***
Ну и пошёл к чёрту. Когда кто-то уходит, ты должен позволить ему это сделать. Он ушёл, поэтому я сел в машину, вернулся в свою квартиру и с тех пор о нём не думал. Я не могу спать из-за пульсирующей боли в голове, которая отказывается отходить. Я смотрю новости, но выключаю, когда в них упоминается моё имя. Мне кажется странным, что он, вероятно, сейчас пускает пропитанную виски слюну на подушку, в то время как я ничего не могу сделать, кроме как сидеть в кресле. Как будто он передал мне какое-то ужасное наследие, и теперь это моё бремя. Солнце накрывает светом здания снаружи, разбрасывая по комнате тени. Моя голова медленно поворачивается в сторону, когда кто-то тихо, почти робко, стучится в дверь, но я не двигаюсь. Я не упрямый, я просто хочу подождать и посмотреть, стоит ли двигаться. Через минуту раздается ещё стук, на этот раз более настойчивый. Я чувствую себя стеклянным, пока мои мышцы не восстанавливаются и не вспоминают своё предназначение. Я открываю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Элом. Он выглядит как дохлая крыса, которую утопили, отравили и убили электрическим током. — Я потерял галстук, — говорит он. — И пальто? — Ага. И пиджак. И я забыл, где вчера оставил машину. Но у меня всё ещё есть кое-какая одежда и ботинки, так что могло быть и хуже. — Ты мог бы сам зайти. У тебя есть ключ. — Я не знал, захочешь ли ты меня видеть. — И почему бы я не хотел, чтобы ты будил меня беспричинно в шесть утра в мой единственный выходной? — Прости. — Напиваться в моём возрасте всё ещё несёт в себе искру гедонизма, но в твоём — это просто грустно. — Мне грустно, — говорит он, выглядя так, словно его пинали по комнате ногами. Я закатываю глаза и иду обратно внутрь, оставляя его стоять в открытом проёме. Даже после того как я снова сел в кресло, он всё ещё стоит там, как растёкшееся говно. — Что? Ты стал вампиром? — спрашиваю я. — Тебе нужно приглашение? Заходи, грёбаный Эдвард. — Знаю, это клише, — говорит он, закрывая за собой дверь, — но мне действительно жаль. Я действительно не имел в виду то, что говорил. Я думал, что, будучи пьяным, ты должен забыть всё, что делал. Почему это не работает? Может, ты забываешь только о хороших поступках? Я держу долгую паузу, прежде чем снова заговорить. Надеюсь, ему больно. — Обезболивающее на столе, — говорю я ему, указывая на маленькую коробку, настолько красочную, что она могла бы вызвать боль в глазах, даже если вы не страдали этим раньше. — Зачем они тебе? У тебя снова болит голова? — Ты имеешь в виду, после того, как ты накричал мне в лицо и сжимал шею? Да, у меня болит голова. Ты таким же темпом мог бы пнуть меня в голень. Это было бы соответственно по-детски и неразумно. — Я не хотел причинять тебе боль. — Правда? Тогда я должен поблагодарить тебя. Спасибо, что задушил меня. Михаэль был дома, или ты оказался на скамейке в парке? — Михаэль был дома. Я заснул на его диване и, полагаю, полностью испортил ему ночь. — Это твой дар. — Слушай, я бы понял, если бы ты не хотел, чтобы я был здесь, но я был чертовски расстроен, и я всё ещё чертовски расстроен. Тем более сейчас из-за того, что я тебе наговорил. Куда ты? — спрашивает он, когда я направляюсь к спальне. — Возвращаюсь в постель. — О. Невероятно удручающий тон, который он умудряется выразить одним звуком, заставляет меня остановиться и вернуться к нему. Я недоволен, потому что планировал превратить своё чувство легкой обиды в развлечение, но сейчас я не могу об этом думать. Он прижимает большой палец к моей ладони, которая, как и рука, безвольно висит вдоль моего тела. Полагаю, это какой-то слабый жест извинения и благодарности, потому что я даю ему время высказаться, когда он ожидал, что его проигнорируют. Он напоминает мне самого себя, когда мне назначали антибиотики от пневмонии. Я чувствовал такую радость и благодарность, что воспринял лечение как доброту и захотел поцеловать своего доктора, и передать ему свою болезнь. — В следующий раз предупреждай меня, что уходишь в запой, чтобы я успел уехать из Токио, хорошо? Я сожалею о твоём отце и сексуальном опыте в подростковом возрасте, и о любых других проблемах, которые у тебя есть, но никогда больше так со мной не разговаривай. Ты больше не сможешь найти свои яйца после того, как я закончу их прибивать гвоздями к почкам. Боже, ты выглядишь ужасно. Почисти зубы. Спустя несколько минут под простынями я слышу шаги в комнате и закрываю глаза, когда он садится на край кровати, повернувшись ко мне спиной. Я наблюдаю за ним — силуэтом на фоне неба, в то время как он отходит, чтобы взять таблетки и стакан воды. Он выглядит больным и хрупким — словно у него артрит. Кажется, он принял четыре таблетки, когда должен был взять лишь одну или две. Может быть, он вообще не должен был этого делать? Эти таблетки выданы по рецепту, потому что те, что без рецепта, никогда не действуют. Так или иначе, не то чтобы эти мне помогали. Я помню, что читал статью о том, как фармацевтические компании добавляют в некоторые лекарства парацетамол, и это одна из основных причин печёночной недостаточности. Думаю, они делают это, чтобы убить наркоманов. В любом случае, это просто яд. Официально он предотвращает передоз, но на самом деле это никогда не работало. Что если я позволю ему превысить дозу передо мной? Я не знаю, что произойдёт, если принять четыре таблетки при нормальных обстоятельствах, не говоря уже о том, что он всё ещё на восемьдесят процентов состоит из алкоголя. Какая доза у этих штук? Может, ему стоит что-нибудь съесть — или нет, его может стошнить. Может быть, его должно стошнить, чтобы тогда… — Мне жаль, что я вовлёк тебя в это, — говорит он, прерывая мой ход мыслей и заменяя его новым. Он не должен извиняться. Лорд Ублюдок должен извиниться, и я заставлю его пожалеть о том, что он сделал. Я желаю Астбери отчаяния, и он его получит. Это будет мой подарок перед его неизбежной, медленной и мучительной смертью. Одна из положительных вещей в бессоннице — то, что мой разум тикает, как грёбаные часы. Таким образом я часто придумываю свои величайшие и наиболее надёжные планы. Они просто приходят ко мне, словно потерянные души, блуждающие под широким бескрайним небом, и в моём кармане приносят мне спокойную уверенность. Интересно, видно ли это по моему взгляду и может ли это увидеть Эл оттуда, где он сидит. Мне нравится наблюдать за ним в тишине и видеть в нём неловкость. Что я знаю о любви, так это то, что это злость; бушующая ярость без какого-либо направления. Её невозможно привести в порядок. Она не будет прислушиваться к разуму. Возможно, она хочет смерти. Не знаю, когда она изменила меня, но я скучаю по тому, кем я был раньше. Может быть, фокус долгой жизни в том, чтобы жить без любви. Я почти чувствую, как мои годы уплывают в никуда. — Ты хочешь у меня что-нибудь спросить? — бормочет он, будто не желает слышать ответа, но думает, что всё равно должен задать вопрос. Мои ноги затекли и превратились в камни оттого, что я сидел в кресле скрестив ноги и, кажется, не двигался в течение нескольких часов. — Например? Хочешь ли ты выйти за меня? — спрашиваю я, двигая сухими губами по зубам, когда он смеётся и ложится ко мне лицом. — Нет, Ваша честь, защита сейчас отдыхает. Я имею в виду: ты, очевидно, сейчас не очень хорошо себя чувствуешь, так что этот вопрос излишний. Не волнуйся. Ты больше не увидишь Астбери. Он смотрит на меня с какой-то глубокой, укоренившейся заботой, и внезапно я хочу сказать ему, что убил Астбери, просто чтобы увидеть его реакцию. Но, к сожалению, это была бы ложь. — Что ты сделал? — Пока ничего. Я всё ещё на стадии планирования. Тем не менее он ещё в стране, и если он не уедет в