***
Кто знает, как это случилось, но у меня вечеринка. Все вываливаются на улицу в ожидании фейерверка, как стая чаек на камнях, но сейчас ещё не время. Я вижу их всех из окна; синевато-серые, едва ли существующие, лишь тени самих себя, окутанные тьмой. Я оборачиваюсь, и Эл смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Он выглядит так, когда думает и уже готов найти ответ. И я никогда не знаю, какой у него вопрос. И я никогда не знаю, каков его ответ. Он просто смотрит на меня, держа стакан в тонких паучьих пальцах. Я прохожу мимо него и просто знаю, что он будет следовать за мной. Я не оборачиваюсь. Я оставляю дверь в ванную открытой и вижу тёмный костюм и его прекрасное лицо и идеальные волосы и не знаю, почему они так идеальны для меня — раньше они таковыми не казались. Его пальцы уже расстёгивают брюки. Я толкаю его к раковине, и скорость застаёт меня врасплох. Мое лицо — между его лопатками, и мир вокруг больше не кажется реальным. Это самый бездушный трах из всех, что у меня были, но я делаю это, потому что делаю это с ним, забираю то, что мне принадлежит. Он не издает ни звука; всё, что я слышу, это собственное дыхание, вытекающее изо рта, и я целую его куртку в попытках остановить этот отчаянный звук, чтобы чувствовать, как ткань шевелится у меня под губами, когда я прижимаюсь к нему и растворяюсь. Повсюду жара, и я продолжаю прижиматься к нему даже после этого, разглядывая его руки, сжимающие раковину, жду, пока он снова не встанет прямо. Я хочу его запереть с собой. Я хочу извиниться. Я хочу. Затем он просто отдаляется, даже не отталкивая — словно меня нет — и я остаюсь наедине с зеркалом. Через несколько мгновений он снова уходит, и я чувствую себя таким жалким, будто меня использовали. Как он мог не сказать ни слова? Почему он последовал за мной? Почему позволил прикоснуться к нему? Я даже не стою и слова, словно он чувствовал, что это его долг. Я вспоминаю те времена, когда он улыбался мне до того, как один из нас обернётся, и мне это так сильно нравилось, что я всегда хотел встретиться с ним лицом к лицу. Я хотел увидеть каждый нюанс, каждое выражение его лица, а он сказал, что хочет видеть моё. До этого я ввёл негласное правило: мы никогда не будем смотреть друг на друга. Мне нравились грубость и небрежность, которые ничего не значили. Всё изменилось, и мне начало нравиться, как он выглядит, словно ему больно, и его волосы, прилипшие ко лбу, когда он полностью уничтожен. Я бы оставил его таким рано утром; вернулся домой и остался в комнате до утра, и мы лежали бы одетые, без секса. И я бы остановил время и знал, что он наблюдал за мной, пока я спал. В конце концов я ухожу и пытаюсь найти его снова, потому что мы не животные. Я не жалкий пацан, которого можно просто трахнуть. Я не знаю, кто я такой. Киёми находит меня, пока я осматриваю каждую комнату, пока ищу его. Она сказала, что я пропущу фейерверк. Мне плевать на фейерверки, но я должен быть там, поэтому иду с ней. Я забываю пальто. И я присоединяюсь к людям и, должно быть, теперь снова выгляжу тенью, как и они. Первая ракета разрезает небо и взрывается полосами цветного огня, и за ней следует бесчисленное множество других ракет. Они освещают сад, и в течение нескольких секунд мы все едины, пока фейерверки не завизжат и не умрут, увидев нас. Эл окрашен в зелёный, туманный цвет дыма. Он рядом со Стефаном, далеко от меня; весёлый, смеётся над тем, что сказал ему Стефан, или, может быть, надо мной, впитывая в себя то свет, то темноту. И я смотрю на него, даже когда он пропадает из виду. А потом он целует Стефана, так, словно что-то чувствует. Я ничего не понимаю.***
Я работаю и улыбаюсь, как будто во мне нет ничего живого и дышащего. Я возвращаюсь к Киёми и благодарно улыбаюсь за проделанную в доме работу и за всех грёбаных кроликов Питеров на стенах, которых хочется снести к чёртовой матери. Так и проходят дни, раз за разом отдаваясь небольшими уколами, напоминая о том, почему они болят и почему всё не так идеально, как должно быть. Проходят недели, и я не вижу его, ничего не слышу от него. Он должен быть самым близким мне человеком. Киёми пригласила его и Стефана на ужин, и я даже готов вытерпеть общество Стефана, если придёт и Эл. Я буду настолько милым, насколько могу, и мне всё равно, я просто хочу быть с ним в одной комнате. Но Стефан вежливо отказывается. Очевидно, они заняты. Может, в другой раз. Потом Эл берёт неделю отпуска, что странно. Он имеет на это право, но он никогда этого не делал с тех пор, как умер его отец, и то это не считается. Нет никаких видимых причин для его отсутствия. Он просто взял недельный отпуск. Я узнаю, что он сменил домашний адрес на какой-то дом на берегу озера в Хаконэ, и мне грустно, потому что мне нравился его старый дом. Теперь я больше никогда в нём не побываю. Я не могу перестать думать о нём, и о том, что он думает, что делает и с кем. Я хочу заснуть и забыть всё, как страшный сон, всё; но всё равно втягиваю себя в это, и делаю всё правильно, и делаю всё идеально. Я понимаю, что никогда в жизни не чувствовал себя одиноким. Это было мне незнакомо. Мой внутренний стержень состоит из гнева и печали. Часть меня пытается объяснить, с какой-то последней отчаянной попыткой здравомыслия, что я влюблён, потому что не могу его получить, и только из-за этого. Нет никакой другой причины. Я не хочу его, я не нуждаюсь в нём, мне нужно, чтобы всё это прекратилось. И я легко могу ослепить себя рациональностью. Всё, что для меня существует — это он, любовь и её низшие формы. Я слишком хорош для этого калечащего чувства, стягивающего сердце, чувства ненужности. Быть разделённым с кем-то — больно, и я хочу, чтобы всё закончилось. Я не продумываю всё наперёд, как раньше, но не могу остановиться или измениться. Я думаю, что сделаю всё, что угодно. Я лежу в постели и думаю о нём, хотя у него есть кто-то, да и у меня есть кто-то. Я вспоминаю наш огонь и тишину. Я переживаю их заново и думаю, как можно было поступить по-другому, как следовало бы действовать иначе. Я готов на всё, что угодно, только бы он посмотрел на меня. Может, ему скучно, а я пришёл слишком поздно. Мне нужна авария, но я никогда не просил о ней и думаю, что никогда не найду себя снова, если не верну его. Я никогда больше не почувствую ничего, кроме одиночества. Единственное, что у меня осталось — злость. Меня никогда не будут игнорировать. Все воспоминания и чувства, которые у меня когда-либо были, отодвинуты в сторону, как и тела, преграждающие дорогу. Может быть, я схожу с ума. Сегодня в машине на пути к Парламенту я услышал песню: «Если ты кого-то любишь, отпусти их». Но почему? Если ты любишь кого-то, они не должны уходить. Если они это сделают, ты имеешь полное право на них охотиться. Небо перетекает из синего в тёмно-синий и чёрный, пока я еду, не чувствуя и не слыша ничего, кроме ветра, врывающегося сквозь открытые окна, и низкого гула двигателя — машина будто едет сама. От ключей в кармане веет холодом. Его дом освещён изнутри и выглядит как дорогая баня, скрытая от мира. Я хочу протаранить арендованный хэтчбек, уютно расположившийся рядом с машиной Эла на подъездной дорожке, протащить его через сад и сбросить в грёбаное озеро. Я многого не вижу, только чувствую, слышу хруст гравия под ногами, пока иду к входной двери. Я подхожу ближе, и слышно, что внутри играет какое-то унылое джазовое дерьмо. Громко стучу, возникает какой-то переполох, и люди в доме взывают друг к другу — один скучает, другой взволнован. В голове навязчиво стучит одна-единственная мысль: если Стефан откроет дверь, я просто ударю его и приложу головой о гравий, пока он не задохнётся в нем. Дверь открывает Эл. Он