***
Я позвонил Элу после вечеринки. Он не ответил. Я даже отложил этот звонок на два дня. Я проверил свой универсальный календарь и убедился, что в Англии это не государственный праздник, так как решил, что эти праздники следуют за ним по пятам. Я оставил его одного слишком надолго. Я должен был позвонить ему той же ночью. Наоми пришла выпить кофе с Киёми. Они сформировали коалицию интересов. Киёми хотела сделать благотворительный художественный проект. Наоми сделала бы всё, что связано с искусством и трогательностью. Дело в идее, а не в настоящем искусстве. Вам не должно это нравиться, потому что тогда пропадает весь смысл. Это не то, что ты должен хотеть видеть у себя на стене. Если да, то это не настоящее искусство. Важно то, что оно тебе говорит. Они выбирают искусство для слепых. Они найдут слепых людей, заставят их рисовать картины, а потом устроят выставку, нравится им это или нет. Я не совсем понял концепцию. Я зашёл поздороваться с Наоми перед тем, как вернуться на работу после обеда. Поздороваться и посмотреть, жив ли ещё Дживас. Он подключён к аппарату искусственного дыхания и капельнице. Я сфотографировал его на телефон. Наоми и Киёми обсуждали грудное вскармливание. По-видимому, Наоми всё ещё может кормить грудью, если захочет, несмотря на импланты, но это ещё предстоит проверить, слава Богу. Этот увлекательный разговор привел прямо к обсуждению Стефана и Эла, что, как мне казалось, было очень легкомысленно с их стороны, но потом я вспомнил, что они не знают о моих чувствах. Наоми считает, что Эл вспыльчив, и не понимает, что Стефан в нем нашёл. Стефан подал заявку на разрешение остаться в Японии на неопределённый срок. «Что, по его мнению, он может предложить моей стране?» — вот что я тогда подумал. Миками рассказал, что то, как Стефан и Эл вели себя в «Харуки», — отвратительно, и что их следовало арестовать. Это то, что сказала Наоми. Я даже знать не хочу об этом. В «Харуки» многое сходит с рук. Тогда я понял: Эл не может говорить со мной из-за Стефана. Стефан здесь, и он пытается остаться здесь. В доме Эла. Эл хочет, чтобы я его остановил. Говорят, Эл его любит. «Безумно», — сказала Наоми.***
Я собирался встретиться с Элом в офисе и позволить иммиграционной службе отправить Стефану стандартное письмо, но потом понял, что хочу увидеть лицо Стефана в первый и единственный раз в жизни. Я пишу Элу и говорю ему, что приду к нему после работы. Он отвечает почти сразу: «Не лучшая идея». Так и есть. Я игнорирую это. Посмотрим, как ему это понравится. Он не может сам об этом позаботиться, так что я сделаю это за него. Его дом выглядит ещё более зелёным при дневном свете, словно его восстанавливает сама природа. Забавно, учитывая, что он не любит природу. Ему особо ничего не нравится, но когда нравится, он отдаёт себя всего. Маленькие листья покрывают его дом, гроздьями спускаясь с высоких деревьев, словно зелёный бархат. Его старый дом был далёк от природы — архитектор явно любил бетон. Когда я подхожу, Стефан выходит из гаража, вытирая руки о какую-то старую тряпку. Он, кажется, купил лодку. Бьюсь об заклад, её купил Эл. Эл ненавидит воду, поэтому, конечно, купил лодку и дом у озера. Так что запачканный Стефан подходит ко мне и улыбается, как будто он всё ещё на грёбаной рождественской вечеринке. Его лицо почти полностью симметрично. Должно быть, привлекательная черта. Люди ищут симметричных партнёров. Мое лицо идеально и намного лучше его, так что я не боюсь. Боже мой, он в футболке. Боже мой, это футболка выпускников. Почему меня должно волновать, был ли он в Йеле? Уверен, он просто купил её в магазине для посетителей или специально распечатал. Я должен быть впечатлён? Ебать, как же я впечатлён. — Здравствуйте, премьер-министр! — говорит он и пробегает последние несколько шагов, как будто рад меня видеть. — Эл здесь? — спрашиваю я. Сразу к делу. — Да, он внутри. Позвольте показать вам мою лодку! Это был рождественский подарок, смотрите! — Он хочет, чтобы я пошёл с ним, указал на его лодку, восхитился двигателем и винтами. Да, мы могли бы сблизиться через лодку. Я не двигаюсь. — Она очень… лодочная. — Да, я решил заняться хот-роддингом, — говорит он мне. Надеюсь, это не какой-нибудь странный фетиш. — Ага, классно. Стефан, мне нужно с тобой поговорить. — Конечно. Всё нормально? — Эл внутри? — Да. — Хорошо, — говорю я. Разглядываю его как-то слишком долго, потом иду к дому. Он следует за мной, подбегает ко мне, говорит со мной о том, что мне неинтересно, а я понимаю, что он выше меня. Он выше меня. Шесть футов, блядь, одиннадцать дюймов, наверное. Размер обуви двадцать чётвертый. Вероятно, с длинным висячим членом. Голубые глаза. Он проходит вперёд, как только мы попадаем внутрь, и это грубо. Он бросает свою тряпку на консольный столик, который я помню ещё со старого дома. Я ежедневно ронял ключи в миску на нём. Этот консольный столик — французский «Реженс». Не показной, но качественный. Мне всегда это нравилось. Ему уже двести лет, кто-то вложил в него все свои силы, а сейчас Стефан кладёт на него свои грязные, потные, жирные тряпки. Честно говоря, я не испытывал такой ненависти с тех пор, как Хаято Дазай выиграл премию в конце года, когда мне было восемь лет, хотя моя работа была намного лучше. Они отдали её ему только потому, что он написал сотню слов о том, как его мёртвая сестра жила в облаке. Они просто чувствовали себя неловко, не присудив мне награду, хотя я её заслужил. Это было моё первое знакомство с несправедливостью. В этом месте есть что-то очень буддистское, так что Эл определённо не должен здесь быть. Всё очень скучно и духовно из-за всей этой зелени и природы, пытающейся проникнуть извне. Вещи