среду, тогда я его арестую. В его работе должны быть какие-то тёмные пятна. — И по какой причине ты хочешь, чтобы его депортировали? — Не хочу, чтобы он был здесь. — Ты не можешь избавиться от всех, кто тебе не нравится. Поверь мне, я пытался. — Посмотрим. — Просто оставь, правда. Я ценю это, но не надо. Я видел его месяц назад в Гинзе и отпустил. По-видимому, он был приглашён в клуб к тому неблагодарному маленькому человеку из Культуры. — Этот идиот. Он знает, что не может приглашать гражданских в клуб, но всё равно продолжает это делать. Он получит своё в понедельник. — Ха! Мирное решение. Уволь его. — Я собираюсь завалить его работой до смерти. Но почему ты говорил с Астбери? Ты заставил меня сидеть за столом с кем-то подобным. Ты налил ему выпить. — Я не мог удержаться от разговора с ним. Казалось, это судьба, что из всех дней я вижу его именно сегодня. Жизнь решила одарить меня пинком. — Почему ты не засудил его? — Лайт, ты ведёшь себя с ним, как с насильником. Ему очень не хватает элементарной морали, но на самом деле это не так. Это был случай пожилого человека с записной книжкой и любопытного мальчика, который искал внимания и вышел на свет из своей норы. Я перестал его ненавидеть. Я ненавидел его однажды, но в основном потому, что мой отец встал на его сторону вместо меня. Вот и всё. Время не пожалело его, так что, по крайней мере, в этом есть какая-то поэтическая справедливость. У него ужасная одежда, и я понятия не имею, что происходит с его волосами, но раньше он был не так уж плох. Не могу сказать то же самое о его личности. Глядя на него сейчас, можно подумать, что он чей-то милый, старый дедушка. — Я бы так не сказал. Ничто из этого не имеет значения. Ты оправдываешь его, чтобы я заткнулся и чтобы мы могли об этом забыть. Он смотрит на меня так, как смотрел в моём сне: «Разве это не смешно?» — О. Твоё лицо. Иди сюда, — вздыхает он, притягивает к себе и целует в лоб. Я чувствую предвкушение удовлетворения местью. Я думаю об Астбери, рыдающем и не знающем, почему с ним случилось столько плохого. — Не жалей меня, пожалуйста, — говорит Эл мне в волосы, — всё, что я когда-либо делал, всегда имело смысл. Я использовал Астбери по нескольким причинам; в основном для того, чтобы привлечь внимание отца. Я хотел шокировать его поступком, который показал бы, что он обо мне заботится, но он этого не сделал. Так что вот. Теперь я всё равно никогда этого не узнаю. — Мне жаль, что твой отец умер и всё такое, но он был мудаком. — Спасибо, — усмехается он. — Эй, расскажи мне секрет. Теперь ты знаешь мой. Сделай его интересным. Я целую его в ключицу, и щетина на моей шее трётся о его рубашку. В этой морозильной комнате мы, должно быть, выглядим как голубые бродяги в ворованной одежде. Его ноги под одеялом — как лёд. Я понятия не имею, что ему сказать, поэтому говорю первое, что приходит в голову. — Иногда я хочу стереть с земли всех людей, чтобы остались только ты и я. — И — бах — ты упустил свой шанс, — он тихо смеётся. — Я ведь был дерьмом? Я сделал тебе больно? — Как именно? — Твоя шея. — О. Нет. — Как долго ты ждал в клубе? Два часа? — Неважно. — Раньше ты не стал бы ждать и пяти минут. Вообще-то я это помню. Это было три года назад. Я опоздал на пару минут, а ты уже ушёл. Это было обыденным делом, и лишь завело меня ещё сильнее, но теперь ты ждёшь меня два часа в месте, которое ненавидишь, и даже после этого я веду себя как ублюдок. Ты поднимаешь мне честолюбие. — Ага. — Тем не менее во многих отношениях ты мне нравился, каким ты был раньше. Ты был собой, а теперь даже не знаешь, кем являешься на самом деле. Я всегда всё разрушаю. — Нет, — говорю я пренебрежительно. — Но если тебе станет легче, то я был в пяти минутах от того, чтобы уехать. — Отлично. Ты должен был это сделать. Мне правда теперь стало легче. — Как твоя потёртая щека? — спрашиваю я, поворачивая его лицо. На коже определённо появилась тёмная отметина, и я тихо смеюсь. — Оооо, паршиво. Прости, — я слегка шлёпаю его по лицу и щёлкаю языком с чувством вины. — У меня бывало и похуже. Я все равно не чувствую лица. Эти твои обезболивающие просто поразительные, — говорит он. Я насчёт этого не уверен. Я, кажется, случайно забрал у него несколько лет жизни. — Полагаю, ты расскажешь об этом Би. — Если бы я звонил ему каждый раз, как получаю ранения в бою, то большую часть времени проводил бы с телефоном у уха. Я рассказал ему об отце сегодня днём, но на этом всё. — Но ты всё же успел позвонить. — Я не избегал тебя. То есть да, избегал. Би просто очень хорош в чрезвычайных ситуациях, а я никогда не мог предугадать твою реакцию. Он сказал мне, чтобы я не пил и пошёл домой, но сделал ли я что-либо из этого? Нет. А, кстати, вспомнил: не плати мне за вчерашний день. Я абсолютно ничего не делал. — Хорошо. — У меня была совместная фотография с отцом, поэтому я её искал. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что она пропала. Мне просто нужно было её найти, но она испарилась. Вот чёрт. Нет, всё нормально. Я могу забрать фотографию из Кантея и спрятать её под бумагами в кабинете. Он просто подумает, что проглядел, когда найдет её в понедельник. В любом случае я собираюсь переместить отдел по связям с общественностью в офисы в Кантей; это имеет смысл. Пиар — незаменимый отдел для премьер-министра, и, так сказать, я должен всегда иметь его под рукой. — Она не могла просто исчезнуть, — говорю я. — Может, она просто лежит под всем дерьмом на твоём столе. Спроси уборщицу на следующей неделе. — Почему она может быть у уборщицы? — Не знаю. Может, она уронила её и забрала, чтобы заменить стекло. — Нет. Нет, она бы этого не сделала. Это была единственная фотография, на которой мы не выглядели, как под расстрелом. Не знаю, есть ли у Би ещё одна копия. Он сделал эту фотографию — ещё одна причина, по которой она мне нравится. — Она найдётся, Эл. Конечно же, ты ничего не мог найти, хлеща водку целый день. Оставь это до понедельника. — Я так не думаю, не сейчас. Знаешь, что забавно? Где бы я ни был, она всегда была на моём столе. Всегда. Она стоит у меня с восемнадцати лет, и я часто хотел, чтобы она исчезла, но всё равно почему-то держал её на месте. И теперь, когда я хочу её видеть — её нет. Как думаешь, почему? — Если ты не следишь за своими вещами, то не удивляйся, что они пропадают. — Ты прав. Снова, — кивает он. Нет, ничего, я всё исправлю в понедельник, но я хочу отдать ему фотографию сейчас. Я сожалею, что забрал её. Даже не знаю, почему я это сделал. Если я признаюсь, то он просто подумает, что я мстил, но я не думаю, что это было истинной причиной. Ну, может, немного. Просто мне показалось, что это должно стать моим. — Как прошёл день в Парламенте? — Нормально. Ты пропустил хорошее шоу. — Прости за это. Мне нравятся твои выступления. — Я уничтожил это некомпетентное дерьмо, — говорю я, и триумф сквозит в моих словах. — В оппозиции? Предполагаю, ты не стал бы убивать кого-то из своей партии. Во всяком случае, не публично. — Это был хороший момент. — Итак, у тебя был хороший день, и я его испортил. — Ты просто устроил мне головную боль. У меня есть чертовски хорошие идеи, но оппозиция будет спорить со всем, что не придумала сама. — Хммм… Да, они так часто поступают, — говорит он, и его внимание ускользает. — О чём ты думаешь? — Я? О, прости. Мне было интересно, что люди скажут обо мне, когда я умру. — Позитивные мысли. Они, вероятно, скажут: «Этот человек был на девяносто процентов сахаром и на десять процентов ублюдком», — отвечаю я, и мои скулы болят от того, насколько широко я улыбаюсь. Моя голова застыла в маниакальной усталости. Холодный воздух бьёт меня по зубам, но я не могу перестать