в чёрном свитере и чёрных брюках. Странно видеть его без костюма, и мне приходит в голову, что я никогда не видел, чтобы он носил что-то ещё за все годы, что я его знаю. Костюм или ничего вообще. — Иисусе, Лайт. Это ты? — спрашивает он. Нет, это Гензель и грёбаная Гретель. — Мне нужно поговорить с тобой. — Ты правда приехал сюда? — вот пример пагубного влияния Стефана на Эла. Он становится слепым к очевидному. Он выходит на улицу, чтобы заглянуть в темноту позади меня, видя свет, отражающийся от моей машины, и понимает, что, возможно, я не приплыл сюда, в конце концов. — Откуда ты знаешь, где я живу? — О, простите меня за то, что дышу. Сейчас неподходящее время? Тогда я подожду, хорошо? — Сейчас поздно. Подожди, — ворчит он и исчезает из глаз на секунду, а потом возвращается с пальто. Я вспоминаю, что своего у меня нет, сейчас декабрь, а я провожу свой пятничный вечер, стоя возле дома тридцативосьмилетнего мужчины. Где-то, по ходу дела, в моей жизни всё пошло ужасно не так. Он присоединяется ко мне, дёргает дверь так, что она почти закрывается за ним, и я понимаю, что он ожидает, что я останусь снаружи. Без пальто. Это вызывает у меня удивление, негодование. — Почему мы не можем поговорить внутри? — Хочешь, я позову Стефана, чтобы он тоже тебя послушал? — Что ты с ним делаешь? — спрашиваю я, одинаково возмущённо и полностью сбито с толку. Само упоминание его имени меня бесит так, что я забываю строки, подготовленные в пользу того, чтобы разорвать горло Стефану, но Эл то ли не видит моего лица в этой темноте, то ли совершенно не понимает, чего я хочу. Он звучит тупо настолько же, насколько затупленный нож. — Мы собирались поужинать, — говорит он. — Нет, что ты с ним делаешь? Почему ты с ним? Почему он здесь? — мой голос громче, чем хотелось бы, но я ничего не могу с этим поделать. Я очень близок к тому, чтобы вырезать Стефану новое лицо. Его улыбка растянулась бы вокруг его головы. Эл не может неправильно понять меня сейчас и стоит прямо напротив двери, будто барьер; он знает, о чём я думаю. — Я думал, это довольно очевидно, — говорит он мне, и я смотрю в пол. — Чего ты хочешь, Лайт? Я в отпуске. Это не может подождать до понедельника? Позвони мне завтра, если понадобится. Это не может быть так важно. — Во-первых, я не давал разрешения на твой отпуск, так что ты официально не в отпуске, а в бегах. Я мог бы уволить тебя за дезертирство. Во-вторых, ты сменил номер. Я не могу тебе позвонить. Ты мой пиар-директор. Ты не думал, что я это замечу? И почему на тебе этот свитер? Ты даже не носишь такие вещи! Думаешь, ты в каком-то скандинавском детективном сериале? И… я ненавижу себя. Всё, что я хотел — быть злым, но разумным, но вместо этого мой тон становится всё более жалким с каждым словом, пока не превращается в неприкрытое страдание и разочарование в его свитере. Никто из нас не похож на себя. Его словно захватил кто-то, кто ходит наблюдать за птицами в куртке с капюшоном. Я уверен, что он защитит свой выбор одежды, но мой тон и, возможно, то, как я отворачиваюсь от него, чтобы протереть напряжённую шею, захватывает его внимание достаточно, чтобы заставить наклониться и попытаться увидеть моё лицо. — Что случилось? — Мне просто нужно поговорить с тобой. — Но мы собирались поужинать, — повторяет он, — он приготовил блюдо из сырых продуктов, и я обязан это съесть. — Прости, что прерываю твою ёбаную семейную жизнь. Что с тобой? Ты размяк или что-то вроде того? — Это ты сейчас на моём пороге… — говорит он сердито, внезапно останавливаясь, и мне интересно, помнит ли он что-то из прошлых месяцев, о которых я думал всю дорогу. — Я имею в виду, ты появляешься без предупреждения, и я в отпуске, независимо от того, разрешил ты это или нет. — Пожалуйста. Прошу тебя. Он качает головой, и свет из окна отражается на его волосах, когда он движется. — О, хорошо, — вздыхает он и возвращается внутрь. — Я здесь замерзаю, — указываю я, когда понимаю, что он собирается просто захлопнуть дверь перед моим носом. Он снова вздыхает и впускает меня в свой кабинет, сам идёт куда-то. Я оглядываю комнату в течение минуты, не видя в ней личности, только чрезмерную опрятность. До этого момента всё это было эгоизмом, но теперь я понимаю, что должен спасти Эла. Тот человек унесёт его в могилу, если я не спасу его. Стефан — один из тех паразитов, которые сосут кровь так медленно, что ты не поймёшь, что болен, пока не станет слишком поздно. Он начнёт с готовки и уборки, что кажется достаточно невинным, но потом он превратит тебя в бездушного дрона, как и всех до тебя. Я не такой, как все. Он слишком много говорит, он неопрятный, капризный и инфантильный, он находит всё грустным и смешным одновременно, и я не позволю никому его изменить. Идея быть спасителем заставляет меня пойти по его стопам и подслушать разговор за пределами того, что, я думаю, является кухней. — Эл, мы собираемся обедать с твоей мамой, — говорит Стефан раздражённым голосом. Они говорят по-английски, что неудивительно, но мне хотелось бы, чтобы у меня было побольше времени для дальнейшей работы над моим курсом Rosetta, чтобы я мог лучше их понять. Эл думает, что понимаю английский так же хорошо, как лягушка, и я очень рад, что он продолжает так думать. Я смущён тем, что там мать Эла, и часть меня хочет увидеть её, просто узнать, как она выглядит. Я просто посмотрю на неё и уйду. Взглядом скажу: «Я знаю о тебе». Может быть, она уже в доме? Я собираюсь пойти и узнать, но Эл говорит спокойно и заставляет меня оставаться там, где я нахожусь. — Она поймёт. — Ты не можешь просто уйти. Что она подумает? — Она всю жизнь оставляла людей без предупреждений или объяснений, так что она чертовски хорошо поймёт. Она, вероятно, подумает, что это наследственное, — кричит Эл, как извергающийся гейзер. Жаль, я не могу его увидеть. Я знал, что он не подходит для всей этой любезности. — По крайней мере, она пытается. А ты нет, — кричит Стефан в ответ. О-о-о. — Может быть, она должна была «попытаться» двадцать лет назад. Я вернусь позже, — говорит он, вернувшись к обычному однообразию. Он шокирует меня, выходя в поле зрения, но оборачивается, когда Стефан фыркает из кухни, как свинья или уродливая лошадь: он не замечает, что я стою в нескольких футах от него. — Что? Думаешь, это смешно? — спрашивает он, возвращаясь внутрь. — До этого ты был за, но потом он появляется, и теперь ты не хочешь быть здесь, ты хочешь быть там, где он, — ха. Да. — Что ты хочешь сказать? — не получив немедленного ответа, Эл теряет самообладание, которое всё равно работает на самом ненадёжном предохранителе из возможных. — Стефан! — Что? Прекрати кричать. — О, так ты слышишь меня, и у тебя всё ещё есть дар речи? — Иди, Эл, — говорит ему Стефан, — я присмотрю за ней. Может, она не заметит, что ты её отшил. — Это моя работа. Я не собираюсь никого отшивать, — опять же, он не получает ответа. Он всегда получает его от меня. — Слушай, это ты устроил, а не я. Я не хочу иметь с ней ничего общего. Это ты хочешь играть в счастливую семью. — Ты сказал, что хочешь её увидеть! — Я сказал это, потому что ты этого хотел. Я должен идти. У меня в кабинете политик. — Если уйдёшь, совершишь ошибку. — Мы все знаем, что ты был благословлён самыми превосходными родителями и получил воспитание, как грёбаные Уолтоны, Стефан. Мне всё об этом известно. Но у меня всё совершенно иначе, это не то, что можно решить с помощью тирамису, неважно, сколько амаретто ты в него влил. — Знаешь, ты изменился, как только открыл дверь, — говорит Стефан, задыхаясь. — О. Я всё понимаю. — Что бы ты ни понял, ты ошибаешься. — Он. — Да, ты снова меня раскусил. Самый разумный вывод — я работаю, чтобы трахать