Эла словно разбросаны повсюду, ни одна из них не совпадает с интерьером. Как в витрине для антропологов. Он сидит в старом кресле, с ногами, словно старик. У него даже одеяло лежит на коленях. Он читает книгу — она называется «Шантарам» или что–то вроде — боже, Эл. Увидев себя, ты бы заплакал. — Привет, — говорит он, когда видит меня. Не могу сказать, рад ли он, что я здесь, или нет. Дай мне знак. — Ты снова заболел? — спрашиваю я весело, садясь напротив и скрещивая ноги. Да, Эл, посмотри на мои чёртовы ноги. Их словно сделал божественно талантливый резчик по дереву. Держу пари, что у Стефана очень выраженные, чрезмерно развитые икроножные мышцы, что лично мне кажется очень непривлекательным. Брюки плохо сидят, и это ограничивает гибкость. — Нет, — отвечает Эл. Он, конечно же, не болен. Он говорит «нет» болезни и пытается игнорировать её, чтобы всё прошло. Он кладёт книгу на стол рядом. Я куплю копию чуть позже. Его телефон звонит, и он перенаправляет звонок на голосовую почту. — Он болен, — говорит мне Стефан, поспешно вставая между нами. Я вижу, дебил! Я знаю его четыре года, а ты только что появился. С ходу Стефан поднимает с пола использованные салфетки Эла, тот кашляет в новую, сморкается, обнюхивает и прячет под одеялом. Он, кажется, не ценит молчаливую суету Стефана. Стефан, к сожалению, всё ещё здесь и бросает поленья в огонь. Он выглядит слишком самодовольным для своего же блага. Я пренебрежительно вздыхаю, переводя взгляд с него на Эла. — У меня простуда, Стефан, я не собираюсь умирать. Чем обязаны твоему визиту, Лайт? — спрашивает он. Стефан сидит на подлокотнике кресла Эла, словно ручная птица, они оба смотрят на меня. — О! Простите. Вам что-нибудь принести? — щебечет мне Стефан, когда я не отвечаю на вопрос. Он стоит, готовый ко всем моим капризам. Я бы хотел, чтобы он всадил себе нож в глазное яблоко, но он, вероятно, промахнётся. — Я бы выпил кофе, — говорю я. — Особые предпочтения? — Хотя бы свари его, идиот. — Чёрный, — говорю я ему. Он улыбается и лезет под одеяло Эла. Тот удивлённо поднимает руки, как вор, пойманный с поличным, и, срань господня, что здесь происходит? Стефан достаёт другую салфетку, взъерошивает ему волосы, Эл выглядит немного смущённым и, вероятно, сейчас на грани самоубийства. Затем он уходит, чтобы положить эту салфеточку на свой алтарь. Да. Оставь нас в покое, потеряйся. — Что он тут делает? — спрашиваю я Эла, как только Стефан выходит из комнаты. — Он живёт здесь. Что ты здесь делаешь? — отвечает он. Его голос звучит грубо из-за мокроты от инфекции, которую он подхватил. Его иммунная система теряет волю к борьбе. Она на самом деле пытается помочь ему умереть и избежать ужасной ситуации, в которую он себя поставил. — Оооооох… туше, — улыбаюсь я. — Я в замешательстве. Ты не отвечал на мои звонки. — Итак, я был либо парализован, либо мёртв, верно? Это не могло быть большим «иди на хер». — Я спросил тебя, ответишь ли ты мне, и ты сказал «да», — говорю я, затаив дыхание, на мгновение закинув голову в экстазе. — Просто так. Чтобы иногда интересоваться, презервативы с каким вкусом тебе нравятся в эти дни. Смешно. Я думал, мы уже перешли эту стадию. — Нет. Я пошёл домой и подумал: «Те, кто сдерживают желания, исполняют их, потому что достаточно слабы, чтобы быть сдержанными». Ты всегда мне льстил, Лайт, и я, наверное, всегда буду на тебя падок. Но я могу это сдерживать. Это дело рук Би. Я поднимаю брови и закуриваю. Ему это совсем не нравится. Только не в его доме. Не с бушующим огнём, который тоже дымится, с открытыми окнами и тем, что он время от времени крадёт у меня сигареты, нет. Я встаю, он смотрит на меня и демонстративно кашляет. Я бы посмотрел на его попытки ударить меня сейчас. Я иду к его шкафу с напитками — всё ещё шкафу с напитками — и смотрю на бутылки. Там нет ничего стоящего. Я выдыхаю в него облако дыма и закрываю стеклянные двери, удерживая его внутри. — Чёрт возьми, Эл. У тебя есть что-нибудь кроме лимонада и тоника в этом грёбаном месте, или это слишком запретно для него? — Шкаф, — говорит он. Он прячет свои напитки в одном из шкафов. Это плохой знак. Он спивается. Бутылка водки спрятана за книгой «Преступления против человечности: борьба за глобальное правосудие». Это очень смешно. — Лёд? — Полагаю, на кухне. В замороженной коробке, которую мы называем «морозильник». Стефан возвращается, и это к счастью. — Эй. Ты, — говорю я ему. Он останавливается, словно поражённый громом, с двумя кружками в руках. — Полагаю, у тебя нет никакого льда? — Он имеет в виду: «Не мог бы ты принести ему немного льда, Стефан?» Спасибо, — спрашивает Эл. — Вообще-то, Стефан, это тебя касается, — говорю я весело. Эл свешивает ноги со стула, выглядя так, словно бросает мне вызов и боится того, что я могу сказать. — У Эла и меня есть договорённость сексуального характера в течение многих лет. Это началось как ничто, но теперь это всё, и ты на грёбаном пути. Убирайся из этого дома, садись в лодку и проваливай! — я так и не говорю это. — О? — буднично пресным тоном отвечает Стефан. Он ставит кружки на стол. — Да. К сожалению, твоё иммиграционное заявление было отклонено, — говорю я ему с грустной улыбкой неизбежности. Это было неизбежно. — Я думал, что сам тебе об этом скажу. — Что? Почему? Что-то не так с моими документами? — спрашивает он. — Нет, но сейчас есть проблемы с иммиграцией, потому что мы пытаемся облегчить уровень населения в Токио. Даже во всей стране, правда. Прости. Я пытался поговорить с иммиграционной службой, но даже моей рекомендации было недостаточно. — Чёрт, — вздыхает он в шоке. Он садится на кресло рядом с Элом. Я беру кофе и пожимаю плечами, а Стефан смотрит на свои