смеяться, хотя на самом деле это не так уж и смешно. — Рад, что ты думаешь, что мои похороны настолько смешны, Лайт, — говорит он, прильнув к моему телу. Я кладу подбородок ему на голову; его волосы мягкие и густые в это лёгкое раннее утро, и его дыхание накрывает мою грудь тёплым одеялом. — Расскажи мне, что ты будешь делать. — Завтра? У меня встреча по поводу кухни, нужно поговорить о безопасности. Это настолько же интересно, насколько звучит. — Нет, я имею в виду Киёми, — говорит он, кладя ладонь мне на грудь. Его пальцы давят на щель между рёбрами, словно пытаясь разбудить меня и показать всю чудовищность этой проблемы. Он не спрашивал о Киёми, а я о ней не говорил. Все, должно быть, уже читали в газетах о похоронах её сестры, так что он не мог избежать этой информации, но мы жили так, словно её не существует. Были лишь мимолётные упоминания, которые я стряхивал, как стряхиваю сухие листья с плеч. — Я не должен ничего с ней делать. Её не будет ещё целую неделю, — отвечаю я. — Вся эта ситуация настолько тебе удобна. Вселенная хочет, чтобы у тебя была лёгкая жизнь. А теперь ты — Премьер-Министр, как ты и хотел. — Вселенная подбрасывает мне ситуации, а я леплю из них лучшие для меня скульптуры. — Ты хочешь сказать, что я — лучшее, что ты смог создать? — спрашивает он. Я выдыхаю смешком и целую его в затылок. Его мозги покоятся где-то там. — Я знал, что в конце концов ты придёшь ко мне, глупый ублюдок, — говорю я ему, и его тело дёргается при вздохе. Да, должно быть, это раздражает — осознавать, что твоё праведное негодование может разрушиться настолько легко. Я могу лишь представить. — Мне было интересно, чем закончится ситуация, и это единственная причина, по которой я сейчас здесь. Ну, ещё я хотел извиниться. Также у тебя есть кровать, и мне нужно было прилечь. Я отдаляюсь, чтобы посмотреть ему в лицо, и кажется, ему это не нравится, поэтому он снова переворачивается на спину и смотрит в потолок. — Что ты имеешь в виду под словом «закончится»? — Мы будем видеться всё меньше и меньше, пока в конце концов ты даже не будешь узнавать меня на улице. Так бывает. Когда я веду светские разговоры с мужчинами, то они всегда должны напомнить мне, что когда-то я был в них влюблён и говорил, что никогда их не оставлю. Как Дэвид, например. — Кто такой Дэвид? — О, Дэвид! Ещё одна история. — Мне нужен для этого попкорн? — Возможно. Не знаю, почему, но я сегодня думал о нём, хотя у меня не было особой причины. Я не вспоминал о нём много лет, но думаю, что сейчас он важен. Он был слишком добр ко мне, а я не привык к этому. Мой отец был… я не знаю. Я любил его больше, чем он любил меня. Или, может быть, любил, но никогда не показывал этого. И я вырос таким же, как и он. Такие люди превращают тебя в себя. А ты знаешь, моей матери не было вообще. Дэвид появился не в то время. Нет, это было подходящее время. Если бы не он, меня бы с тобой сейчас не было — я бы уже давно ушёл от тебя. Он дал мне понятие терпения. Но когда я думаю о тебе, это словно я думаю о себе; дикий, изголодавшийся, жаждущий успеха ребёнок. И теперь у меня есть новая перспектива. Его точка зрения. — Почему? — Это не имеет значения, — выдыхает он, и моя голова следует его движениям. — Итак, Дэвид был и остаётся, насколько мне известно, адвокатом по правам человека. Это было много лет назад, когда я был студентом. Понятия не имею, где он сейчас, но не удивлюсь, если он ушёл в монастырь. Ему было тридцать с чем-то, и он был достоин лучшего. Мне было… девятнадцать? Двадцать? Боже, я точно не помню, настолько давно это было. Немцы носили серый, он носил синий, и всё такое. Наверное, я носил дешёвые футболки. Я многого не помню, потому что большую часть времени был не в себе, но, должно быть, я был довольно занят, потому что пропустил экзамен, чтобы провести с ним время. Конечно, всё закончилось плохо: и пропуск экзамена, и он. Он отправился в Африку на благотворительную миссию. Идиот. — О, один из этих людей. — Да. Он был самым честным, бескорыстным и порядочным человеком, которого я когда-либо встречал. Всегда брал мало денег за дела, так что всегда был бедным, но он не возражал. Он был блестящим адвокатом, правда. Не знаю, о чём я думал. Он заставил меня понять, что я родился ужасным человеком, поэтому должен поблагодарить его. До этого я действительно думал, что я был довольно добр, и это нехорошо — купаться в самообмане. Что-то в этих людях заставляет тебя думать, что ты мог бы быть лучше или что они могли бы сделать тебя лучше. Во всяком случае, я помню, что плакал в бокал в течение нескольких недель после того, как он ушёл, и всё это было очень драматично, но иногда мне нравилась хорошая драма — она рассеивала мою скуку. Я беспрерывно слушал «Don't Go to Strangers» и The Carpenters, от чего соседи сверху вскоре не выдержали и съехали. Карен Карпентер понимала мою боль. Дэвид оставил мне свою коллекцию пластинок, так что у меня появился поистине ужасный музыкальный вкус, который ты так сильно любишь. Я хотел любить то, что ему нравится, и если мне это не нравилось — я убеждал себя в обратном. После того как он ушёл, я поплыл по славному течению самоуничтожения и делал много ужасных вещей, в том числе спал с лектором. Забавно, как всё повторяется. Потом пришла карьера, погоня за тем, что неважно, люди, которые не имели значения и которым я не давал пускать корни в свою жизнь. И я был таким долгое время. Я, наверное, всё ещё такой. Я отползаю от него и улыбаюсь его глупости. Он перенимает бессмысленные вкусы других людей по сентиментальным причинам, сформированным по мере воспитания, а не от природы. Интересно, был ли кто-нибудь из нас когда-нибудь личностью, если даже Эл не мог сформировать себя сам. — Кто такая Карен Карпентер? Я думал, ты имеешь в виду, что у тебя много бумажной работы, и для этого есть определённый тип музыки. — Заткнись, идиотский ребёнок. Ты раздражаешь взрослых своим сознательным невежеством. «Я люблю тебя там, где нет пространства или времени. Люблю тебя больше жизни, ты мой друг, и, когда моя жизнь подойдёт к концу, вспомни, как мы были вместе», — зачитывает он, словно стихи. Я надеюсь, что это просто ужасный текст песни, а не заявление о похмелье. Потом он задумчиво вздыхает, и мне кажется, что кто-то насрал в кровать. — Боже, — выдыхаю я, окидывая взглядом чистый потолок. Если смотреть на него достаточно долго, то можно убедить себя в том, что ты ослеп. — Это чертовски ужасно. — Конечно, ты думаешь, что это сентиментально. — Это звучит сентиментально. — Если бы только я нашёл тебя с разбитым сердцем, — говорит он с грустью, — всё было бы по-другому. Но этого не могло случиться — ты слишком умный. Я просто нашёл тебя не в то время. Нужен кто-то, кто вырвет твоё сердце, и, может быть, это сделаю я, чтобы кто-нибудь другой смог этим воспользоваться. — Как скажешь. Но понадобилось бы пять тяжелоатлетов, чтобы привязать меня к стулу, прежде чем я добровольно послушаю это дерьмо. — Откуда ты знаешь, что это дерьмо? Ты никогда её не слушал и у тебя нет души, так что помолчи. Я также думал, что «Прощай, дорога из жёлтого кирпича» была написана исключительно про меня. Я проходил через всю эту ретро-фазу и в то время любил барбитураты, что всё объясняет. У тебя вообще есть любимая песня? Я размышляю об этом, но ничего не приходит в голову, поэтому я отмахиваюсь от вопроса. — Не думаю, — говорю я, и он, кажется, потрясён. — Нет? А любимый фильм? Книга? — Ничего не приходит на ум. Почему? — Боже, ты не человек, — вздыхает он. — У меня просто нет любимых вещей. Итак, Дэвид вырвал твоё сердце и отдал тебе свою дерьмовую коллекцию пластинок. Так почему он удивительный человек? — Ты не понял