премьер-министра. Это моя работа. Закон был ловкий, чтобы прикрыть мои прибыльные способности к проституции. Неудивительно, что ты был в ЦРУ, потому что твои предположения просто взрывают мозг, Стефан. Мой разум полностью взорван. — Это правда, ведь так? Я прав. Но он всё равно женат. Они пытаются… — Боже правый, подожди минутку. Лайт? — кричит Эл. Я не знаю, что делать. Я не хочу видеть Стефана, только если его не пытают, не хочу, чтобы меня втянули в какой-то глупый спор и ложь, которую Эл придумал. Стефан прав. Это я. Я причина, по которой его домовладелец ведёт себя не так мягко, как обычно. Эл появляется в проёме, он, очевидно, ожидает, что я буду лгать и лгать убедительно. — Лайт, подойди-ка сюда. Скажи Стефану. Я неохотно шагаю в дверной проём рядом с ним. Стефан стоит рядом с сервированным кухонным столом, на котором очень аккуратной кучей лежит овощная кожура. Он выглядит так же глупо, как всегда. На самом деле хуже. Меня не обмануть красивым лицом, и я не думаю, что его лицо — особенное; оно разве что не противно. Я уже устал смотреть на него и уверен, что по мне видно. — Рассказать ему что? — спрашиваю я. — Это очень хороший вопрос. Неудивительно, что ты глава правительства, — говорит Эл, глядя на Стефана. — Ну? Почему бы тебе не спросить его? Если ты мне не веришь, тогда спроси его. Разозли премьер-министра Японии, продолжай. Почему нет? Сегодня ведь пятница. Но Стефан ничего не спрашивает. Он едва на меня смотрит. Он просто отворачивается и достаёт молоко из холодильника. — Что же мне тогда сказать твоей матери? — бормочет он капризно и по-английски, что я считаю очень неуважительным. — Скажи ей, что я трахаюсь с премьер-министром. Это то, что ты думаешь. Всё в порядке, я расскажу ей. Она будет очень гордиться мной. Интрижки, должно быть, у нас в крови, — Эл продолжает злиться на него, крепко обхватив себя одной рукой, жестикулируя другой и, кажется, даже не пытаясь не пролить найденный бокал вина. Он перешел на японский ради меня, но только на мгновение. — Прости, Лайт, но Стефан ведёт себя как придурок. Он, наверное, скучает по своей лучшей подруге-идиотке, Кристал, с одной «л»! Боже всемогущий! Кто так себя представляет? Она ожидала, что я выпишу ей чек или что? Я до сих пор не могу поверить, что ты заплатил за её билет. Я просто… не могу… тьфу. Мне было так обязательно знать, что она не может произнести своё имя по буквам? Словно просто «Кристалл» недостаточно плохо. Мы все знаем, что её зовут Боб. Смена пола, плохой парик и кисточки для сосков не делают из неё Мэрилин Монро. Назвав себя в честь бокала Хью Хефнера и неправильно написав, давай трахаться. Нет, Стефан, для протокола, она мне не понравилась! — Ты можешь говорить потише? — говорит Стефан, умудряясь хлопнуть сковородкой по столу настолько шумно, насколько возможно. Он смотрит на меня смущённо, и я даже готов посочувствовать ему, но вместо этого лишь слабо улыбаюсь. — Мне плевать на свою мать, и я сомневаюсь, что Кристал с одной «л» сможет меня услышать из грёбаного Вашингтона. Кроме того, думаю, это оправдание не хуже любого другого. Я сплю с премьер-министрами, да! Почему бы и нет? Я просто распространяю информацию, — Эл заканчивает, и Стефан, похоже, готов выплакать глаза, пока кладёт морковь в блюдо. Я едва могу удержаться от смеха, но Эл решает, что он всё-таки мягок донельзя. — Чёрт возьми, не смотри так, — вздыхает он. — Лайт, подожди в машине, — говорит он мне, и я возвращаюсь на улицу, чтобы снова встать рядом с дверью. Интерлюдия стоила того, чтобы увидеть выражение лица этого кретина, но я не собираюсь идти к машине, чтобы позволить им сделать что-то ужасное на кухонном столе — это мы должны делать такие вещи. Стоит запретить людям по имени Стефан находиться в этой стране. — Я должен вернуться к твоей матери, — говорит ему Стефан. — Она там сама по себе, и… чёрт. Еда остыла. — У неё есть Нат Кинг Коул для компании и, не знаю, морковь. Подожди. Послушай меня, послушай, — тихо говорит Эл, — ничего такого не происходит. Это не то, что ты думаешь. И Кристал с одной «л» была не так уж ужасна после того, как я выпил. — И что мне думать, Эл? — Ты веришь мне? — Нет. Но мы поговорим об этом позже. Кстати, ты всё же слишком много пьёшь. — Я бы не стал тебе врать. Я так устал от лжи, — Эл реагирует пожиманием плечами. Значит, он будет лгать всем остальным, но расскажет правду какой-нибудь милой душе, с которой познакомился несколько месяцев назад? Конечно. Он появляется через несколько секунд и замечает меня. Когда он снова берёт пальто с вешалки, мои плечи падают от его взгляда. Интересно, почему я так борюсь за его внимание и почему я ехал целый час, чтобы увидеть его, когда мог почитать о государственных расходах? Он просто что-то, сделанное из кожи, костей и лжи, и это настолько ниже меня. Но мой гнев исчезает в одно мгновение, что удивительно, на самом деле. Я следую за ним, когда он выходит наружу. Он ждёт, что я закрою за нами дверь. Я этого не делаю. — Я же сказал тебе ждать в машине, — говорит он с громоподобно суровым лицом и продолжает идти. — И замёрзнуть до смерти вместо того, чтобы взглянуть на это небольшое представление? — спрашиваю я со смехом, и он оборачивается. — На самом деле, он прав. Как и всегда. Почему я всё бросаю ради тебя? — Только ты знаешь об этом, — я хватаю его за руку и шепчу ему на ухо. — Теперь ты со мной. Если вернёшься, будешь выглядеть слабым и виноватым. Он забил гвоздь прямо в голову. Это зависит только от тебя. Возвращайся и соври ему, если хочешь. Я просто подожду здесь. У меня выходные. Он обдумывает то, что я сказал, и, кажется, недоволен. Я беспокоюсь, что он действительно захочет проверить, буду ли я ждать снаружи в течение двух дней, потому что у меня с собой нет кемпингового оборудования, но в конечном итоге он решает дойти до моей машины. Я оглядываюсь назад, на дом, в темноте похожий на пряничный, и ухмыляюсь маленьким огням внутри, прежде чем сесть в машину и быстро запустить двигатель. — Окей, чего ты хочешь? Нам обязательно идти в офис для этого? — спрашивает он, когда я даю задний ход. Очевидно, он надеялся, что мы сможем разобраться с этим на подъездной дорожке. — Ты не любишь ссориться со Стефаном? — Нет. Только не говори о нём. Что в этом такого важного? — Почему Михаэль с тобой не разговаривает? — Боже, надеюсь, ты не об этом хотел поговорить. Он очень темпераментный. Куда мы направляемся? — Это из-за Стефана, не так ли? — Нет. — Он думает, что ты с ним по неверным причинам. — Нет. Дело не в этом. Я мчусь по пустынной дороге и добираюсь до пункта назначения в течение нескольких минут тишины. Мы не едем в направлении главной дороги в Токио, и он это знает. — Ведь нет никакой работы? Не было ничего важного, что ты хотел мне сказать, — говорит он. Ну. — Мне есть, что тебе сказать. — Блядь, разворачивайся. — Заткнись, мы почти приехали. — Куда? — Это сюрприз. Раньше тебе нравились сюрпризы. Закрой глаза, чтобы было приятнее. — Я не ребёнок, и мне не нравятся твои сюрпризы, — отвечает он мне. Я сворачиваю с дороги и еду по тропинке несколько секунд, пока в поле зрения не появляется маленький домик. — Что это? — спрашивает он, когда я паркуюсь. Свет безопасности щёлкает как по сигналу. — Это подарок, — говорю я, отключая двигатель, выхожу из машины и бросаюсь на другую сторону, чтобы открыть дверь — он не прилагает никаких усилий, чтобы сделать это сам. — Давай. Я тащу его за собой к дому, почти бегом. В отличие от его дома здесь нет ничего, за что может зацепиться взгляд, но это больше убежище, нежели место для жилья. Такие дома очень дорогие. Внутри всё выглядит лучше, так что я хотел замаскировать внешность и показать ему, что