения, Премьер-министр. Я знаю, как вы полагаетесь на пунктуальность и проглаженные носки, — говорит он, но останавливается и смотрит на кого-то позади меня. — О-о-о, он будет здесь с минуты на минуту. Он стоит у бара. Лайт, я хочу познакомить тебя со старой шлюхой. Он был другом моей матери, после чего привязался к моему отцу. Мой отец любил аристократию — их носы и пустые глазницы. У них такие запоминающиеся носы, тебе не кажется? Как птичий клюв. Их костная структура — именно тот элемент, который делает их интересными как субкультуру и людей. Я не видел его с семнадцати лет. Ну, тогда я его тоже не видел, потому в то время я всегда лежал лицом вниз на бильярдном столе. Так было всегда, когда он оказывался рядом. Я хмурюсь в замешательстве и оборачиваюсь на старого мужчину за баром. — Почему ты лежал лицом вниз на… о. — Да, дорогой мальчик. Он точно не помнит, кто я, так что это должно быть интересно. Он один из самых плодовитых ублюдков в системе образования Великобритании. По-видимому, у него где-то хранится книга со списком всех, кого он когда-либо имел, потому что у него ужасная память и ему нравится напоминать всем о том, насколько он отвратителен. Опять же, это был школьный миф, поэтому я не могу свидетельствовать о его правдивости. Я предпочитаю верить, что это правда и что он антрополог или сексуальный историк. Было бы здорово, если бы это однажды опубликовали. Я бы хотел увидеть там своё имя. Ха. Вступление. Так вот, ты должен быть к нему очень, очень добр, потому что я не буду, и ему нужна какая-нибудь причина, чтобы остаться за столом, пока я с ним не закончу. Он останется ради тебя; вы в его вкусе, ты и Михаэль. Не то чтобы он был дискриминационно настроен… Вот он. Лорд Астбери! Пожалуйста, присаживайтесь. Лайт, Михаэль, это Лорд Астбери. Он — профессор языкознания и специализируется на японской музыке, так что я не знаю, почему удивлён его появлением. Всё, что я могу сделать — склонить голову, когда иссохший человек наклоняется и его позвонки жалостно хрустят. Будучи брошенным на неизвестную территорию с пьяными бреднями Эла, я пересматриваю своё о нём суждение. — Приятно познакомиться, — говорит мужчина по-японски, и в нём плещется приветливость и старость, когда он улыбается нам всем и садится рядом с Элом, поворачиваясь, чтобы посмотреть на него с недоверием. — Я вас вспомнил. Вы — сын Лоулайта? — Да, я им был, — медленно кивает Эл. — Ваша мать была очаровательной женщиной. Она в порядке? — Не знаю, я не видел её больше двадцати лет. Моя сестра с ней всё ещё разговаривает, так что, предполагаю, она всё ещё жива. Я не слышал другой информации. — Она вернулась в Аомори? — Думаю, она послала мне оттуда открытку, но, опять же, это было более двадцати лет назад. Думаю, она забыла, что у неё есть другие дети. — Жаль, жаль, — вздыхает он, покачивая головой, и его крашеный парик смещается, показывая розовую лысину на затылке. — Но… мы знакомы? Вы выглядите знакомо. — Да, я один из трофеев в вашей коллекции. Это зависит от того, как вы ведёте список — по мальчикам или похождениям, — говорит Эл. Михаэль смотрит на меня, а я смотрю на него. Думаю, мы оба выглядим растерянными и напуганными. — О, — выдавливает Астбери, очевидно, пребывая в шоке, и его рот растягивается в свободное «о». Эл, кажется, доволен произведённым эффектом и опирается локтями на стол, включая режим рассказчика. — Позволь мне напомнить. Мне было пятнадцать, а ты трахнул меня в конюшне, что было незаконно. Не конюшня, так как обстановка не была особенно важна, хотя ты напугал лошадей, и это расстроило моего отца намного больше, нежели факт, что ты трахнул его младшего сына. Это интересная мелочь, которая может освежить твою память, — Михаэль внезапно встаёт и сжимает спинку стула. — Сядь, — приказывает ему Эл, — я должен поговорить с тобой. Это важно. — Кажется, я услышал достаточно, спасибо, — неловко отвечает он. — Хорошо, давай, уходи. Но я позвоню тебе позже. Не выключай телефон. Михаэль, похоже, собирается что-то сказать, но лишь тяжело выдыхает. Его плечи падают, и он уходит, вероятно, испытывая такое же отвращение, как и я, всё ещё сидящий за столом. Я оглядываюсь на Астбери и пытаюсь представить его на двадцать лет моложе, потому что сейчас он выглядит так же мужественно, как кусок ковра. Всевозможные изображения конюшен и молодого, тощего Эла, которого толкают на сено и хватают за костюм, заставляют меня захотеть следовать за Михаэлем и вырвать в туалете. Мои мысли возвращаются к голосу Эла, когда он продолжает рассказ, и я понимаю, что мой рот открыт. — Так на чём я остановился? — спрашивает Эл в потолок. — Ах да, ещё был твой