важного — это не что-то плохое, и это была не его вина. Никто не хочет, чтобы это произошло, но это… да. Я был молод, поэтому несколько месяцев казались мне вечностью, и казалось, что меня снова бросили. Всё это уходит в детство, не так ли? Как предсказуемо. Раньше я думал о том, как мои отношения с Дэвидом начались так же, как мои начались с тобой; словно смена роли, только у него были хорошие намерения, а у меня нет. Нет, я был похож на тебя во многом. Я искал возможности и видел в нём что-то вроде дойной коровы, но в итоге он понравился мне больше, чем я ожидал. Когда он ушёл, я был уверен, что моё сердце разбито, и развил иррациональную ненависть к продукции, реализуемой по принципам справедливой торговли. Перенесёмся на несколько лет вперёд — и я прошёл мимо дорогого Дэвида. Он преследовал меня и был очень расстроен тем, что я был таким непостоянным и защищал серийного насильника в одном из моих первых громких дел. — Что? — Я выиграл. Не моя вина, что я убедил присяжных в его невиновности только для того, чтобы он вышел и снова занялся своим делом. После этого меня сделали партнёром. — Лучше бы я не спрашивал, — говорю я, и на моём лице хмурый взгляд. Я думаю о последствиях и страданиях, к которым Эл приложил руку. Он спас того человека несправедливо, без чувства морали и стыда. Этого человека поймали, но не могли осудить за предыдущие преступления, поэтому он отбыл более короткий срок. Головная боль снова накрывает меня волной, и кипит, и раскалывается прямо над глазами, и меня снова начинает тошнить. Эл смеётся, не зная, насколько я близок к краю, так как моё лицо не выражает ничего, кроме негодования. Он выгибается вперёд, чтобы коротко поцеловать меня, прежде чем снова плюхнуться на спину, словно привязанный к матрасу верёвкой. — Тебе не нравится, когда я говорю тебе такие вещи, верно? Ты всегда выглядишь таким разочарованным. Не столько мной, сколько своим чувством вины. Мне уже немного поздно искать совесть. Когда суд решает, что кто-то невиновен — значит он невиновен, несмотря на совершённые дела. Если бы я был на другой стороне, я бы всё равно выиграл, потому что они не знали, как обращаться с косвенными доказательствами. Но я говорю тебе о Дэвиде, потому что… Думаю, сейчас я не на своём месте. И я пытаюсь сказать, что вещи, которые казались очень важными тогда, не остаются такими навечно. Человеческая природа диктует, что такие люди, как ты и я, не могут остановиться и почувствовать запах роз. Здесь нет грёбаных роз. Когда мы устанем друг от друга, придёт что-то более интересное, и я жду этого момента каждый день. Ты больше не нуждаешься в моей помощи с карьерой, а я не могу конкурировать с девушкой на «лабутенах». Дэвид — это причина, по которой я передумал и не ушёл, как мне подсказывали инстинкты, ибо тогда я действительно послал бы тебя нахер. — Не буду указывать на то, что ты и так послал меня несколько раз, но я рад, что ты не ушёл, — говорю я, и он смеётся над моими словами. — Ты мне не веришь, да? Ты не веришь ни единому моему слову. — Можешь ли ты меня в этом винить? — спрашивает он, всё ещё смеясь. Где-то глубоко под кожей я чувствую острую боль, и внезапно мне хочется включить телевизор погромче, пока я буду топить его в ванной, но вместо этого лишь устало потираю лоб. Внутри меня всё горит ледяным огнём, и злость всплывает на поверхность, так близко, что держится лишь на тонких цепях. Цепи гремят по разным, странным причинам. Мне не нравится, когда он строит из себя проповедника. Я хочу и не хочу знать о Дэвиде и каком-то извращенце, который трахал его, когда ему было пятнадцать. Это раздражает — он говорит мне всё это, словно передаёт какое-то великое послание просветления, которое заставит меня проснуться завтра с новым взглядом на жизнь. — Я думал, ты знаешь, во что стоит верить, а во что не стоит, — говорю я. Мне кажется, что печаль сочится сквозь сказанные мною слова, но он всё ещё умирает со смеху. — С чего бы мне это знать, Лайт? У тебя над головой нет лампочки, показывающей мне, когда ты лжёшь, а когда нет, так что я просто буду предполагать, что ты это делаешь постоянно. Так будет проще. — О. Ну. Я ничего не могу с этим поделать. — Всё в порядке. Когда я был в твоём возрасте, я был таким же, как ты. Я любил свою карьеру больше всего на свете, потому что это одна длинная гонка, в которой ты должен выиграть и доказать всем, что ты лучший, верно? Но знаешь, как и с Дэвидом, он хотел, чтобы я поехал с ним в какое-нибудь Богом забытое место, чтобы разводить детей и ослов, а я не хотел. Мне плевать на детей и ослов. Тогда я ничем не отличался от тебя сейчас. Я хотел остаться в Лондоне и продолжить свой путь. Он был отвлекающим манёвром — тем, чем я являюсь для тебя. На данный момент я прошу от тебя слишком многого. Теперь я хочу узнать, где находится Дэвид, и сказать: «Послушай, прости меня за то, что я вёл себя как придурок. Какой-то парень делает со мной то же самое, что я тогда делал с тобой, и мне жаль, потому что тебе, скорее всего, было чертовски больно. Я этого не стоил. Ты хочешь, чтобы я вернул тебе твою коллекцию пластинок?» — Не ищи его. — Не собираюсь, не волнуйся. Я просто хочу заснуть и проснуться через несколько лет, когда ты станешь старше и поймёшь, о чём я говорю. Поживи немного, Лайт. Будь идиотом и разбей себе сердце, а потом возвращайся и разбуди меня. — Я хотел бы узнать то, что знаешь ты и чего я не успел понять за тридцать лет своей жизни. Тебе всего тридцать семь. — То, что я старше тебя на несколько лет, не значит, что я жил, а ты нет. Жизнь бросилась мне под ноги, и я унес её к себе. Ты же сказал жизни, что тебя нет дома, и указал ей другой порог. Я просто знаю, что всё это ничего не значит. Твои квартиры и дома, и зарплата, и машины, и костюмы — всё это просто хорошие вещи. Сейчас ты думаешь, что они важны, но это не так. — Я знаю. — Ты просто заполняешь этим своё время? Я понимаю, каково это. — Я знаю, что действительно важно. — И что же важно, Лайт? — спрашивает он. Я смотрю на его согнувшуюся руку на кровати и хочу взять её, прикоснуться к выпирающим венам, которые, словно корни дерева, переплетаются меж собой и плывут вверх, исчезая под тонкой кожей. Его рука поднимается, и я наблюдаю за тем, как ладонь приближается к моему лицу. Кончики пальцев нежно касаются моей щеки, и я поворачиваюсь к Элу. Он перекатывается ко мне на бок. — Что бы ты сделал, если бы я ушёл? — Э… подождал, пока ты вернёшься? — говорю я и смеюсь, когда смеётся он. — Ха! Я, чёрт возьми, не знаю! Что ты имеешь в виду? — Я просто думал, что, возможно, я мог бы подождать. Но я ненавижу ждать. Особенно то, на что я не могу положиться. Может быть, через несколько лет ты станешь другим человеком. В моей голове ты отбрасываешь свою карьеру и думаешь: «Чёрт! Вот бы Эл был здесь», — но меня не будет. И после этого, возможно, ты разведёшься с Киёми и уйдёшь в отставку. Может, однажды, ты появишься у меня на пороге. — Я всегда буду на твоём пороге. — Мне бы это понравилось. Правда понравилось. Но этого не произойдёт, — отвечает он грустно, но в своей обычной манере — прикрываясь улыбкой — и медленно моргает, поворачивая голову в сторону. — Звёзды к нам не расположены, — выдыхает он. — Мы в порядке. — Конечно же, мы не в порядке, идиот, — внезапно кричит он, — я чертовски зол на тебя. Почему ты этого не видишь? Я не могу выразить словами свою ненависть к тебе. — Но… Подожди, ты сказал… — Лайт, никогда не забывай, что прежде всего я — лжец. Я постоянно вру, чтобы развеять скуку или спасти себя. Я смирился с тобой, потому что думал, что однажды ты соберёшься с мыслями, но ты не собираешься. Мне больно оттого, что всё это происходит — не потому что ты упрямишься, а потому что ты просто запутался. Ты не знаешь, что такое любовь, и не узнаешь, пока не почувствуешь. И ты не почувствуешь, пока она не ударит тебя молотком по голове. Вместо этого ты просто превратишь её во что-то уродливое, потому что тебе с этим будет легче справиться. — Ради Бога, можешь ты прекратить говорить об одном и том же? Я не понимаю, чего ты от меня ожидаешь. — Я ничего от тебя не ожидаю, вот в чём проблема. Это последнее, обещаю. Если ты веришь в то, что Киёми и твоя работа не являются обстоятельствами, потому что — давай посмотрим правде в глаза — они одно целое, тогда это грустно. И если ты думаешь, что я поверю в то, что Киёми и твоя работа не являются обстоятельствами, тогда ты идиот. В любом случае я остаюсь в пролёте. Ты не будешь ждать меня, а я не буду ждать тебя. Ничего страшного, правда? У нас всегда будет Париж. — Не думай, что я не вижу, что ты пытаешься сделать. Всё это звучит как прощание, а я не собираюсь тебя отпускать, поэтому выкинь всё это из головы. Мне жаль, что твой отец умер и что ты считаешь необходимым поговорить с Лордом Дерьмом и разозлиться, но не начинай. Ради своего же блага, не надо. Если ты убежишь от меня, то это убьёт тебя, и ты это знаешь. — Я умру, если останусь, и умру, если уйду? — спрашивает он, и я удивлён, что у него больше не осталось слов; он неподвижен, и я жалею о том, что сказал. Мне начинает казаться, что я должен просто кивнуть головой и согласиться со всем, что он говорит, потому что иначе он никогда не будет счастлив. Я ненавижу его молчание и решаю отправить его в совсем другое место. Я забираюсь на него сверху и держу его; всё вокруг выглядит как один старый сон. Я опускаю голову и целую, пока не слышу его стон на моих губах: он забирается мне под кожу, рёбра, и я открываю глаза, чтобы увидеть его закрытые веки. Я вспоминаю каждые похороны, каждый открытый гроб. — Не начинай, не надо. Не отталкивай меня. — Мы забудем об этом, — говорит он, — но ты должен принять решение в ближайшее время. Я проиграю, я знаю. Всё всегда происходит именно так. Но до тех пор, да, никаких ссор. Я говорю ему, что он не неудачник. А может, и не говорю. Реальность врезается в меня, когда его рот касается моего, и я лишь сейчас осознаю, насколько это неправильно. Его мёртвый отец может быть с нами в комнате. Мы должны пить бесконечные чашки кофе и сидеть в тишине, пока старик не поднимется или не спустится туда, где его осудят. У Эла похмелье, или, может быть, он всё ещё немного пьян, и я накормил его ядом. Нет, это таблетки, всё в порядке, я их постоянно принимаю. Это был несчастный случай. Я не совершаю ошибок. Почему меня это так волнует? В своё время я был с многими мужчинами и женщинами, и я не понимаю, почему сейчас всё по-другому. Я хочу тишины, поэтому отбиваюсь от мыслей, пока мой собственный неожиданный вздох не рушит мой контроль, и теперь он контролирует меня. Мышцы живота сжимаются, и я чувствую, как моё тело покрывается испариной. Я прижимаю свой лоб к его лбу и держусь за каркас кровати, чтобы не рухнуть от этого отвратительного, простого прикосновения руки. Я почти не слышу его, лишь себя. — О. Из-за меня, — шепчет он, — и после стольких лет. — После стольких лет.***
Всё, что у меня осталось, помечено жёлтым, неоновым стикером с надписью «Оставить» или «Продать». Мы находимся в месте, где мало людей, и садимся в самый тёмный угол, чтобы я смог снять солнечные очки и понадеяться остаться незамеченным. Эл кладёт телефон на стол, что он обычно никогда не делал, и каждые десять минут нажимает на экран. Мы оба выглядим так, будто близки к смерти. На нём моё пальто и рубашка, которые висят над брюками, которые он носит уже двадцать четыре часа. Он не захотел брать мой костюм, чтобы я смог надеть на него свою одежду. Его штаны пахнут дождём, старым виски и мной. Когда я уже собираюсь положить немного риса в рот, то вижу что-то ужасно неприятное на другой стороне помещения. — Чёрт. — Что? — спрашивает Эл, ковыряясь в рисе и вглядываясь в тарелку, словно под ним может быть что-нибудь ещё. — Дживас и Миками. Они здесь. Почему Миками всегда с ним? Он ненавидит его. — Не знаю. Потому что у них так много общих наркотиков? Разве у Дживаса не медовый месяц? Мы должны уйти. Он испортит мне завтрак, — говорит он, оборачиваясь, чтобы посмотреть. Когда он поворачивается обратно, то смотрит на экран телефона, и, кажется, ему не нравится увиденное время. — Вообще-то мне всё равно надо идти, Лайт. — Нет, они заметили нас, — прерываю я его и встаю. — Мне нужно подойти. Мы только пришли с тенниса, хорошо? — Разве мы не всегда это делали? Мы правда очень много играем в теннис. Но ещё слишком рано. Мы играли на рассвете? Такими темпами они подумают, что мы скоро станем профессионалами. — Тогда оставайся здесь. — И пропустить это? Никогда. Я пойду заплачу и вернусь через минуту. Не говори ничего оскорбительного, пока я не приду. Мы одновременно расходимся в разные стороны, и я проскальзываю меж пустых стульев и столов, пока не добираюсь до Дживаса и Миками. Наоми тоже здесь. Всё, что я вижу — это пару сильно накрашенных глаз и выпирающие на грудной клетке кости. Именно это подразумевает Дживас под словом «медовый месяц»? Я приложил к этому руку, потому что отказался дать ему отпуск, пусть даже неоплачиваемый. У него уже были дни, которые он успел потратить, и это — его наказание за то, что он Дживас. — Мир тесен. Миками, Наоми, — бормочу я. Мои веки уже тяжелеют из-за недостатка сна и скуки. Компания Дживаса — эквивалент поездки на концерт флейты. — Привет, Лайт! — отвечает Наоми весёлым голосом, словно я спас её от судьбы хуже смерти. Полагаю, так оно и есть. — Удивлён, что ты проснулся так рано, Дживас. — Вчера вечером мы ходили на концерт, — говорит мне Наоми. Это объясняет её разукрашенное, измождённое лицо и вечернюю одежду. — Ягами. Лёгок на помине, — говорит Дживас и слизывает что-то с пальца. Боже. — Мы только что обсуждали отсутствие твоей сексуальной жизни. — Как мило с твоей стороны. Жаль, что ты ничего не знаешь о моей сексуальной жизни. — Когда Киёми так далека, как ты справляешься? — спрашивает он с драматичной и покровительственной заботой. Я жду его лучшего хода. Мое слегка травмированное, испорченное настроение идеально подходит для Дживаса, и место вокруг пустое, поэтому я могу разорвать его на куски без каких-либо ограничений. — Это, Дживас, моё дело, не твоё. Меня не интересуют ни ты, ни твои сексуальные загадки обо мне в тёмных тайниках твоего разума. — Ягами… — начинает Миками. Похоже, он хочет спросить меня что-то важное, и я даже знаю, что именно. — Я не забыл, Миками. Не волнуйся, — говорю я ему. Дживас подпрыгивает, когда видит Эла. — Доброе утро, Лоулайт. Дай угадаю, теннис? Вы оба дерьмово выглядите. — Лайт играет хорошую, но утомительную игру, — отвечает Эл. — Я уверен, что он чертовски великолепен, просто всё это мастерски замаскировано неумелостью и позами гей-супермодели. — Позами гей-супермодели? — повторяю я. Обвинение в неумелости меня не беспокоит, потому что это безосновательно, но что, чёрт возьми, представляет из себя гей-супермодель? — Я одобряю гей-супермоделей, конечно же. И их позы, — вздыхает Эл. Я не уверен, что это его способ защитить меня, или он просто констатирует факт жизни и не видит, как это сравнение может меня оскорбить. — Иногда это единственный способ пережить день. — Дживас просто рассматривал мою сексуальную жизнь, Эл, — объясняю я, решив обойти вопрос стороной и зациклиться на теме, из которой можно будет устроить бойню. Я должен позировать — это часть моей работы. Идиотский кусок дерьма. — О, серьёзно? Ну, не мне это комментировать. Но