нашёл. Я закрываю за ним дверь и включаю свет, и перед ним открывается интерьер в стиле Ле Корбюзье. Эл выглядит потрясённым настолько, что останавливается. — Исчезла мягкость походки и тот блеск в глазах? — спрашиваю я, изображая продавца. — Утомлён скучными людьми? Добро пожаловать. Никто не знает об этом месте. Кричи сколько влезет, никто, даже твоя мать, тебя не услышит; только карпы в реке. Мне сказали, что они есть, но я не уверен. — Что? — выдыхает Эл. Акустика в этом месте фантастическая, учитывая окна от пола до потолка, и акустика очень важна. Я тяну его за собой, оставляя посреди комнаты, пока иду на кухню. Я вынимаю круг сыра из холодильника и нарезаю его тонкими пластинками, кладя их на язык, как кусочки яблока. — Я получил банковскую выписку неделю или около того назад, и оказалось, что я довольно богат, поэтому подумал, что могу себе что-нибудь позволить, — объясняю я, пережёвывая сыр. — Посмотри, посмотри! — я направляю нож в сторону окна, но когда он понимает, на что я указываю, то не выглядит очень впечатлённым видом на его дом. Он отступает от меня и окна. Шок может сделать это с людьми. — Как думаешь, стоит купить телескоп? — спрашиваю я. — Твоя мать действительно там? Как она выглядит? Не ты ли говорил, что она красива? Разве твой отец женился на ней из-за этого? Разве она не получила награду? Ты на неё похож? Ты не очень похож на своего отца. Полагаю, она сейчас не красавица. Старость не радость, — я киваю своему собственному заявлению. У меня слишком много вопросов, накопившихся за целый год, и я не могу перестать говорить даже с набитым ртом. Теперь он пялится на меня. — Что? — Это ненормально, — говорит он. — Это судьба. Кто бы мог подумать, что первое место, которое я увидел, будет так близко к твоему дому? Я арендую его, но не знаю, как думаешь, стоит ли мне его покупать? — это так смешно и прекрасно. Ещё один пример того, как судьба пляшет под мою дудку, переодетая под совпадение. — Знаешь, как это выглядит? — спрашивает он меня. Его глаза ясны, и он не может злиться на меня, не так ли? Я жую маслянистую, зернистую, тающую массу в течение нескольких минут. Я не могу позволить себе говорить с набитым ртом. Я даже не могу смеяться, пока не проглочу. — Ха! Думаешь, я преследую тебя? Думаешь, я тебя похитил? Тебе нравится эта идея? Мы можем притвориться, что так и есть, если хочешь. Полагаю, я могу связать тебя, — я рассеянно оглядываюсь в поисках того, что могло бы служить верёвкой, но думаю, что полотенце тоже подойдёт. — Хочешь сыра? — Ты можешь перестать размахивать ножом? — Это? Я не заметил. Подожди, ты думаешь, я убью тебя ножом для сыра в порыве ревности? Эл, серьёзно? — Ты должен избавиться от этого места. Ты никогда его не арендовал. Я разберусь с этим завтра, — говорит он взволнованно, когда первичный шок сошёл на нет. Ну и что же тогда произошло, по его мнению? — Почему? Я думал, ты будешь доволен. Он смотрит на меня и моргает, как будто не понимает, а я наблюдаю, как он сидит на кровати посреди комнаты. У него нет другого выбора, потому что нет стульев. Стиль превыше сути. Тогда будет мало места. Всё, что я хочу — это его и кровать, да и кровать даже особо не нужна. Я устал от роскоши. — Почему я должен быть доволен? Это место находится практически в моём саду, — громко говорит он, указывая в сторону своего дома. — Что ты пытаешься сделать? — Это в пяти милях отсюда. Там внизу есть пирс. Ты знал? Сейчас слишком темно, но ты сможешь посмотреть завтра утром. Мы могли бы купить лодку. — Э, нет. Мне нужно возвращаться домой, — он медленно движется, словно следует советам, как отступить, столкнувшись с чем-то неприятным в джунглях. — Эл, я приобрёл это место ради тебя, — говорю я, быстро приближаясь к нему, чтобы он снова сел. Он слегка вздрагивает, когда я сажусь, но я не замечаю. Мой телефон начинает звонить, и я выключаю его, когда вижу идентификатор вызывающего абонента. Сразу на голосовую почту. Он смотрит на пол, когда говорит, и, хотя это очень хороший пол из вишнёвого дерева, часть меня думает, что он выбирает стратегию отступления. — Разве тебе не лучше ответить на звонок? — спрашивает он. Не понимаю, почему он так нервничает. Не похоже, что он чист, как снег. — Это тёща. Более известная как мешающая сука. Она больше не должна быть рядом, — весело говорю я ему. Очень надеюсь. У неё есть склонность унижать и расстраивать Киёми каждый раз, как говорит с ней. Мне нельзя доверять, потому что я мужчина и потому биологически неполноценный. Мизандрия живёт и процветает в сознании миссис Такады. — Она больна? — Когда-нибудь это случится. — Это может быть о Киёми. — Нет, с Киёми в порядке. Она остановилась у матери, чтобы помочь сестре кое с чем. Не могу вспомнить, что-то благотворительное — не имеет значения. Я сказал, что остановлюсь в отеле после встречи. — Это неправильно, — вздыхает он. — Ты ошибаешься, — говорю я и провожу рукой по его бедру. И снова здравствуйте, бедро. — Так всегда и должно было быть с самого начала. Это решает все наши проблемы. — Так ты купил дом, чтобы решить несуществующие проблемы? Прости, но твои приоритеты слегка ебанутые, Лайт. — Я же говорил, что он арендован. В чём твоя проблема? — спрашиваю я и снимаю его уродливые ботинки, потому что он забыл это сделать, когда вошёл. — В любом случае, нам нужно поговорить о Стефане. — Правда? — Ну конечно! Так вот, я, конечно, всё понимаю… Но уж точно не ожидал, что ты станешь монахом. — Я так рад, что у меня есть твоё разрешение. — Но брось. Мне это совсем не нравится. Ты победил. Избавься от него. — Думаешь, дело в тебе? Я смеюсь и взбираюсь на него сверху, проводя губами по ключице. Я и забыл, как красиво звучит мой голос, когда слова стекают по его коже. — Конечно, во мне. Он внезапно отталкивает меня, прижимая руку к моей груди, чтобы я был на расстоянии. Можно подумать, что он ничего ко мне не чувствует, если основываться на том, как он на меня смотрит, но это лишь игра. — Ты, кажется, не понимаешь, — говорит он так, словно это правда. — Я знаю, что тебе трудно это понять, но ты не центр мира. Моего или чьего-нибудь другого. Разве я недостаточно ясно выразился? Между нами всё кончено. У тебя Киёми, у меня Стефан, и я не хочу этого делать, что бы ты там ни думал. «Дом для Секса Номер Два», Иисусе, — заканчивает он, отпуская меня, чтобы потереть лоб, так что я снова спускаюсь к месту, где остановился. — Ты лжёшь. Я знаю. Мы знаем друг друга слишком долго, чтобы ложь начала звучать, как правда. Просто избавься от него завтра. Я бы не возражал, но ты позволил ему превратить себя в скучного старого уёбка. Тебя нужно немного вернуть к жизни. Полагаю, это моя работа. — Лайт, я пытался покончить с этим в течение многих лет. Извини, что говорю прямо, но, серьёзно, я знал, что ты был психом много лет назад. Не обижайся. — Как я могу не обижаться? Я не псих! Ты псих. — Ладно, обижайся. Нам действительно нужно пройти через это шаг за шагом? Всё это, — он проводит рукой по воздуху, указывая на дом, — это безумие. Ты сделал это, так что ты — псих. Но когда ты выдвинул свою кандидатуру, я подумал, что мы пришли к взаимопониманию. Когда Киёми вернулась, ты женился на ней, и всё. Всё кончено. Будущего нет и никогда не было. Мне нужно спеть тебе песню «Roxette»? — Ты знаешь, что всё только ради работы. Ты сам это говорил. — Нет, это не так. Не обращай внимания на то, что я тогда сказал. Я был очень, очень глупым. — Не понимаю, почему всё не может быть так, как раньше, — смеюсь я в раздражении, а он смотрит на меня, будто видит впервые. — Хорошо. Хорошо, я понял, — горько улыбается он, садясь прямо, чтобы вытащить телефон из кармана. — Я могу дать тебе номер