ботинки. — Ты очень старался, Лайт? Так сильно, что у тебя кишки выпали? — спрашивает Эл, глядя осуждающе. Да, это красиво. Ярость. — Всё в порядке, — говорит ему Стефан, он позволяет своей руке упасть на Эла, и я с дрожью выдыхаю. — Это плохо, но нельзя ожидать, что они сделают для меня исключение. Я могу попробовать снова через несколько месяцев, верно? — он говорит, глядя на меня. Я дуюсь, словно рассматриваю такую нелепую идею. — Можешь. — Но вы не видите изменения ситуации? — Не мне об этом говорить. — Не мог бы ты оставить нас на минутку? — спрашивает Эл. Он смотрит на меня, но имеет в виду Стефана, я уверен. — Это не займёт много времени. Стефан наклоняется к Элу — тот всё ещё смотрит на меня — и издаёт какие-то смягчающие звуки и мольбы о сдержанности ему на ухо. Да, Эл. Успокойся и просто прими это. Ты знаешь, что хочешь этого. — Спасибо, что сказали мне лично, премьер-министр, — бормочет Стефан, вставая. — Хотел бы я принести новости получше, — отвечаю я, звуча опустошённо, хотя на моем лице сверкает улыбка. Он уходит, удручённый, и я снова поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Эла и продемонстрировать свою победу. — Чёртов ублюдок, — говорит он. — Ну, вот и славно. Не вини меня, что иммиграционная служба решила, что им не нужна какая-то неразумная разведка. — Правда? — Правда. Дело в том, что они думали, что он нарушает безопасность. Странно, да? Именно об этом я и подумал. — Он покинул ЦРУ. — Это то, что он говорит. Я поражаюсь тебе. Это для показухи? Я думал, ты захочешь этого. Так будет проще для тебя. — Ты сделал это и… что? — спрашивает он, слегка качая головой, как будто не может понять. — Ты сделал это не для меня. Ты сделал это для себя. — Что сделал? Притормозил его? Я тебя умоляю. У меня есть другие заботы, куда важнее твоего парня, Эл. — Уходи. — Обвиняй меня. Если тебе будет легче. Я здесь, чтобы помочь, — говорю я и глотаю свой ужасный кофе. Кофе в порядке, но он приготовлен совершенно неправильно и полным идиотом. — Я возложу вину на правильного человека, Лайт, и это ты. Уходи. — Сейчас, сейчас. Это нормально, но подожди, пока Стефан здесь. Хочешь эмоциональных всплесков? Я тот большой противный человек, который разрушает твой маленький роман; хочешь, чтобы это так выглядело? Хорошо, всё ради Вас. Я надену свою лучшую маску козла отпущения. Он встаёт, и я чувствую, как мои плечи ослабли только от этого движения. Чёрт, что со мной не так? В нём сейчас восемьдесят процентов мокроты. Он приближается ко мне, я чувствую его дыхание на лице и, вероятно, заражусь тоже, но мне плевать. — Лайт, — шепчет он. Да. Я закрываю глаза от его близости. — Я увольняюсь. Мои глаза открываются, чтобы увидеть, как он отходит от меня в сторону двери. — Что? — Ожидай моего письма об отставке утром, — говорит он, держа дверь открытой. О, нет, нет, нет, нет, всё не так, как должно было быть. Он должен был прыгнуть ко мне на колени, пощипать мои соски и сказать, как он благодарен мне за то, что я спас его от судьбы хуже смерти. Потом он выбросил бы вещи Стефана и вернул мне мой старый шкаф. Мысль о том, что он уйдёт в отставку, настолько смешна, что я не могу понять. Пиар лопнет. Он же пиарщик. — Я этого не приму. — Это зависит от тебя, но я всё равно подаю в отставку. Ты не можешь остановить прессу, и я позвоню им как раз вовремя, прежде чем они пойдут в печать. — Не смей, блять. Это не закончится, пока я не скажу. Что с тобой? Твой мозг заражён? — Для танго нужны двое, Лайт. И я больше не хочу с тобой танцевать, — радостно говорит он мне. Что? Конечно, Стефан решает, что это прекрасное время, чтобы вернуться, и он принёс лёд, чёртов идиот. Он в замешательстве, как и я. — Что происходит? — спрашивает он. — Ничего особенного, Стефан. Я просто ухожу из правительства. — Ты что? — Я в праве, а не на параде кукловодов. Это работа Лайта. — Это ведь не из-за меня, не так ли? В этом нет его вины. Эл, это твоя работа. Не глупи. — Да, Эл. Не глупи, — улыбаюсь я в знак согласия, обнаружив в Стефане маловероятный источник резервного копирования. Моя улыбка, должно быть, подталкивает Эла к гневу, потому что он теряет радостное равнодушие. — Убирайся нахер из моего дома! — кричит он. Стефан выглядит так, словно ему только что сказали, что ему осталось жить пять секунд и он не совсем знает, что делать. Он кладёт руки на плечи Элу, словно может сдержать его таким образом, но затем понимает, что это бесполезно. Эл даже не замечает, что произошло, он слишком занят, смотря на меня, поэтому Стефан говорит со мной самым извиняющимся тоном, на который способен, что довольно противно. — Послушайте, мне очень жаль, премьер-министр. Не знаю, что случилось, но вам лучше уйти. Уважайте его желания. Я не двигаюсь. Я не собираюсь уходить; это должен сделать он. Я буду стоять здесь и смотреть, как он собирает вещи. Зачем ждать? Просто уходи. Я собираюсь рассказать ему всё об Эле: и о том, какая он шлюха, и как он трахал меня во всех смыслах в течение многих лет, и как он любит меня — он сам мне в этом признался. Он просто любит меня, вот и всё. Любит меня, словно я часть его самого. Он так и сказал. Я не похож ни на кого другого. Он избил меня, потому что любит, потому что заботится. Если это не приносит боль, то это не имеет смысла. Он хочет быть моей вечностью. Я попросил его показать, насколько он меня ненавидит, и он поцеловал меня. Вот что он сделал. Он не видел меня в течение четырёх часов и вёл себя так, словно прошли долгие месяцы, и почему я был так далеко? Во мне он видит надвигающуюся бурю — бурю на горизонте. Он родился исключительно для меня, но и я для него тоже. Он сказал, что я опоздал, но он не это имел в виду. Он