дом, но ничего не произошло, в отличие от праздника в честь пятидесятилетия моего отца две недели спустя. Поразмыслив об этом, думаю, ты мог делать это со мной лишь в доме моего отца. У тебя есть терапевт? — спрашивает он, но Астбери не может ответить и выглядит так, словно готов умереть. — Да. Пятнадцать, — Эл злобно улыбается и тянется к бутылке виски. — Ты не знал? Очень небрежно с твоей стороны. Не волнуйся, я не собираюсь подавать на тебя в суд. В конце концов, это была моя вина, не так ли? Вот что сказал мой отец. Никому не доверять. В любом случае, выпей, старый ублюдок. Этот виски почти такой же старый, как и ты. Это, кстати, Премьер-министр Японии. Разве он не невероятно красив? Астбери всё ещё выглядит ошеломлённым и застывшим на месте, словно его только что подключили к автомобильному аккумулятору. Он медленно поворачивает голову в мою сторону, и я ненавижу его молочно-жёлтые глаза. Эл наливает ему полный бокал шестидесятилетнего виски. Он, кажется, даже не может прокомментировать то, что сказал Эл, не говоря уже об опровержении. Он настолько же виновен, как сам грех. — Премьер-министр? — выдавливает он. — Ммм… — отвечает мечтательно Эл. Теперь они оба пялятся на меня. Один в шоке, а другой с чем-то вроде гордости, не скрывая успеха перед человеком, которого он презирает. — Не обманывайся красивым лицом, — говорит он ему, будто по секрету. — Я бы хотел посмотреть, что он с тобой сделает. У тебя должно быть очень сильное сердце, чтобы пережить этого человека, так что ты, скорее всего, будешь мёртв уже через десять минут. Тебе повезло, что я даю тебе возможность на него взглянуть, потому что это самое большее, что ты когда-либо сможешь сделать. Итак, что привело тебя в Японию? — говорит он с причудливой жизнерадостностью. — Я… эм. Я делаю перевод «Записок у изголовья», — заикается Астбери. — Какое замечательное занятие, — говорит Эл, наливая себе стакан виски. Старик хватается за какое-то подобие вежливого разговора, пытаясь игнорировать сказанное. — И чем ты теперь занимаешься? — Многим. Я учился на барристера в Англии. — Правда? Вы… эм. Значит, вы, должно быть, работаете на фирму своего отца? Эл делает паузу, чтобы выпить виски залпом, и кашляет от нехватки кислорода. — Ох. Это была не очень хорошая идея. Я потом об этом пожалею. Что? Фирма моего отца? Да. Конечно, от меня это и ожидалось; почтительный сын с мозгами и нужным лицом. Кстати, вы с ним недавно виделись? — Несколько месяцев назад. — Замечательно! — восклицает Эл, ударяя кулаком по столу. — Как он поживает? — Мне жаль, но не очень хорошо. — Мне так и сказали. Вообще-то он умер. — Прошу прощения? — говорит Астбери. Мой рот снова открывается, когда я смотрю на Эла с недоверием, но он, кажется, не подвержен влиянию и лишён каких-либо плохих эмоций. Просто пьян. — Боюсь, что да. Сегодня утром мне позвонила фирма, — говорит он. — Мы должны выпить за него. За старую гвардию. Господи, это что играет? The Carpenters? Что происходит? — Эл… — мне удаётся выговорить. Слова меня подводят. — Я в полном порядке, Лайт. Это не было неожиданностью, но вот The Carpenters — да. Теперь, Лорд Астбери. Ты, вероятно, не помнишь, но так как у нас произошла столь прекрасная встреча, я всё равно расскажу. Когда мне было семнадцать, ты прислал мне мою фотографию, которую вырезал из газеты, когда я выиграл чемпионат по теннису среди юниоров. Ты написал свой адрес на моём лице. Помнишь? Астбери изо всех сил пытается сглотнуть, и его губы становятся настолько сухими, что вот-вот рассыпятся. Он, кажется, умирает, кожа на его носу шелушится и спадает на галстук. Я никогда в жизни не видел такого презренного, никчёмного существа, а я знаком с Дживасом. Я хочу остановить его сердце и превратить в пепел. — Нет, мне очень жаль. Вы уверены? — Абсолютно. Знаешь, почему ты не помнишь? Потому что я пришёл. Меня всегда тошнило от тебя, но я пришёл. Как думаешь, что это могло значить? Я тебе скажу. Ты — грязный ублюдок, и я собирался тебя убить. — Мы уходим, — говорю я, вставая. — Или хотя бы ударить, — продолжает Эл, игнорируя меня, — но ты был так жалок, что у меня не хватило мужества. Ты плакал. Разве не помнишь? Или это происходит постоянно? Мне не нравится, с какой любезностью он произносит слова, словно ему жаль эту грязную тварь, поэтому я хватаю его за руку и пытаюсь поставить на ноги. — Эл, давай. — Прошу меня простить, но мне нужно идти. Я рад нашей встрече, — говорит Эл ошеломлённому человеку, скидывая мою ладонь и поднимаясь с кресла. — Ты — почти ровесник моего отца, да? Когда люди твоего возраста начинают падать, ты должен понимать, что время действительно подходит к концу.