очень сдержанного и талантливого человека из Синдзюку. Действительно, он очень хорош. Он бы тебе понравился, — и вот стандартная рекомендация проститутки, которую он, вероятно, подтолкнул к бесчисленным другим политикам. — Ха! О, пожалуйста. Не смеши меня, — говорю я, забирая телефон из рук, отбрасывая его в сторону. Он издаёт глубокий треск, ударяясь об пол. Эл возмущённо смотрит на меня, прежде чем я пытаюсь поцеловать его, и снова сдерживает меня. Я устал. Он — ведро с холодной водой в человеческом облике. — Боже, это никогда не закончится, — он вздыхает. — Это никогда не закончится, — соглашаюсь я, внезапно разозлившись. Это признание заставляет меня прикрыть глаза, я прижимаюсь грудью к его руке в надежде, что та может сломаться. — Знаешь, что у нас было? — спрашивает он меня, внезапно разозлившись. — Ничего. Я пытался, но ты выбрал карьеру, а не меня, и всё. Я снова совершил ошибку, да? Почему ты не можешь повзрослеть? Я пытаюсь сделать хоть что-то. Почему ты пытаешься остановить меня? — Шшшш… Помолчи сейчас, или мне придётся тебя заставить. Вот, — говорю я, положив руки ему на плечи. — Он должен исчезнуть. Он тебе больше не нужен. Он выполнил своё предназначение. — Нет. — Просто сделай это, Эл. Избавься от него, или это сделаю я. — Что ты имеешь в виду? — Давай просто предположим, что он предпочёл бы вырваться из твоих рук, если бы имел альтернативу. Хорошая попытка. Хорошая попытка. Это сработало, потому что — смотри —я вернулся к тебе. Одному из нас нужно было что-то придумать, и я это сделал. Я уделяю тебе время, как ты и сказал, — мои глаза тяжелеют, когда я смотрю на него и снова инстинктивно наклоняюсь вперёд, но он отбрасывает меня на спину. Иногда он пинается, как лошадь. — О, привет! Ты не полностью умер, — смеюсь я, и его острые локти впиваются в моё тело. — Я подумал, что он замучил тебя своим унынием до смерти. — Ты не имеешь права говорить мне, что делать, ты, высокомерное мелкое дерьмо! Ты мне не нужен! — кричит он на меня. Не знаю, я бы поверил ему, если бы не знал лучше, но я лишь кричу на него в ответ. Мои карпы должны это принять, где бы они ни находились. Я внезапно осознаю, что не повышаю голос ни с кем, кроме Эла, и это чувство редкое, драгоценное и соблазнительное. — Ты не можешь просто включать и выключать что-либо, словно оно для тебя ничего не значит. Ты не можешь измениться, Эл. Ты такой же, как и я. — Ты тот, кем я привык быть. Но я могу измениться, даже если ты не можешь. — О, ты и твоя дерьмовая бравада. Несмотря на то, что он — главный подонок на Земле, твой Стефан был прав в одном: ты мог бы сказать мне, чтобы я съебался, но ты этого не сделал. Ты бросил его, свою мать и тирамису только ради меня. Не говори мне, что ты не хочешь меня, это ложь века. — Всё, что у меня осталось — некоторое затянувшееся уважение к тебе, и то я теряю его довольно быстро, потому что притаскивать меня сюда было просто даже разочаровывающе. Тебе грустно, и твои костюмы не могут это скрыть. Я вижу тебя насквозь. Будь счастлив за меня, Лайт. Я счастлив за тебя, хотя ты явно не счастлив за себя. Мир вокруг тебя безупречно организован; твоя жена — твой клон с вагиной, и это было твоим лучшим решением. Не знаю, почему я думал, что это было плохой идеей. Отказ — это трудно, но, пожалуйста, попробуй приспособиться к этому и не превращайся в чокнутую мисс Хэвишем. Ты вообще видел Стефана? Зачем мне оставлять его ради тебя? Ради всего святого, ты же политик. Никто бы не выбрал тебя. — Я видел его у… — Нет. Послушай. Я хотел тебя, я получил тебя, и теперь ты мне больше не нужен. Я не могу дышать, и только когда он начинает отдаляться от меня, обнаруживаю, что всё ещё могу двигаться. Я хватаю его за свитер, чтобы притянуть обратно, и мои руки болят из-за того, насколько напряжены мои костяшки и насколько мои пальцы впиваются в ладони через ткань, словно он — единственное, что мешает мне упасть в ущелье. — Если ты шевельнёшься, я, блять, убью тебя. Я с удовольствием это сделаю. С тех пор, как я его встретил, часть меня не хотела ничего, кроме как убить его; я бы с удовольствием смотрел в его остекленевшие глаза, вечно открытые и преследующие меня, куда бы я ни пошёл. Держать его в стеклянном футляре. Отправить его тело к Дэмиену Херсту, чтобы он вкачал в него формальдегид. Он смеётся надо мной, и я кладу руку ему прямо под челюсть. Я мог бы сломать его шею, и всё бы закончилось. Это забавно: одновременно любить и презирать человека с одинаковой силой чувств. — Ты никогда не убьёшь меня, Лайт. Я слишком много для тебя значу, — говорит он мне, и его хриплый от удушья голос въедается в меня наждачной бумагой. Я сажусь, приближаясь, заставляя его забраться на меня, словно он — комнатная собачка. Он задыхается под моей рукой. Ощущение, что воздух заканчивается, привносит в его взгляд какой-то неохотный страх, и его потемневшие глаза так красивы. Я либо поговорю с ним, либо поцелую его, либо убью его, и я не знаю, что мне сделать в первую очередь. Предполагаю, всё должно быть сделано именно в этом порядке. Я должен дать ему шанс. Мой голос низок, тих, сдержан и близок к его губам, и я думаю, что любой другой человек начал бы беспокоиться. Но не он. — Он в моей стране, и я не хочу его видеть. Либо ты избавишься от него, либо я — решать тебе. Для меня не имеет значения, если я больше никогда не увижу его лица. Это никогда не закончится, Эл. Я не говорил, что всё кончено. Ты мой, и ты будешь делать то, что я тебе скажу, потому что ты не хочешь знать, на что я способен, — я настолько спокоен в своем гневе, что на секунду забываю, с кем разговариваю. Его лицо так близко к моему, и это успокаивает меня, погружая в ностальгическое затишье. Я подтягиваю его ближе, убираю руку от горла, чтобы обернуть её вокруг его спины. — Боже, я скучал по тебе. Он, должно быть, утомил тебя до слёз. Ужин с твоей матерью, что потом? Просмотр фильма, поиграть в «Скрэббл» и лечь спать в абсолютно холодную и гиблую постель. Может, ты всё же купил электрическое одеяло, как люди твоего возраста? Разве не это ты мне однажды сказал? Уже готовая тёплая маленькая кровать, чтобы вам не нужно было этого делать. Моя ошибка. Тогда она просто гиблая. Никогда не думал, что доживу до этого дня. — Ты больше не будешь говорить о нём, — говорит он мне, и это почти мило, насколько он храбр. — Ты не разрушишь это. — Разрушишь что? Ты собираешься надеть шляпу и повторить любовную историю с тем «преппи»? Он отвратителен. Но дело сделано. А теперь заткнись и ложись. Без предупреждения — или, может, это я слишком медленный, а он слишком быстрый — он бьёт меня. Мои зубы сталкиваются вместе от силы его удара в челюсть, когда я падаю обратно на кровать, и он продолжает бить меня. Это просто непрекращающаяся лавина ударов, которая лишь усиливает первоначальную боль. Каждая клеточка моего тела оживает и кричит: останови его, останови его — но нет. Если кто-то и собирается меня убить, я бы хотел, чтобы это был он. Это конец — он действительно собирается убить меня из-за какого-то идиота. Нет, это нечто большее. Это, должно быть, потому, что я его бросил. Он бросил меня, и я не нашёл его, как обещал. Я поднимаю руку и провожу пальцами по его костяшкам, в то время как другая рука продолжает бить меня по лицу, затуманивая мой взгляд, словно белая горячка, размытая плёнка. Я не собираюсь его останавливать; это то, что он должен сделать, и я не возражаю. Но он прекращает, как только я прикасаюсь к нему, и почему-то боль восходит на новый уровень, словно эхо, которое он сдерживал. Он мог что-то сломать, он должен играть хорошего человека или не играть вообще. Убей меня или не прикасайся ко мне. Когда я открываю глаза, он