сказал, что разочарован, но потом однажды сказал, что гордится мной. «Ты сорвал большой куш, Ягами-кун». Именно так он и сказал. Он находит меня интересным, увлекательным, и я привлекателен своими благочестием и высокомерием. Он боится меня. Я прошёлся по его жизни горячим утюгом. Он для меня не игра, а ещё он сломал мой стол. Я плохо на него влияю, я его не любил, он мне даже не нравился, но потом всё изменилось. Мне понравилось его лицо. Он думал, что я буду стараться. Я бы до сих пор был в министерстве транспорта, если бы не он. Я был полезным идиотом и одержимым имбецилом. Он любит меня в месте, где нет ни времени, ни пространства. Он сказал, что иногда я добрый и он чувствует, словно его постоянно прижимают к кровати, когда я с ним разговариваю, — вот что он сказал. Но Стефан приближается, чтобы положить ладонь на мою руку. Он так чертовски обидчив — что с ним не так? Он не имеет права прикасаться ни ко мне, ни к Элу. Чувствую себя так, словно он ссыт мне на ногу. Он отвратителен. — Отвали от меня, — говорю я ему, отмахиваясь от руки, чтобы он отступил, словно у меня припадок. — О, посмотри-ка, — вздыхает Эл. — Называй его Лайтом, Стефан. Тебе не нужно его разрешение. Он такой же, как мы с тобой, только ему повезло. Он всё ещё старый Лайт, которым всегда был. Всё тот же Лайт, помощник по транспорту перед расследованием, и всё тот же злобный ублюдок, прибирающий к себе весь этот неугодный мир своими уродливыми когтями. Мне надоело видеть твоё лицо, Лайт. Уходи. Убирайся, а то я всё расскажу прессе во время звонка.***
— Боже, во что она одета? — Ты ведь знаешь, что мы на похоронах её мужа? — Да, но этому нет никакого оправдания. Повод приложить усилия. — И что бы ты надела на мои похороны, Киёми? — Какие ужасные слова, Лайт. Но раз ты спрашиваешь, то скорее всего это будет костюм Balenciaga, который ты мне купил. — Очень мило. Мне бы понравилось. Может, вуаль? Одень ребёнка в черное, как только он родится. Ты моя собственная Джеки Кеннеди. Да, и кровь по всему её костюму, я это вижу. Вечный огонь на моей могиле. Я оставлю след, и это великолепно. — Замолчи. Ты ужасен. — Мы оба ужасны. Мы должны сходить в церковь. О, похоже, что мы и так здесь. Какая удача. Теперь мы можем покаяться. Я вижу, как она поворачивается, чтобы взглянуть на меня краем глаза, поэтому, конечно, я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на неё. Её глаза похожи на все порнофильмы, которые я когда-либо видел. Совершенно чёрные. Как бездна. Они созданы для того, чтобы остаться закрытыми навсегда. — Пожалуйста, — отчаянно шепчет она, похотливая сука с ребёнком внутри. — Шлюха. — Садист. — О, Киёми… — улыбаюсь я ей в ноги. Я не уверен, что она надеется, что я трахну её над гробом Дживаса, что, судя по выражению её лица, — отличная идея; но указываю, что настала её очередь сфотографироваться. Только девушки. Вот здесь мы и расстаёмся. — Наоми идёт сюда, — говорю я. Выражение её лица сразу меняется. — Будь хорошим, — шепчет она в ответ. — Наоми! Ох, бедняжка. Иди сюда, — громко говорит она, широко раскрыв руки, давая Наоми излить душу. Наоми падает в объятия Киёми, и фотографы сходят с ума. Вот и завтрашняя обложка газет, потому что очевидно, что это важнее, чем двенадцать человек, которые сгорели заживо на огромной автостраде этим утром. Я смотрю на землю с горькой грустью. Я потерял одного из моих самых близких друзей, и это абсолютная трагедия. У него было так много поводов, чтобы жить, и он был так молод и имел такой большой потенциал, и как жестоко поступила жизнь, позволив ему уйти в расцвете сил. Всё это было бы очень печально, но умер только Дживас. Дживас и его ёбнутый труп. Прошло много времени, и мне, возможно, было бы жаль Наоми, если бы я не знал, что у неё был роман с Миками в течение последних нескольких месяцев жизни Дживаса. Она, должно быть, любит наркоманов. Киёми ведет Наоми к машине, и мне жаль, что я не могу сказать ей, что у неё пятно от красной помады Наоми на плече. Наоми выглядит настолько расстроенной, что у неё идет кровь изо рта. На самом деле этого не видно, но Киёми больше не идеальна. — Ягами, — говорит Миками за моей спиной. — Миками, — отвечаю я. — Печального дня. — Ага, ага. Слушай, Лоулайт здесь. — Чёрт. Что он здесь делает? — тихо шиплю я и сразу же начинаю сканировать толпу. Я не видел его больше месяца, и оказалось, что у меня нет абсолютно никакого самоконтроля. Он побывал за границей. Он побывал во Франции. Он забрал Стефана и, вероятно, сделал несколько психологических оценок, пока был там. Это считалось безопасной зоной. — Понятия не имею, почему он здесь, но он здесь. Хочешь, чтобы я избавился от него? — Нет, мы не можем этого сделать. В любом случае того не стоит. Где он сейчас? — Не разговаривай с ним, Ягами. — Я не собираюсь этого делать. — Пойдём, да? Как говорится, с глаз долой… — говорит он, пока Киёми неуклюже ковыляет на шпильках. Она хорошо выглядит, пока стоит на месте, кроме того, что выглядит так, будто у неё грыжа. Я буду рад, когда она придёт в норму. Из-за одежды она выглядит как инопланетянин, и это уже сейчас — потом будет намного хуже. — Лайт… О, привет, Теру, — приветствует она его, взяв меня за руку, сильно опираясь на неё, чтобы успокоиться. Миками полностью принят. Правительство одобряет его и прелюбодеяние Наоми. — Лайт, я еду в машине Наоми, хорошо? Увидимся у неё в гостях. Не мог бы ты забрать урну? Не думаю, что Наоми сможет справиться с этим. Принеси его с собой. — Нет, — хрипло говорит Миками. — Она его не хочет. Развей его по розарию или что-нибудь в этом духе, хорошо? Просто избавься. — Это был ёбаный приказ? Ему повезло, что пресса не стоит у ворот. Ты не