уверен, что она сногсшибательна, — говорит Эл, выглядя утомительно весёлым и накидывая пальто, которое я ему дал. — Это не так уж плохо. Спасибо за беспокойство, Дживас, но тебе не о чем волноваться. — Я не беспокоюсь о тебе, Ягами. — Но ты должен. Я чувствую, что нужно тебе напомнить, кто я и что тебе не стоит думать о моей личной жизни. Конечно, я не могу тебя остановить, но ты действительно должен просто обдумать это самостоятельно с коробкой салфеток, а не обсуждать это с людьми, потому что, как я говорю: помни, кто я. Ты забыл, что должен работать во внешней политике? Не хочу тебя расстраивать, но твоя работа связана с продвижением наших интересов за рубежом и выстраиванием отношений с другими странами. Это не значит, что ты должен трахать их в соответствующих консульствах. Да, я слышал об этом. — Эй! — выпаливает Наоми и почему-то выглядит очень обиженно. — Прости, Наоми, но ты вышла замуж за идиота. Я хотел тебе это сказать до того, как ты вышла за него замуж. — Она могла бы найти вариант получше, и я должен был сказать ей об этом. В прошлом она уже находила лучше, но он, конечно же, должен был уйти и умереть. Дживас кричит что-то на английском. Я улавливаю некоторые слова, но в основном это просто гортанный беспорядок, с которым у не-носителя языка могут быть проблемы с пониманием. Я поднимаю руку, чтобы прервать его. — Извините, мне нужен переводчик. Эл, не окажешь ли честь? Что он мне говорит? — Что-то не очень комплиментарное, — говорит он. — Тогда я скажу тебе на твоём родном языке, — шипит Дживас, стоя с рукой на бедре, — ты просто придурок. — Осторожнее, или мне придётся рекомендовать тебя в отставку. Думаю, что могу сделать это сейчас. Что думаешь, Эл? — Ты и есть главный. Лично я считаю, что это было бы мудрым решением. Не похоже на то, что он занимает важное место. Его способности ничтожны даже в выборе парикмахерской. — Хорошее замечание, хорошо сказано. Он проскрёбся в политику, словно фашистская крыса в водосточной трубе. Может, тебе стоит подумать о смене карьеры, Дживас? Ты плохо выглядишь. И ты просто ублюдок. Думаю, это всё становится слишком сложным для тебя, а мне нужны люди, которые могут отдаться правительству. — Лайт, — умоляет Наоми, но Дживас не может остановиться. — Отлично, Ягами. Ты сделаешь это. И я скажу им, что ты ревнивый, горький кусок дерьма. Посмотрим, кого они послушают. — Звучит здорово для меня. Удачи с этим, и убедись, что упакуешь все свои вещи из офиса первым делом в понедельник утром. — Мэтт, пожалуйста. Давай просто остановимся, ладно? Тайм-грёбаный-аут! — приказывает Наоми, хватает Дживаса за рукав и тянет на себя. Кажется, всё кончено, но потом он поворачивается и снова начинает кричать. — И знаешь, что? Как будто кто-то верит, что у тебя есть сексуальная жизнь, даже когда Киёми в городе. Какая половая жизнь? Ты, скорее всего, лежишь под стариком Лоулайтом. — Меньше слова «старик», пожалуйста, — говорит Эл, — зрелый — более правильно подобранный термин. Знаешь, я не уверен, что вы двое понимаете, что вся эта вражда кажется непреодолимым сексуальным напряжением. Я не жалуюсь, но я бы предпочёл, чтобы ты не был в этом замешан, Дживас. — Отвали. Ты такой же, как и он. Мудак, — шипит Дживас. Я смотрю на Наоми: её глаза невероятно большие и напуганные, как будто она знает, что я собираюсь сказать. — Наоми, не могла бы ты рассказать своему оркестру из ленивых сперматозоидов о четырёх случаях, когда мы… — Лайт-чёрт-возьми-заткнись! — Не впутывай мою жену в свои заблуждения, — говорит Дживас, указывая костлявым пальцем мне в лицо, чтобы подчеркнуть каждое слово. — Мечтай. Это твоя проблема, Ягами. Ты просто скучный ублюдок и педик, прячущийся в шкафу. Миса рассказала мне о тебе, — он самодовольно улыбается и оборачивается, как будто всю жизнь ждал, когда скажет мне эти слова. Словно это его идея государственного переворота из фильма Серджио Леоне: идут титры, пока он уходит в закат. Не тут-то, блять, было. — Эй, Дживас? — зову я его, и он снова встречается со мной взглядом. — Что? — Иди нахер, развратный деревенский идиот без деревни, и следуй в этом направлении. Когда достигнешь моря, продолжай идти нахер, пока не доползёшь до суши. И если ты не утонешь, пожалуйста, вернись, и найди меня, чтобы я снова смог послать тебя нахер. — Это ты отправил мне письмо со ссылкой на «Как пойти нахер» от WikiHow! — кричит он. Я понятия не имею, о чём он говорит. Я помню общее письмо, отправленное во все департаменты с темой «Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН для Дживаса», и поэтому и не открывал. Хотел бы я вернуть время вспять. — Нет, это был я, — признаётся Эл, — я увидел это и подумал о тебе. — Отлично. Подержи моё пальто, Наоми, дорогая. На горизонте виднеется дерьмо, которое я должен размазать, — смеётся Дживас. Я не уверен, имеет он в виду меня или Эла, но я более чем готов и делаю шаг вперёд. — Если бы я не был уверен в том, что не подхвачу венерическую болезнь, если прикоснусь к тебе, то отрезал бы твой член и использовал его как ложечку, чтобы размешать мой эспрессо, или зубочистку. — Тебе понадобится чашка побольше. — Чашка для яйца подойдёт. Может быть, я мог бы одолжить её у твоей матери после того, как она закончит трахать тебя и всех других скрещённых, рыхлых, розовых пони и бабушек с гнилыми влагалищами, дохлых детей и остальное вонючее дерьмо. Каждая клетка твоего тела уродлива. — О, Господи. Ты знаешь о Второй Мировой войне? Более впечатляюще, нежели твоё жалкое выступление, Ягами. — Ты — научное доказательство того, что Бога нет, и ты несёшь полную ответственность за уровень самоубийств в этой стране. Каждый раз, когда я дышу тем же воздухом, что и ты, я хочу нажать большую красную кнопку на ядерных боеголовках. — Отсоси мои яйца до скрипа зубов, ублюдок. — Сядь на хуй с презервативом из наждачной бумаги и в горящем говне в мусоросжигателе. — Ты дрочишь на детские гробы. — Ты получаешь эрекцию, если только Рональд Макдональд вставляет красную горячую трубу в твою задницу и называет тебя Сьюзан. — У тебя дурацкие волосы, — говорит он. У него красное лицо, и оно становится ещё краснее. После того как перекати-поле проплывает мимо, слышится разочарованный вздох зрителей. Я начинаю истерически смеяться. — Что?! У меня дурацкие волосы? Это лучшее, что у тебя есть? Было бы смешно, если бы не было настолько жалко. В прошлом таких людей, как ты, тащили по улицам лошади и телеги, в то время как все бросали в них овощи в базарный день. Я оставлю этот праздник на рассмотрение. — День «Пни Дживаса». Дживас может только дышать, пока я чувствую жгучее чувство победы. Наоми тащит его к бару, и Миками улыбается мне, прежде чем последовать за ними. Я полон энергии, и она плещет во мне рекой. Я так рад, что пришёл сюда, но теперь мне нужно идти — слишком много людей в одном здании. У меня встреча с дизайнером интерьера, который будет делать нам новую кухню, когда Киёми вернётся; я решил, что хочу, чтобы чёрный был основным в цветовой гамме. Киёми это не понравится, но ей придётся жить с этим. Я иду к выходу, потому что мне здесь делать больше нечего. Миками, Дживас и Наоми давно ушли. Эл спешит догнать меня, пока я спускаюсь по лестнице вниз. — Ну! Это превзошло мои ожидания, — говорит он повседневным тоном. — Я думал, ты просто поздороваешься. Я очень впечатлён. — Я ненавижу его, — говорю я ему. И я правда так думаю. Вся ненависть, которую я чувствую к нему, содрогается во мне, и мой голос дрожит и рвётся, как биты дабстепа. Он ничтожество. Он в подмётки не годится Пенберу. О чём только думала Наоми, используя его в качестве замены? — Я жду его смерти, чтобы помочиться на цветы на его могиле. Боже, я