краснеет, потрясённый тем, что сделал. Я всегда знал, что он способен на такое и даже больше, и я почти горжусь им, но всё, что я сделал — осквернил его собственную Историю Любви, и да, это был плохой фильм. Я тру глаз, и моя челюсть немеет, когда я пытаюсь открыть и закрыть рот. Он просто бил одну и ту же сторону моего лица, и она уже опухла. Утром это будет выглядеть впечатляюще. Я думаю о понедельнике и как я мог бы объяснить это. Какой-то пьяный напал на меня. Нет. Я разбил свою машину. Нет, тогда мне действительно придётся разбить свою машину, а это не будет хорошо выглядеть в прессе. Я упал. Да. Я десять раз упал на чей-то кулак. Я упал. Эл шепчет моё имя, словно извиняясь, но я не могу позволить ему говорить. Я не хочу, чтобы он извинялся, иначе это всё испортит. Я тяну его на себя и целую так сильно, чтобы чувствовать боль, и она накрывает меня новой волной, заставляет дрожать под её цепкими пальцами. Сначала он ничего не даёт взамен, словно мёртвый, но быстро сдаётся, как и всегда. Нежелание, затем агрессия, затем отказ — всегда одно и то же, и это никогда не надоедает. Он наклоняет лицо так, что его нос трётся о мою щеку, и он холодный. Я хочу, чтобы он был ближе, поэтому лишь сильнее прижимаюсь к его груди. Когда он прижимается ко мне, я забываю этот год; словно ничего не происходило. Ничего не было. Мне никогда не было одиноко. Всё это забывается и вспоминается вновь. Я наклоняюсь и засовываю руку ему в штаны; и он лживый ублюдок, я знал это. Его рот отрывается от моего, и он не может дышать. Ему нужна секунда. Я вскидываю голову вверх, чтобы посмотреть, как его ресницы трепещут и веки борются с тем, чтобы закрыться, когда я сжимаю его член сильнее. Мне нравится смотреть на него, особенно сейчас, когда на его коже тонкая полоса крови, и это моя кровь. Он злится на самого себя. Я подтягиваюсь, чтобы поцеловать его в шею, и это для него словно награда. — Вот. Я знал это. Попробуй солгать. — Это биология, — он дышит в нервном беспорядке. Я скучал по тебе, я скучал по тебе. — Нет, — улыбаюсь я любезно, потому что он такой смешной; мои губы дёргаются, моё лицо дёргается. — Он не может с этим конкурировать. Никто не может. Мы потратили всё это время впустую. Я буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Он снова смотрит над нашими головами в поисках ответов, но нет, ответы — они здесь. Думаю, я буду сожалеть об этом. Я жалею о том, что вообще познакомился с ним, но теперь уже поздно. Я ненавижу тратить своё время, и он напоминает мне, насколько скучной и пустой стала моя жизнь. Я даже не заметил. Я прижимаю его лицо к своей шее и чувствую, как он целует её. Прикосновение проходит сквозь меня; все нервные окончания воют в ожидании маленькой смерти, в то время как мои пальцы до боли накручивают чужие пряди. Болит голова, болит сердце. Я думаю обо всём, что он сказал, потому что не хочу думать об этом позже, когда он уйдёт. Если сделаю это сейчас, запомню лишь то, что хочу запомнить, и лучше, когда он рядом со мной, потому что он может доказать неправоту своих слов. Тогда, может быть, я смогу снова подумать о чём-то другом, о чём-то достойном, и уделить ему внимание, которого он заслуживает. Я не понимаю, что делаю, потому что изо всех сил пытаюсь удержать толику смысла в моём мозгу, чтобы быть защищённым, но внезапно я рассказываю ему всё, что у меня на уме; в нём слишком много мыслей и все они лишь о нём, словно замкнутый круг. Я не уверен, когда это произошло. Он должен знать. Я должен рассказать ему. — Я люблю тебя, ублюдок, ты получил, что хотел. Я сказал тебе тогда, а ты мне не поверил, но сейчас это не важно. Тем не менее, он крутится вокруг слишком долго. Слишком долго, Эл. За такое время можно привыкнуть к любому. — Я привык к нему так, как ты привык к Киёми. Может быть, я люблю его, — бормочет он у моего горла между влажными поцелуями. — Не смеши меня. Ты любишь его так же, как я люблю налоговые декларации. Мы вместе на века. Он отстраняется и лёгким прикосновением прикладывает руку к моему лицу, почти закрывая его, словно не хочет видеть свою работу. — Я никогда не соглашался на это. Ты мне даже не нравишься, — жестоко говорит он. Я убираю его руку с моего лица и рисую большим пальцем кровавую линию на его щеке, улыбаясь месту, где я его пометил. — Покажи мне, насколько я тебе не нравлюсь. И он показывает. Он целует меня так, словно это требование, и это моя победа, но я приспосабливаюсь. Моя голова забита мыслями о Стефане. Где-то за кадром он сидит в том доме, полном зажжённых огней. Эл срывает с меня галстук, чуть ли не душит, расстёгивает пару пуговиц на рубашке, и я хочу возразить, потому что меня практически избил мужчина в свитере из овечьей шерсти. Но потом он целует мою грудь, и тепло его рта отдаётся во мне желанием. Обычно моё сердце бьётся лишь несколько раз в день, но сейчас колотится, словно сердце обдолбанного маньяка на дискотеке 80-х. Эл говорит, бросаясь словами между вдохами. Но потом я понимаю, что это не он; это я. — Все, кроме тебя, всегда меня разочаровывают. И даже ты пытаешься уйти. Я ненавижу его, ненавижу его лицо. Я ненавижу, что он в твоём доме и в твоей постели, и что он кормит тебя и заставляет делать то, что ты не хочешь делать. Ненавижу, что он считает тебя своим. Ненавижу, что ты притворяешься с ним таким счастливым. Это действительно жестоко. Для него. Что он делает? Подставляет зад и поёт тебе серенаду? Он смотрит на меня, и несколько прядей попадают ему в глаза. Я убираю их в сторону, и мне кажется, что я улыбаюсь, но он уклоняется от меня. Он выглядит настолько злым, словно собирается спуститься в угольную шахту на жертвенную спасательную миссию. — Что я делаю? — выдыхает он и отходит от меня, надевая ботинки. — Что со мной не так? — Вернись. — Лайт, я скажу это лишь раз, и если ты не послушаешь меня — я тебя убью. Если ты что-нибудь с ним сделаешь, я тебя убью. И, в отличие от тебя, это не в переносном смысле, а в очень даже реальном. Не говори о нём. — Хорошо, — говорю я и протягиваю к нему руку. Я ему верю. Я всё равно не хочу говорить о Стефане, если он присоединится к моему издевательству. Но он встаёт и поднимает пальто, накидывая на руку. — Куда ты собрался? Ты не можешь вернуться домой в темноте. Я пойду за тобой, Эл, в этом нет смысла. — Если ты последуешь за мной, я расскажу всем об этом, и мне всё равно, что ты сделаешь. Я не твоя овчарка, — он почти у двери, и я хватаюсь за край кровати, чтобы стащить себя с матраса, но когда я встаю, справляюсь лишь с несколькими шагами, прежде чем потерять равновесие и упасть вперёд, как грёбаный Бэмби. Я вовремя подставляю руки, чтобы остановить себя от падения, и пытаюсь встать снова, но не могу. Я просто какой-то нелепый неуклюжий полный идиот, ползущий по полу на четвереньках. На трясущихся руках я пытаюсь дотащить себя до него и начинаю паниковать, потому что не могу делать то, что хочу. Он собирается уйти и вернуться к Стефану с моей кровью на лице, и я не могу его остановить. Вместо облегчения я чувствую себя униженным и слабым, когда его ноги внезапно появляются передо мной. — Ты не можешь поехать, — говорит мне его бесчувственный голос. — Я могу. Ч…Чёрт! — кричу я, и моя голова пылает огнём. Конечно же я, блять, могу. — Нет. Но ты убьёшь себя, пытаясь, не так ли? — вздыхает он, и я смотрю на него мутными глазами. — Смотри, вот что мы сделаем. Я останусь, но ничего не произойдёт. Я буду слушать тебя, вот и всё. Я просто посижу здесь, и если ты будешь капризничать, уйду. Возьму твою машину и позвоню Мацуде. Ты понимаешь это? Лайт. Ты понимаешь? — Да, — шиплю я. — Изумительно. Он наклоняется, чтобы помочь мне встать на ноги. Я пытаюсь