хочешь, чтобы дохлый муж в металлической упаковке смотрел на то, как ты трахаешь его вдову, да, Миками? — Хорошо, — отвечаю я. — Что случилось? — спрашивает меня Киёми. Она очень чувствительна к моим тонким переменам настроения. Время от времени это полезно. Иногда нет. У неё была усталость из-за гормонального дисбаланса. Её мать решила сказать ей, что, когда Киёми была маленькой, у великого Такады был роман. Не уверен, почему она посчитала, что это полезная информация для Киёми, но это беспокоило её весь день, который она провела в халате, слегка раздувшемся над её животом. Она спросила меня, была ли у меня любовница, потому что, конечно, я такой же, как и её отец. Я сказал, что она моя любовница. На следующий день она снова стала собой. — В этом нет ничего плохого, — говорю я ей. — Это похороны, ты ждешь от меня брейк-данса? Увидимся там, когда доберёмся. Миками поедет с тобой. Возьми охранника, он мне не нужен. Миками отдаёт мне свои ключи, так что, по крайней мере, у меня есть способ отсюда выбраться. Они уходят без дальнейших аргументов или комментариев; Миками наклоняется к машине, чтобы поговорить с Наоми, после чего они медленно уезжают, хрустя шинами по гравию, когда открываются ворота. Пресса, должно быть, думает, что я в машине, и прижимает камеры к затемнённым окнам, когда они проезжают мимо, как катафалк. Время замедляется в день похорон. Когда большинство людей уходит, я прохожу через осиное гнездо комнат, подавленное зловонием цветов, воняющих химикатами. Цветы скрывают запах отбеливателя. В комнате с открытыми двойными дверями Эл и Стефан стоят ко мне спиной. Стефан положил руку на плечо Эла, и они смеются над чем-то перед ними, отгороженным от моего взгляда. На улице раздаётся звук шин, — водитель, должно быть, очнулся, — и они оба поворачивают головы к окну. Я бросаюсь в сторону, чтобы меня не видели. Эл нашёл лазейку? Он отозвал заявление до того, как оно было помечено отклонённым, и каким-то образом продлил временную визу Стефана. У него есть друзья и в верхних, и в нижних кругах. Я не уверен, почему он покинул страну, и не уверен, как долго он думает, что сможет всё это продолжать. Вероятно, он собирается обойти процесс, запросив сертификат соответствия, чтобы избежать стандартных процедур через Министерство и надеяться, что он пройдёт. Он скажет, что хочет нанять Стефана, чтобы дать ему рабочую визу, и даже если это не сработает, он будет лгать, и лгать, и лгать. Нет смысла жениться на ублюдке за границей, потому что это не будет юридически признано для указанной визы. Это было бы отличным поводом, чтобы он решил, что заинтересован в правах ЛГБТ. Я бы от души посмеялся. Это ничего не изменит. Он мочится против ветра. — Фу. Ублюдочная пресса, — говорит Эл по-английски. Я всматриваюсь в дверь, чтобы его разглядеть. — Они уезжают, — отвечает Стефан, подойдя к окну и потянув сетчатую занавеску в сторону, чтобы рассмотреть увиденное. Эл лениво следует его примеру. — Они, чёрт возьми, должны уехать, — говорит он, глядя на улицу через плечо Стефана. Они примерно одного роста, но, возможно, Стефан немного выше. Воображаемые вещи пролетают через мой разум, когда я смотрю на них, и я хочу снова убить их обоих. Эл немного загорел, в это время года во Франции должно быть солнечно. Он подстригся. Сзади волосы стали короче. — Похоже, они преследуют наших дорогих мистера и миссис Ягами, — продолжает он. — Это машина премьер-министра. — Надеюсь, он не получит покоя. За то, что расстроил тебя. И ему не понравилась моя лодка, — тихо говорит Стефан. Выродок. — Стефан, это шокирует. Почему никому не нравится твоя лодка? Очевидно, он сумасшедший. Возможно, мне придётся поцеловать тебя, чтобы компенсировать ущерб, — отвечает Эл. Ещё один ублюдок. — Не в крематории, — слегка улыбается он в окно. — Я приму приглашение. Они такие идеальные, правда? Они напоминают мне Кена и Барби. Бедная Киёми. — Хммм… — восклицает Эл с сожалением, уткнувшись подбородком в ёбаное мягкое плечо Стефана. Грёбаная подушка! — Не надо его ненавидеть. Может, я слишком остро отреагировал. — Может быть, — улыбается Стефан в знак согласия. — Я не испытываю к нему ненависти. У меня нет сил никого ненавидеть. — Нет. Ты не можешь ненавидеть, не так ли? — говорит Эл, как будто это скорее удивление. — У тебя нет на это сил. — Это всё равно неважно, он не имеет к нам никакого отношения. Как ты и сказал, если дать ему достаточно верёвки, он повесится. Что? Что это может означать? Я пропускаю мимо ушей несколько реплик, потому что не могу поверить, что Эл сказал бы такое кому-то, кроме меня. Я слышу, как он мне это говорит. Я вижу, как он мне это говорит, и смеюсь над тем, насколько абсурдна эта мысль, но он никогда не скажет этого никому другому. Он бы не стал. Не какому-то долбаному ЦРУшнику. Западный урод. — Я не это имел в виду. Я не хочу, чтобы он умер, Стефан, — говорит Эл, и его голос холоден. Это ведь просто фраза? — Ха! Я и не думал, что ты этого хочешь, — отвечает Стефан. — Я имел в виду, что однажды он совершит ошибку. Он не может держать это дерьмо вечно. — Он живёт этим, и я даже не хочу, чтобы он провалился. Я создал его, так что в каком-то смысле он — мой величайший триумф. Просто хочу, чтобы он исчез. — Или мы можем исчезнуть. — Да. Забери меня от всего этого! — говорит Эл, резко смеясь. Он не смеётся ни с кем, кроме меня. Никогда не видел, чтобы он так искренне улыбался кому-то, кроме меня. Это всё неправильно. Я всё неправильно понял. — Когда ты будешь готов ехать, мы пойдём. Только скажи, — говорит ему Стефан. Они отпускают ещё несколько комментариев и смеются. Я не понимаю, над чем, и меня бесит, что я всё ещё в таком невыгодном положении, чтобы