его ненавижу. Нет, не ненавижу. Я презираю его. — Да, я это уже понял. Ты в этом не один, — уверяет меня Эл. — Ты удивительно очарователен, когда оскорбляешь людей. Особенный. — Ты имеешь в виду «особенный» в кавычках? — Нет, вовсе нет. — У меня дурацкие волосы? — спрашиваю я. — Конечно, нет! Может быть, ты мог бы использовать меньше продуктов для волос, но я очень люблю твои волосы. Ты ведь не обращаешь внимания на то, что он говорит? — Ну, да. Просто, знаешь, это мои волосы. Я имею в виду, это чертовски низко. — Ужасное оскорбление, да. Чёрт, посмотри на время. Подожди секунду, — говорит он, хватая меня за руку, чтобы остановить. Я прохожу мимо него и продолжаю идти. У меня нет на это времени и мне нужно выйти на улицу. — Лайт, я должен тебе кое-что сказать. — Я опаздываю, Эл. Это может подождать? — Не совсем, я тоже опаздываю. Я, эм, я уезжаю за границу на некоторое время, — бормочет он. Требуется секунда, чтобы слово «за границей» переварилось у меня в голове, и я резко останавливаюсь. — Что-что? Когда, и куда, и зачем, и ни за что. — Я должен поехать в Лондон, чтобы разобраться с некоторыми делами. — Зачем ты… О! На похороны! Конечно, я понимаю. Прости, я должен был подумать об этом. Я разберусь с кадровой службой. Ты должен был сказать мне об этом раньше. — Я редко делаю то, что должен, — говорит он. — Не знаю, мне просто не хотелось этого делать. Это ничего бы не изменило. Я хотел провести время, не думая об этом, что я и делаю. Мне нравится справляться с этим самостоятельно. Во всяком случае я договорился, и есть кое-кто, кто меня заменит, поэтому… — Ты думаешь, что я злюсь, потому что ты не предупредил меня насчёт работы? Ты должен поехать, конечно. Возьми столько времени, сколько тебе будет нужно, но не слишком много и… чёрт! Дай мне секунду, чтобы всё обдумать. Хорошо. Когда ты уезжаешь? — Сейчас, вообще-то. — Сегодня? — Мне очень жаль. Я пришлю твою рубашку и пальто обратно. Я их постираю, не волнуйся. — Но… Когда ты вернёшься? Недели будет достаточно, верно? Это пиздец. Ты не можешь стирать это пальто; это стопроцентная шерсть, оно предназначено только для сухой чистки. Нет, это пиздец. Киёми вернётся через неделю, и ты будешь в Лондоне. Твой отец выбрал худшее время. — Да, но я больше не могу ему на это жаловаться, не так ли? — Полагаю, что нет. Хорошо, хорошо. Как долго тебя не будет? — Ну, это немного больная тема. Наверное, несколько месяцев. — Эл! — кричу я. — Тсс… помни, где находишься, — говорит он тихо. Он крепко хватает меня за локоть и идёт к двери. Он говорит быстро и безэмоционально, глядя прямо вперёд, словно готовился заранее и принёс шпаргалку, если вдруг забудет текст. — Прекрати это дерьмо прямо сейчас. Я ухожу и не хочу никаких сцен. Ты не можешь это контролировать, и ты должен к этому привыкнуть. Отдайся чувству. Мило, не правда ли? Только не усложняй мне задачу, хорошо? Я должен разобраться с имуществом моего отца и нашей фирмой в Лондоне. Ты, должно быть, подумал, что как бывший судья он составил завещание, которое не оставило бы места для стервятников? Нет, слишком велика была бы надежда. Мой дерьмовый брат Денёв, некоторые из наших партнёров и мой другой дерьмовый брат, который, учуяв деньги, перешёл на сторону Денёва. Бедный ублюдок умер лишь двадцать четыре часа назад, чёрт возьми, — выдыхает он. — Ты не должен быть там всё время. Ты не можешь работать над этим отсюда? — спрашиваю я, прежде чем понимаю, что веду себя не очень сочувственно, а должен. Я пытаюсь вспомнить, сколько времени занимает завещание в этой стране, но моя голова настолько переполнена шумом, что мысли не скользят по прямой от вопроса к ответу. — Мне очень жаль. Могу ли я что-нибудь сделать? — Убить моих братьев? Нет, нет, я сам это сделаю, образно говоря. Но да, объяснение. Похоже, они хотят разделить фирму или продать её целиком и выкупить мои акции. Нет ничего лучше, чем глобальный финансовый кризис, чтобы торгаш проснулся в каждом. Это повлияло бы не только на Лондонский филиал, но и на всех вокруг, и это мой денежный доход, так что, знаешь, я должен принести с собой всю ярость и победить, верно? Я также хочу дом своего отца, потому что он мне его обещал. Мысль о том, что Денёв получит его и пустит туда стаю своих крысёнышей-мутантов, заставляет меня хотеть поджечь это место. Пока мы разговариваем, его жена с летучими мышами, вероятно, уже копаются в моём грязном белье. Эта покровительственная дрянь дарит мне жёлтые узкие джинсы на Рождество. Сука. — Твоя семья ужасна. — Да. Я переспал с её любимым «Тимми не гей, он просто чувствительный!» братом пять лет назад, хотя, поверь мне, это был не самый приятный опыт. И он дал мне пощёчину. Я ждал возможности поговорить с ней лицом к лицу, если она когда-нибудь ещё перейдёт мне дорогу. Теперь я могу описать ей всё в подробностях, так что вот ещё один секрет в копилку. Не знаю, Лайт. Мне, вероятно, надо будет разобраться с ещё несколькими судебными делами, а также организовать похороны, потому что никто, кажется, об этом не подумал. Боже, почему мы идём пешком? Там был лифт, понимаешь? Так что да, вот, теперь ты в курсе событий. У меня не самый лучший день. Кроме того, единственное место, которое я смог купить — это эконом-класс. Короче говоря, я порядком облажался. — Сколько времени это займёт? — Некоторое время. — Ты это уже говорил. Мне нужны временные рамки. — Я не могу тебе их предоставить. Завещание, владение бизнесом и оспаривание завещаний просто переходят в одно большое месиво. Я действительно не знаю, сколько времени это займёт, и не хочу думать, потому что ещё ни в чём не уверен. Но вчера вечером я подумал, что это хорошо. Это очень хорошо. Это финальная точка, не так ли? Финальная точка, новый параграф, — бормочет он, убеждая себя, потому что я не делаю никаких комментариев к его словам. Я не знаю, что он имеет в виду, и отказываюсь так передвигаться; своего рода сердечная гонка на улице с его запутанными словами, которые я не могу принять. Я чувствую, как раскалываюсь на мелкие осколки; они скрежещут у меня в голове, словно насекомые, потому что меня напрягает его беспокойство. Всё не может быть настолько плохо. — Эл, просто притормози, — говорю я и тяну его в сторону, чтобы перевести дух. — Я не могу понять тебя. Ты говоришь слишком быстро. В этом нет никакого смысла. — Прости, — дышит он и заставляет себя немного успокоиться, настойчиво кусая нижнюю губу. — Я имею в виду, что если я уйду сейчас, то это хорошо. Так будет лучше, потому что у меня есть реальная причина уйти, и это не имеет к тебе никакого отношения… — Ты вернёшься. — Я могу. Но будет лучше, если я этого не сделаю. — Заткнись. Ты здесь работаешь, и ты вернёшься, поэтому просто заткнись. — Работа. Хорошо, — он проглатывает слюну. — Лайт, ты когда-нибудь можешь сказать что-нибудь не столь обыденное? — Что ты хочешь? Перестань драматизировать. Аль Пачино звонил, Эл. Он хочет, чтобы его Оскар и сверхспособности вернулись обратно. У нас есть контракт, и я не позволю тебе его нарушить. Вот и всё. — Контракты?! Отлично. Это замечательно. Ты снова закрываешь мне двери, когда это действительно важно. Мне нужно, чтобы ты дал мне причину или сказал, что я зря трачу время. Я ухожу, Лайт. Я ухожу и не увижу тебя снова, если ты не дашь мне стоящую причину вернуться. Это долгий путь — когда ты сидишь в самолёте и несчастен. Скажи мне правильные слова. Его голос срывается, словно он говорит по телефону в зоне плохого приёма; или, может быть, это у меня в голове. Я хватаю его за руки, чтобы сказать ему, что он собирается делать. — Ты уйдёшь, и не имеет значения, потому что ты вернёшься. — Ради работы, — говорит он отстранённо. — Да. — Не