просто держать его, но он двигается слишком быстро, и я не успеваю. Всё, что я могу сделать — это смотреть на его лицо, пока он тащит меня назад. Задняя часть моих коленей ударяется о кровать, и я падаю назад в сидячее положение. — Как ты можешь так поступать со мной? — спрашиваю я, глядя на его ноги. — Я ничего не сделал, Лайт. Ты это сделал с собой сам. — Эм, алло? Посмотри на моё лицо! — говорю я, глядя на него, чтобы показать нанесённый им ущерб, который я могу лишь представить, но он не выглядит хоть сколько-нибудь ответственным за это. — Я ударил тебя, но ты это заслужил, и мне не жаль. Он поворачивается, и мой рот раскрывается от ужаса, потому что мне кажется, что он снова уйдёт. Увидев себя в зеркале, он останавливается, чтобы посмотреть на себя, подходит ближе к своему отражению и яростно стирает пальцами кровь с щеки, как Леди Макбет. Довольный тем, что всё исчезло, как и его чувство вины, он идёт на кухню и начинает шарить по пустому холодильнику. — Иисусе, у тебя здесь только грёбаный сыр! — говорит он. Это всё, что я успел купить, прежде чем толпа окружила меня, но, знаете, белок, кальций, и у него есть приличный срок годности при правильном охлаждении. Сыр очень универсальный. В конце концов Эл находит лёд, но он будет разочарован, когда узнает, что с ним нечего делать. Как ни странно, он опускает лёд в полотенце. Я улыбаюсь, когда он подходит ко мне, скомкав полотенце в шар, и жар распространяется по центру моего лица и заставляет меня вздрогнуть. — Вот, — бормочет он, предлагая мне комок ткани. — И что мне теперь с этим делать? — Положи это себе на лицо, идиот. Ты похож на Микки Рурка. Он теряет терпение из-за того, что я так медленно понимаю, о чём он говорит, и прижимает лёд к моему лицу, садясь рядом. Я кладу свою руку поверх его, пока он держит лёд и наклоняюсь к нему, но он просто держится прямо и равнодушно, как медсестра, которая проходила всё это раньше, работала очень длинную смену и просто хочет чашку чая. Каким-то образом он посадил меня на кровать, подняв ноги, чтобы лечь на неё, будто я неуклюжий пациент. Какой-то павший солдат, который просто хочет вернуться в гущу битвы и продолжить убивать людей. — Я тебя не понимаю. Что ты от меня хочешь? — спрашиваю я. — Ничего. Я просто хочу вернуться домой и лечь спать, но случился ты, и этого не произойдёт. Дай мне ключи, — не могу поверить, насколько серьёзно он выглядит. Он действительно не хочет быть здесь; никогда не хотел. — Откуда мне знать, что ты просто не уйдёшь? — Ты должен мне довериться, — говорит он. Не то чтобы я ему поверил, но я всё равно достаю ключи из кармана. Я хлопаю рукой по пространству рядом с собой, где я хочу, чтобы он лёг в обмен на ключи, зная, что это должно выглядеть как попрошайничество. Я чувствую отвращение к себе, но это чувство невелико. Он закатывает глаза, и его челюсть напрягается, словно он действительно не хочет. Но он всё же садится и вытягивает ноги на кровати рядом с моими. — Сделаешь что-либо — и я уйду, окей? — говорит он мне, когда я обнимаю его за талию и прижимаю ледяную сторону лица к его животу. Я провожу пальцем по складкам на его свитере; туда-сюда, и это дорога, ведущая в никуда, пока воздух со скрипучим звуком выходит из моих лёгких, словно я в каком-то холодном месте и не могу нормально дышать. — Ты делаешь со мной то, что Дэвид сделал с тобой. Вот что это такое. Ты возвращаешь себе потерянное. Молодец, Эл. Посмотри, что ты наделал; я в полном беспорядке. Молодец. У тебя получилось. — Зачем ты говоришь о Дэвиде? Это не имеет к нему никакого отношения. — Иногда мне кажется, что я знаю его, словно когда-то я был с ним. Я подарил ему лицо. Я много о нём думаю. — Он мёртв, Лайт. Два года назад у него произошёл инсульт. Кто-то рассказал мне, пока я был в Лондоне. — Он мёртв? — я чувствую, как что-то колет мне глаза, но я быстро смахиваю это и всё исчезает. — Хорошо. Я рад, что он мёртв. — Не надо так говорить. У тебя нет причин ненавидеть его. У него была своя семья. Я встретил его партнёра, пока был там. Они усыновили кучу детей, а у него даже не было страховки. Глупый. Он всегда был глупым человеком. Это такой грёбаный позор. Почему хорошие люди всегда уходят? — Пфффф… Итак, он мёртв, а ты его так легко забыл. Держу пари, ты даже не расстроился. Точка, новый абзац, правильно? — Что? — Разве ты не помнишь, что сказал мне? Я всё помню. Ты забыл его так, как думаешь, что я забуду тебя, но я не такой, как ты, Эл, я не забуду. — С тобой всё будет в порядке. — Не говори мне, что со мной всё будет хорошо, ублюдок! Я не буду в порядке, чёрт возьми, — кричу я, и мой голос сломлен. Я не могу позволить себе быть в порядке, не сейчас. Я бы скорее вырвал себе лицо, чем сдался. Я принимаю решение и придерживаюсь его, и моё решение никогда не будет в порядке, пока он не сдастся. У меня болят глаза, а рот полон грязи. Я думаю, что плюнул на его свитер, когда кричал, и мне стыдно, но отвращение просто добавляется к моему возмущению, потому что я не был бы таким, если бы не он. — Ты хочешь сказать, что Стефан лучше меня? Потому что я не могу в это поверить. Ты злишься на меня, и мне жаль, но я ничего не мог сделать. Ты мог бы уехать с Дэвидом, когда он тебя об этом попросил, но ты не хотел. Это то, что ты сказал. Я хотел, но просто не смог. Ты съебался и оставил меня стоять там всё это время, и это не то, что я мог исправить грустной песней и бутылкой водки. — Не можешь взять на себя ответственность? Это не моя вина, — устало говорит он. Он должен съесть немного сыра. — Что? Каким образом это не твоя вина? Ты годами отрубал меня от себя, потому что хотел, чтобы я был таким. Потом ты уходишь, и всё становится на свои места. Зачем ты вернулся? — Для работы. — Лжец. Ты вернулся из-за меня. — Нет. — И потому, что я не прибежал, как только твой самолёт приземлился, ты схватил первого засранца, который проявил к тебе интерес. — Это не так, — говорит он. Я впервые замечаю, что он носит джинсы. Это черная джинса, и я предполагаю, что они дорогие — мне нужно будет проверить, являются ли они правильными джинсами, чтобы сказать наверняка, но это всё ещё джинсы, и мне не нравится этот факт. Блядь, Стефан нарядил его в джинсы, чтобы он был надёжным и они могли чинить машины и ставить полки и заниматься сексом на твёрдых поверхностях, не портя колени. — Расскажи мне, Эл. Расскажи мне историю. Как вы познакомились на самом деле? С ним было легко? Потому что у тебя никогда не было терпения. Я только просил тебя подождать несколько лет. — Несколько лет! — он смеётся. — Боже, я должен это услышать. Правда? И что дальше? — Я уйду от неё. — Ха. — Что ты хочешь? Хочешь, чтобы я ушёл в отставку? Потому что я… полагаю, что могу. Я ничего не буду делать, никогда, но у меня будешь ты. Я не знаю, как долго смогу с этим жить. Это то, чего ты всегда хотел? Кто-то, кто откажется от всего, что у него есть, чтобы доказать тебе что-то? Я не чувствую своих век, я просто смотрю перед собой вдаль и не вижу, что там на самом деле. Я могу уйти. У меня есть деньги, и, возможно, ещё не поздно. У меня много денег, которых у меня официально нет, в оффшорных чёрных счетах. Киёми, наверное, не возражала бы. У неё есть имя, она популярна, у неё есть свои деньги. Я бы пошутил, но люди забудут моё имя, и моя семья поймёт. Они подумают, что я сошёл с ума, оставив то, что у меня есть, ради своего угрюмого главы пресс-центра, у которого плохие социальные навыки, но они поймут. Я ничего не потеряю. Интересно, как бы меня беспокоило, если бы они не поняли. Не думаю, что меня это волнует. Моя жизнь была бы намного спокойнее. Возможно, мне больше не придется работать, и я мог бы заняться домашним