понять только часть того, о чём они говорят. Какие-то фонари и стоп-сигналы светят через окна, когда другой автомобиль пытается уехать. Огни окрашивают их лица в красный и белый цвета, как фейерверк в моём сне. Я должен оставить Эла в запертой комнате. Я должен вытащить Стефана отсюда и запереть Эла в комнате, потому что теперь знаю, как с этим справиться. Есть только одна вещь, которая всегда работала. Я захожу внутрь комнаты. — Жаль, у меня нет пневматической винтовки. Я мог бы целиться в их камеры, — говорит Стефан, не затронутый светом, пока я закрываю глаза. — Если бы у меня была пневматическая винтовка, я бы не целился в их камеры, — отвечает Эл. Стефан демонстрирует идеальную улыбку и начинает поворачиваться к Элу. Если он прикоснётся к нему, я вытащу каждый из этих зубов парой ржавых плоскогубцев… Но он замечает меня в дверях и хмурится. — Как приятно видеть вас в этот печальный момент, — говорю я. — О, дерьмо собачье, — говорит Эл, прижимая лицо к спине Стефана. — Мы думали, ты ушёл. Я не заметил, что «О Фортуна» всё ещё играет на заднем плане. — Стефан фыркает, но потом снова с подозрением на меня смотрит. — Как долго вы здесь стоите? — спрашивает он меня. Если он не ненавидит меня, значит, делает из этого очень хорошее шоу. Не знаю, почему он должен меня ненавидеть, потому что я ничего ему не сделал. Если только Эл не рассказал ему. — Вы оба хорошо выглядите, — улыбаюсь я настолько широко, насколько могу, словно глух. — Отвалите, премьер-министр, — говорит мне Эл. — Где-то есть твоя персональная трибуна. Прибереги свою любезность для того, кто любит, когда ему врут и вонзают нож в спину. Да. Нож в спину! — кричит он. Я продолжаю улыбаться, и моя улыбка становится шире. Стефан гладит его по руке и… о Боже. — Мне повезло, что я на тебя наткнулся. Нам нужно обсудить условия твоего контракта. Мы могли бы сделать это сейчас ради поэтического элемента. Похороны и смерть контракта. Если вы не слишком заняты, глядя в окна, словно в опере. — Разве таким обсуждениям не место в офисе? Кто-то должен сделать записи нашего разговора. — В любом случае мы собираемся к Наоми, — говорит Стефан. — Сейчас не самое подходящее время. — Именно. Сейчас не лучшее время, — повторяет Эл с каменным лицом. Я продолжаю улыбаться, чтобы не делать ничего другого. — Я настаиваю. Лучше с этим покончить. На следующей неделе я занят. — Я тоже. — Ну, тогда это не обсуждается. Мы можем поговорить здесь. О, смотрите. Там Дживас в горшке, — говорю я, замечая урну на столе. — Жаль, он не понимал, как сильно его ненавидели. Люди пришли либо насладиться моментом, либо поддержать Наоми. И посмотрите на него сейчас. Пепел в урне, пока все бегут к нему домой, чтобы выпить за его смерть. — Я должен избавиться от него. — Повтори? — Наоми не хочет иметь с этим ничего общего, — объясняю я. — Вся его семья либо мертва, либо плевать хотела, поэтому я сказал, что позабочусь об этом. — Ты последний человек, который должен это делать. Ты его ненавидел. — Как и ты. Разве твоё появление на похоронах — не лицемерие? — Могу сказать тебе то же самое. Я хотя бы не старался проявлять к нему симпатию. — Я тоже. — Мы все лицемеры, — подводит итог Стефан. — Я его даже не знал. Просто завяжи с этим дерьмом. — Он даже возмущается, что Эл и я разговариваем. Он думает, что может прийти и разделить нас, когда он лишь антракт. Но он этого не знает. — Хорошо. Обсудим мою отставку, — говорит Эл. — Ха, извините, но я ничего не обсуждаю в присутствии гражданского, — смеюсь я, указывая на этого ублюдка, который выглядит очень оскорблённым из-за такого названия. Эл вздыхает и поворачивается к своему идиоту. — Я встречу тебя у Наоми после того, как поговорю с махараджей. Ключи в кармане моего пальто в гардеробе, потому что некоторые из нас носят пальто, — многозначительно говорит он Стефану, который почему-то отказывается носить пальто. Стефану легче удариться о кирпичную стену (хотя он, вероятно, нанёс бы больше вреда стене, нежели себе), чем выступить против воли могущественного Эла. Он откидывает голову, словно она едва соединена с его мускулистой шеей, и уходит. Костюм на нём ужасно сидит; он кажется дешёвым и глупым, мешковатым. Элу всегда нравились люди, которые делают то, что он им говорит, но это развлечение долго не продлится. Уверен, это всё ради моего блага. Он привёл его в свою жизнь только для того, чтобы раздражать меня. Когда Стефан проходит мимо меня, я чувствую такой холод с его стороны, что на секунду мне кажется, что у меня аневризма. — И, Стефан, — говорю я. — Скажи менеджеру, чтобы нас не беспокоили. Важное дело. Глядя на то, как его отвратительные голубые глаза становятся размером с циферблатные часы, когда я закрываю дверь перед его носом, я так радуюсь и уверен, что это должно быть видно. Я щёлкаю внутренним замком и поворачиваюсь обратно к Элу, который всё ещё находится на том же месте с Дживасом в урне на столе позади. Я смотрел на гроб Дживаса несколько часов назад перед траурной церемонией и во время церемонии, когда он, должно быть, горел. Они не теряли времени. Как будто мир не мог дождаться, чтобы избавиться от него. Рядом с урной — ужасная улыбающаяся фотография лица, которого больше не существует. Верх рамы украшен грустным бантом из чёрно-белой ленты. Такие можно увидеть на йоркширских терьерах. — Я должен предупредить тебя, у меня есть личная сигнализация в случае нападения, — говорит мне Эл. — Ты рассказал ему? — спрашиваю я, и он улыбается, опускает голову и трёт указательный палец о центр лба. — Он спросил меня во второй раз, и я не стал отрицать, — отвечает он. — Он был очень разочарован. Я сказал, что это было много лет назад, но это