знаю, смогу ли я это сделать. — Ты сможешь и ты это сделаешь. И ты, блять, вернёшься, или я сам поеду и найду тебя. Слушай, давай просто пойдём куда-нибудь и всё спланируем. Мне нужно всё спланировать. — А мне нужно заказать такси, — говорит он и внезапно, словно на автопилоте, выходит на улицу. Я следую за ним и просто стою и смотрю на него, пока он наблюдает за проезжающими мимо машинами. Он мог бы работать над своей юридической ерундой и организовать похороны отсюда. Я помогу ему. Я могу делать такие вещи. Я очень хорош в таких вещах. У меня есть диплом. Ему не нужно оставаться там, он может просто улететь на неделю и вернуться. Он мог бы уйти, пока меня не будет, тогда это не имело бы значения. Я уже разбираюсь с этим, и это не настолько сложно, как он думает. — Почему все эти такси так спешат? — спрашиваю я, вставая перед ним. — Я имею в виду, если ты хочешь, мы можем взять такси, чтобы поехать обратно в мою квартиру. Тебе нужно заехать домой? Я отвезу тебя. — Я должен добраться до аэропорта. У меня забронирован рейс. Ты убедишься в том, что Михаэль найдёт мою машину? — Что, ты поедешь сейчас? Ты не можешь. Подожди, отложи полёт. Я что-нибудь придумаю. — С чем ты планируешь разобраться? Я должен похоронить своего отца, Лайт. — Он всё ещё будет мёртв, если ты вылетишь завтра, — говорю я, не думая, и его первоначальный шок рассеивается внезапным смехом. Я сжимаю волосы в пальцах, злясь на наше поведение. — Прости. Просто… было бы неплохо, если бы ты меня предупредил, Эл. Разве ты не можешь решить все дела отсюда? — Боюсь, что нет, — говорит он мне с весёлым спокойствием, которое меня внезапно напрягает. Я предпочитал, когда он был в бешенстве и не мог дышать, потому что бросал в меня слова, как пули. — Теперь по поводу офиса. Это моё заявление на досрочный разрыв контракта, прости. Не стесняйся подавать на меня в суд за ущерб, я просто добавлю его к остальной куче. Пока ты не принял решение, я попросил кое-кого из фирмы заменить меня. Я сам сделал выбор. Её зовут Халле. Она начинает в понедельник, и не зли её, потому что ты не найдёшь ей замену. Михаэль составляет для тебя список контактов — пресса и всё такое, они должны быть на твоём столе к завтрашнему утру. Если нет, не стесняйся ударить его голову о ксерокс. И… — Просто, блять, заткнись, хорошо? — кричу я, понижая голос, когда старая женщина смотрит на меня, проходя мимо, чтобы убедиться, что это действительно я. Я закрываю глаза, и Эл продолжает: — Всё это очень важно, Лайт. Чтобы ты знал: я не оставлю тебя на произвол судьбы и не жду, что ты оставишь вакансию открытой специально для меня. Если ты это сделаешь, то я подумаю, что с тобой что-то не так. Отпуск не может так долго длиться. Лично я не даю столько же времени на обычные отпуска, сколько на отпуска для ухода за ребёнком. Разве это моя вина как работодателя, что они решили сделать что-то столь глупое? — Пожалуйста, не надо. — Что не надо? Ты о том, что тебе жаль, что я ухожу, или ты поддерживаешь отпуска для ухода за ребёнком и оскорблён? — Ты не поедешь, — говорю я. — Не так. У тебя даже нет чемодана. В чём ты будешь ходить? В этом? В течение нескольких месяцев? Ты вообще не продумал всё это до конца. У тебя даже нет полного костюма. У тебя есть одна пара брюк, и, честно говоря, они воняют виски, и скоро они будут просто вонять. Ты будешь стирать пальто в стиральной машине, не так ли? Оно сядет, и тогда у тебя не будет даже этого. — Звучит ужасно. Посмотри на меня — нарушаю все правила и воняю. Мне повезёт, если я не буду полностью голым к четвергу. У меня есть паспорт и бумажник, и у меня есть я. Я буду в порядке. — Эл, я лишь предлагаю тебе отложить всё до завтра и собраться как нормальный человек. — Я куплю новую одежду по приезде. — Ты купишь ужасную одежду. Ты будешь носить твидовые костюмы и галстуки горчичного цвета с розовыми рубашками. Я знаю это. Там все носят этот чёртов твид! — О, Лайт, — смеётся он. — Что? — Ничего. Я просто люблю тебя, вот и всё. Он уходит, и ему требуется некоторое время, чтобы заметить, что я не с ним; что он уже отошёл на несколько метров и поймал такси, и открывает дверь, и говорит с водителем, и я всё ещё стою на месте, и я не могу позволить всему этому случиться. Или могу. Невидимая тень шепчет мне, чтобы я всё отпустил. Мысль омывает меня успокаивающим ледяным ветром, и я понимаю, что он был со мной целую вечность. Эл прав — так будет лучше. Он не вернётся, и я не найду его. Всё, о чём я могу думать — это насколько я раздражён тем, что здесь так ярко. Я тень, пока он — ослепительно белый свет. Я знаю, почему он мне всё рассказал: потому, что он эгоистичен и думает, что это заставит меня дать ему какой-нибудь незначительный ответ. Скоро здесь соберётся много людей, мне нужно уйти. Я смотрю налево и направо в поисках выхода. — Я лишил тебя дара речи? — зовёт он меня, ухмыляясь, и придерживает дверь рукой. — Это нечто. Если бы я знал, что это возымеет такой эффект, то сделал бы это раньше. Тебе лучше поторопиться. У тебя скоро встреча, помнишь? Твоя кухня. Ты опаздываешь, а мой самолёт улетает через полчаса, так что у нас мало времени. Мой голос не похож на собственный. В ушах пульсирует кровь, и всё вокруг звучит словно в вакууме, словно извне. — Но я не понимаю, почему. — О. Ну, я объясню, — говорит он и возвращается ко мне, переступая через линию меж тьмой и солнечным светом, чтобы я мог снова увидеть его должным образом. Он стоит достаточно близко, чтобы я услышал его тихий голос. — Я сам не знаю, почему. Очевидно, ты не можешь себе представить, что кто-то о тебе так думает, и я разделяю твоё беспокойство. Но вот в чём дело — за этим нет никакой логики. Я никогда не думал, что можно любить кого-то настолько совершенно, или что человек может быть всем тем, что я когда-либо желал, даже не подозревая об этом. И я нашёл тебя. — Эл… — Нет, послушай. Сейчас я скажу тебе то, что тебе не понравится, но ты должен меня выслушать. Надеюсь, это поможет тебе, потому что я хочу, чтобы ты был в порядке, а этого не произойдёт, пока ты тот, кто ты есть. Ты не можешь оставаться таким. Я почти жалею, что встретил тебя, потому что ты клубок беспорядка, Лайт, и мне больно смотреть на то, что ты с собой делаешь. У тебя есть всё, но ты не позволяешь себе одну-единственную вещь, которая может сделать тебя счастливым, и я не имею в виду себя, хотя я, возможно, был частью этого. Ты неплохой человек, но ты прячешься, и ты полностью потеряешь себя, если не остановишься. Тебе слишком больно быть кем-то ещё, кроме маски, которую ты себе создал, я знаю. Я понимаю, правда. Долгое время я думал, что ты лишь сломлен, но дело не в этом: ты просто холоден, и ты сделал себя таким. Ты сделал из себя того, кем не являешься, и однажды ты проснёшься и захочешь умереть. Это тебя погубит. Ты заберёшь с собой весь мир прежде, чем сгоришь, и я не хочу этого видеть. Ты можешь добиться лучшего. Не упусти свой шанс. В любом случае, это всё. Я закончил. Он снова уходит с улыбкой на лице. Я не понимаю, как у него это получается. — Ты не можешь уйти, — говорю я, следуя за ним. — Прости, что разочаровываю, но я могу и я это делаю. Пиши мне, если будут какие-нибудь проблемы с работой, но просто не звони мне, потому что я всё равно не буду отвечать, хорошо? Не буду. — Что? Подожди! Я просто… Ты не мог бы сказать что-то подобное сейчас! — Не думаю, что нас кто-нибудь подслушал, не волнуйся. — Мне насрать на это! Ты говоришь мне такие вещи, а у меня нет времени. Ты не даёшь мне его, потому что уезжаешь. — Да, уезжаю. Береги себя, Лайт. Он садится в такси. Оно отъезжает и сливается с потоком других одинаковых машин. Я опаздываю на встречу.