мыловарением, чтобы заполнить свои дни, или чем-нибудь ещё. Нет, не совсем так. Но я так близок к тому, чтобы всё изменить и очистить мир от гнили. Не будет ли эгоистично с моей стороны уйти, когда я единственный, кто может это сделать? — Сделай это, Лайт, — говорит мне Эл, и в это короткое мгновение — я могу на это пойти. — Сделай это, потому что я бы поставил всё, что у меня есть, на пари, что ты никогда не уйдёшь. Если бы кто-то держал пистолет у моей головы и единственный способ остановить его от убийства — уйти в отставку, я бы умер так быстро, что не понял бы, что случилось. Так что, да, Лайт, подай в отставку и оставь Киёми. Полностью разрушь свою жизнь, для меня это ничего не значит, а ты потеряешь единственное, что тебя действительно волнует. — Я могу. Я просто тебе не доверяю. — И ты не должен. Я счастлив, и я не оставлю Стефана ради тебя, независимо от того, какие глупые решения ты принимаешь или не принимаешь. — Я не буду ему рассказывать. Оставь его. Я не возражаю. — Это хорошо. Но я расскажу ему, когда вернусь. — Нет! — я снова кричу, и моё лицо снова болит, что неудивительно, поэтому я прижимаю его ко льду, чтобы оно онемело. Тогда я понимаю, что я не готов к взрыву реальности, которая раскроет всю правду. — Не бойся. Он не заинтересован в том, что ты делаешь, он заинтересован в том, что я делаю. Я не рассказывал ему о нас, признаю. Но теперь он всё равно знает. — Откуда он мог это знать? — Он знает меня. — Нет, не знает. Я тебя знаю. Я пытался. Я пытался, но всё теперь по-другому, и это неправильно. Это не моя вина, — то, как я это говорю или что я говорю, заставляет его погладить мой затылок. — Почему ты снова так себя ведёшь? — спрашиваю я его. — Что-то изменилось? — Ну, у меня сложилось впечатление, что мы занимались сексом в ванной, — я горько смеюсь. — Недавно? — Вечеринка, Эл. Это было не так давно. У тебя ранняя стадия слабоумия? — Лайт, ничего не было. Какая вечеринка? — О. Отлично. Ты хочешь, чтобы всё было так? Ничего не произошло. Это было не по протоколу. — Нет, я не говорю, что ты этого не делал, но это было точно не со мной, — говорит он, повисшая тишина громко шепчет мне правду. Но тогда это означает, что… — Но… — Не думай об этом. Утром ты будешь в порядке, и мы забудем обо всём этом. Просто успокойся и ложись спать, — я чувствую, как его лицо прижимается к моей голове, но он колеблется, как будто вспоминает, что не должен её целовать. — Нет, я не придумал это, не придумал. — Может, это просто стресс, — говорит он мне. Это самое дерьмовое оправдание, которое я когда-либо слышал. Это ложь. Это такой словесный бромид, который он всегда бросает, когда сарказм не пройдёт. В своей голове он отходит от меня и звонит в психушку, я знаю это. — Нет, я был там и ты был там… Боже, я схожу с ума? — Ты не сходишь с ума. — Я сумасшедший, — говорю я, не веря в это, потому что просто не могу. Я проснулся и подумал, что это действительно произошло. Я не знаю, во что мне верить, но я знаю, что этого не произошло. — Это похоже на то, когда я вижу вещи, которых нет. Когда я увидел дьявола, и он смеялся надо мной. Он замолчал и теперь впитывает в себя информацию. Я ёбнулся. — Хорошо, — говорит он медленно. — Ты сходишь с ума. Когда ты увидел дьявола? — Дважды. С тобой. Это ты! Ты сводишь меня с ума! — да, это он во всем виноват! Я был в порядке, пока он не появился. Он поджёг фитиль. — На что он был похож? Дьявол, я имею в виду, — спрашивает он, потирая мою руку, словно понимает, и всё это совершенно нормально, и он всё об этом знает. — Не играй со мной, ты знаешь, что этого не было, я просто сумасшедший! Не подыгрывай, чтобы заставить меня заткнуться, я знаю, что это нереально. — Хорошо, успокойся. Ты не сумасшедший. Я постоянно что-то вижу. — Например? — Например… иногда я уверен, что у меня есть ещё одна мятная шоколадка, но оказывается, что я её уже съел. — Это не одно и то же, чёрт возьми! — Откуда тебе знать. Я просто очень люблю шоколадные конфетки. Моя жизнь вращается вокруг них, и они очень важны для меня. Представь моё опустошение, когда это происходит. И знаешь, я слышу разные вещи. Между нами, из нас получился бы отличный экстрасенс. Я смеюсь, но давлюсь слюной, и это звучит странно. — Я рад, что это нереально. Это было совсем не похоже на тебя, и это было действительно, действительно дерьмово. Преждевременная эякуляция и всё такое, и я не думаю, что ты вообще что-то почувствовал. С таким же успехом ты мог мыть посуду. А потом ты ушёл, и я пошёл искать тебя, а ты ел лицо Стефана. — Эй, я никогда не ем его лицо, и — правило номер один — не упоминай его. Придерживайся грёбаных правил, или я уйду. О Господи, твой нос. — Он сломан? — спрашиваю я и щипаю его в попытке понять, что не так. Я так не думаю, просто царапина на горбинке. Это происходит со всеми нами. — Так вот что это было тогда. Тебя не было рядом со мной. — Так он сломан? — Нос? Нет, не думаю. — Отлично. Теперь спи. — Нет, — говорю я и качаю головой, крепко сжимая его. Он улыбается, когда говорит, я знаю, не глядя на него. Всегда можно понять по голосу. — Лайт, ты не можешь бодрствовать, особенно с такой головой. — Ты уйдёшь. — Не уйду. — Обещай. — Даю клятву на мизинчиках, — говорит он, сгибая палец, и смеётся. Я просто беру его за руку. У меня нет выбора, кроме как доверять ему. Нас окружает тишина, и я почти слышу озеро снаружи и то, как ветер накрывает деревья своим одеялом. Ничто не может быть по-настоящему тихим. Когда я снова говорю, я невозможно тих, словно боюсь что-то испортить. Поначалу я не понимаю, что говорю, и в этом почти нет смысла: просто набор слов, плывущий по коротким вздохам. — Я облажался, Эл. Ты должен впустить меня обратно. Если бы я знал, что это единственный способ, я бы сделал это. Я бы избавился от всех подряд. Но что если ты не вернёшься? Что если ты хочешь уничтожить меня? Всё это было бы напрасно. — Я не хочу уничтожить тебя. Но я скажу тебе сейчас, Лайт; что бы ты ни делал, не заставит меня передумать. Просто продолжай в том же духе. Ты сейчас важен, ты найдёшь кого-нибудь другого. Но когда сделаешь это, оставь ради них всё на свете. — Но никого больше нет.***
Следующее, что я чувствую — чистый запах хлопка и неудобное, плотное давление на лицо. Я слышу низкий гул автомобильных двигателей и сразу открываю глаза, подтягиваюсь и кидаюсь к двери. Серый дневной свет ударяет меня, и я моргаю, чтобы вернуть себе зрение, словно это мутная фотография. Какой же он урод. Стефан просто закрывает дверь моей машины на подъездной дорожке. Он видит меня и приближается с опущенной головой, крутя что-то в руках. Он останавливается ниже на ступеньку передо мной, и моя рука сжимает край двери. — Я просто возвращаю твою машину, — говорит он мне, протягивая ключи. Его голос нечеловечески холоден. Он собирается их вернуть? Я перевожу взгляд дальше, только чтобы увидеть кого-то в машине Эла. У него работает двигатель. Он даже не мог встретиться со мной сам — он заставил Стефана это сделать. Я могу представить разговор. Стефан говорит: «Жди в машине». Я вижу лишь белую рубашку без головы, а остальные черты размываются в тёмном интерьере. Стефан всё ещё держит ключи, когда я наконец поднимаю взгляд на него. — Арника, — говорит он. — Что? — рявкаю я. Моё лицо отзывается болью. — Арника. Для лица. Помогает при ушибах. Только не мажь ею порез, — говорит он своим пустым голосом. Он кидает ключи к моим ногам и идёт к машине Эла, садясь на пассажирское сиденье. Свет загорается внутри, и я вижу, как рука Эла движется по рулевому колесу и контур его головы позади Стефана, когда он поворачивает. Я слышу печальный звук камушков гравия, бьющихся друг о друга, и они исчезают.