всё ещё причина больших ссор, потому что ты сильно смущён такой неосмотрительностью. Странно, но я чувствую то же самое. Я чуть не довёл себя до самоубийства. Я также сказал, что ты презираешь гомосексуалистов. У тебя очень сложный характер. — Мог бы ещё сказать, что я убиваю щенков в свободное время. Как будто меня волнует, что он обо мне думает. Я просто надеюсь, что он знает, как держать свой грёбаный рот на замке. — Он знает. — Ты сказал ему, что любишь меня? Держу пари, не говорил. — Я бы сказал, будь это правдой. — Это всё ещё правда, и это выглядит жалко. Особенно теперь, когда ты с ним трахаешься. Ты, должно быть, скучаешь по мне, как по своим яйцам, с тех пор, как связался с кем-то настолько неадекватным. Мне больно думать о тебе в таком отчаянии. — Ха. Странно это слышать от тебя. Ладно. Думаю, это ревность, — говорит он, прижимая палец к губам и глядя вверх. — Да. Это определённо ревность. Привет, ревность. Он так же хорошо выглядит, как и ты, но, в отличие от тебя, хороший человек. Я выиграл лотерею, Лайт. Постарайся за меня порадоваться, потому что все остальные счастливы. Я не занимаюсь долгосрочными отношениями. Слишком грязно. Ты был таким случаем. Я знаю, каждый думал: «О, Лоулайт. Он когда-нибудь успокоится? Он такой замечательный парень. Если бы только какой-нибудь хороший человек мог укротить его сердце дикого жеребца!» И теперь кто-то это сделал. Это было не так плохо, как я ожидал. — Он придурок, и ты это знаешь. Он носит джинсы. — Это лучший пример, который я могу придумать прямо сейчас. В моей голове это звучало лучше. — Да, и ему очень идёт, — сообщает он мне, хотя моё мнение отличается от его. — Спасибо за проявленный интерес к моей жизни. Уверяю тебя, я очень доволен, но нахождение в этой комнате с тобой портит приятные похороны. Что ты предлагаешь в плане выплаты? — Сорок миллионов иен и оговорка о конфиденциальности. — Я дешевею, — смеётся он. — Восемьдесят. — Шестьдесят, и Михаэль остаётся. — Пошёл ты. Михаэль уходит со мной. — Он мне всё равно не нужен. Семьдесят и твой список контактов. — Восемьдесят, и ты можешь забрать контакты. — Семьдесят пять и имя и адрес босса якудзы, на которого ты работал, — требую я, и он выглядит потрясённым. — Да, мне об этом известно. — Ты действительно борешься за пять миллионов иен? Это мало даже для Сохо. Восемьдесят, и я добавлю несколько вариантов шантажа для моих контактов и всё остальное из той прекрасной папки. — По рукам. — О, как мило, — выдыхает он, как будто удивляется, что всё кончено. — И подумать только, что я был готов уйти ни с чем, кроме разбитого сердца и мигрени. Это примерно… шестьсот тысяч фунтов. Я могу внести задаток за тот дом в Лондоне, который собирался купить. Я мог бы назвать его в честь тебя — замок Ягами. Или, может быть, просто «Ягами». Ты знаешь, как пишется твоё имя наоборот на английском? — О, это просто уморительно. — Итак, как ты собираешься объяснить этот дефицит казне? — Расходы, — объясняю я и подхожу к окну. Я мог бы подняться ещё выше. Через сетчатую занавеску я вижу, как пресса рассеивается и Стефан подходит к подъезжающему такси. Должно быть, он оставил машину для Эла. Как смехотворно вдумчиво и достойно рвоты. — Боже, ну вот он выходит. Джон, блядь, Уэйн, — говорю я. Я думал, что Эл подойдёт посмотреть, на что я смотрю, но он всё ещё на том же месте, как будто прикован к полу. Хотя он знает, о ком я говорю, и мне смешно. — Он хорошо выглядит в костюме, не так ли? — спрашивает он вызывающе. Ты бредишь. — Нет. Это синтетический костюм. — Это не так; я купил его для него. Это из коллекции Ива Сен-Лорана «Рив Гош». Хотя его не волнует одежда. После того как я терпел тебя так долго, это довольно освежает. Когда я не могу уснуть, я думаю о тех временах, когда ты говорил о костюмах и это время казалось мне днями. Затем я засыпаю так же быстро, как ягнёнок. — «Рив Гош»? — слабо бормочу я. — «Рив Гош», — повторяет он. — Винтаж? — Коллекция твоего любимого Тома Форда. Ты должен увидеть этикетку, Лайт. Ты должен увидеть этикетку. — На нём он смотрится дешёво. Я дрожу и теряю к Стефану интерес. Это святотатство, что он в этом костюме. Вместо этого я поворачиваюсь к Элу, который, кажется, на грани оргазма. — О чём вы обычно разговариваете? — спрашиваю я. — Полагаю, ни о чём высокоинтеллектуальном? — Признаю, мы мало разговариваем, — отвечает он с однобокой усмешкой, явно получая от этого слишком много удовольствия. — Мы копим на старость. Я говорил, что он очень, очень симпатичный и чертовски сильно меня любит? Осмелюсь уточнить, что слово «любовь» было упомянуто. Я ему настолько нравлюсь. Ой, прости, что снова затронул эту тему. Я знаю, что у тебя с этим проблемы. — Я так рад за него. — Мммм… — он мечтательно улыбается, и я закрываю шторы. Мы освещены двумя свечами на столе рядом с Дживасом, и даже они не хотят гореть. — Но ты его не любишь. Ты любишь меня. Это должно быть неловко, — говорю я ему. Он, возможно, забыл, и я должен напомнить ему, но он смеётся на вдохе. — Сердце — такая непостоянная, непостоянная вещь. Говоря о любви и других значимых людях, я вижу, что Киёми ждёт чьего-то ребёнка. — Если ты не жил в пещере, то это не может быть удивительным. — Стефан сказал мне несколько месяцев назад, что вы «пытаетесь», как выразилась Киёми. Вы, кажется, пытались, и это окупилось. Я видел документы. Я просто подумал, что, возможно, это ошибка и она просто растолстела. Когда мы должны ожидать ребёнка демона? — Прошло три месяца. Она не очень счастлива. — А кто отец ребёнка? — Я, разумеется. — Всё принадлежит тебе. Мне придётся не забыть послать ей цветы. Венок из лилий подойдёт. Вынашивать твоё потомство, должно быть, довольно истощает. «Вот мудрость. Кто имеет ум, тот сосчитает число зверя: ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Также известное как дитя Ягами. И, совершенно не связанное: «Из вечного моря он поднимается, создавая армии на обоих берегах, обращая человека против своего брата, пока человек больше не существует». Может быть, Майя просто перепутали даты? Дэмиен оказался в политике, не так ли? Ну, если это всё, то думаю, что последую за своим мужчиной в синтетическом костюме. Пока, Дживас, — он кланяется урне. — Было не очень приятно познакомиться. Это касается и тебя, — говорит он, снова сталкиваясь со мной взглядом. — Мы должны пожать друг другу руки, — говорю я. — Это обязательно? — Это традиция, не так ли? Это конец. Он закатывает глаза и неохотно протягивает руку. Я иду к нему, беру его руку и позволяю этому моменту задержаться ещё на мгновение. — Я чувствую, что должен тебе рассказать. Я никогда не любил тебя. И… Я честно думаю, что меня пугала перспектива остепениться. — Спасибо, что сказал, — отвечает он сквозь зубы. — Рад, что смог оказать некоторую помощь. — Я просто хотел извиниться. Я солгал тебе. — На самом деле ты этого не делал. Я знал, что это неправда. Я привёл тебя туда, где ты сейчас находишься. В Кантей с беременной женой. — Ты помог. Спасибо. — Ну, если любовь заставляет терять нашу цель, тогда тебе никогда не грозит эта опасность. — Нет. Я люблю Киёми. Да, я говорю это, словно это факт, и он подрывает всё, что он для себя построил. Я был падок на него; я бы гонялся за ним по пятам, и каждый раз он бы отталкивал меня. Но я не сказал правильных слов. Я не сделал то, чего он ожидал, и он не знает, как это принять. Смотря на него в это мгновение, я борюсь с любовью, проявляющейся в моём взгляде, вытекающей для него из глаз, словно слёзы. Я шагаю вперёд, и в моих руках он превращается в дерево. У него перехватывает дыхание, и я разглядываю его лицо, не зная, что именно хочу найти. — Я дам тебе всё, что хочешь, если ты уйдёшь и оставишь меня в покое, — говорит он, глядя прямо перед собой. Его глаза выглядят бесконечными в этом тусклом свете. — Но я не хочу, чтобы ты уходил, — я наклоняю голову и наблюдаю, как мои ладони, пальцы пересчитывают рёбра его груди, а затем изгибы спины под пиджаком, пока он стоит, как моя любимая статуя. Мой любимый человек. Не думаю, что он ожидал от меня такой внезапной нежности. Я говорю, что ничего не чувствую, что люблю свою жену, но прикасаюсь к нему так, словно это неправда. Я прижимаю губы к его шее и говорю. Ему всегда это нравилось. — Эл, останься со мной. Я хочу держать пепел Дживаса, пока он ещё теплый. Я хочу украсить твою кожу его пеплом, пока буду внутри тебя. — Премьер-министр, я потрясён. Это практически некрофилия, — нервно шутит он, и когда я начинаю вытаскивать его рубашку из штанов, он кладёт руки мне на запястья, останавливая. — Серьёзно, Лайт. Отстань от меня. — Это должно закончиться так, как началось. Я думал, что никогда не встречал никого похожего на тебя. И теперь Дживас здесь, ты уходишь и больше никогда не увидишь меня. Но это была всего лишь мимолётная мысль. Я отстраняюсь, но он всё ещё держит меня за руки на его спине. Я не сопротивляюсь. — Это было ложью? Только не говори мне, что это ничего не значило, — умоляет он меня. О, он выглядит таким грустным. Это его ахиллесова пята. Он просто хочет, чтобы его любили. Он всегда завидовал мне, потому что я никогда не хотел того же. — Не скажу, что это не было весело. Ты был близок. Почти. Полагаю, теперь мы никогда не узнаем. Позволь поцеловать тебя на прощание. Он отпускает меня, и я наклоняюсь вперёд, чтобы медленно поцеловать его в щёку. Его руки двигаются вдоль моей спины, держа меня на месте, и я шепчу ему на ухо. — Что ты видишь? Скука, скука, скука и вечность. Такая упущенная возможность. Какая жалость. Я перестаю говорить, потому что он всегда был моим падением. Он неправильно меня понимает, он не слышит и хочет, чтобы я говорил то, что я не могу говорить. Может, раньше я ему нравился больше. Мы говорим на разных языках, и я должен сделать это правильно. Это рискованно, но его руки на моей спине. Его руки на моей спине. Он целует выемку между моей нижней губой и подбородком, но я отворачиваюсь, словно он что-то мерзкое. Он крепко держит мою челюсть, заставляя посмотреть ему в глаза. Его взгляд сквозит такой злостью. — Вот ты где, — выдыхаю я, и он целует меня со всеми чувствами, которые у него когда-либо ко мне были, иначе я бы не преследовал его; я мог бы отпустить, но я знал, что они где-то там. Я хочу превратить наши рты в фиолетовые, кровавые, глубокие синяки, как следы помады на умирающих розах. Его рука сжимается на моём затылке, потому что он хочет, чтобы я был рядом. Я так и знал.***
— Где ты пропадал? Что ещё более важно: что случилось с твоим костюмом? Я продолжаю стряхивать пепел с рукавов. Я думал, что всё в порядке, но при свете выгляжу так, будто меня держали в пыльном сарае в течение нескольких лет. — Прости. Блядский ветер сдул Дживаса прямо на меня, — объясняю я. Киёми совсем не впечатлена. Я вёл себя позорно и вернулся к ней в таком виде. Мне больно, когда я сажусь, поэтому по возможности я буду стоять. Дом Наоми настолько загромождён искусством и вещами культурного интереса и красоты, что это ошеломляет. Не нужно размышлять; всё искусство сразу кричит вам в лицо. Здесь не осталось и следа Дживаса, но я взял его с собой. — О Боже, не дай Наоми увидеть тебя таким! — Киёми паникует. Она заводит меня в сторону и окунает салфетку в свой стакан с водой, чтобы вытереть пятна и полосы с моего костюма, моих волос и моего лица. Он между пальцами, на обручальном кольце, под ногтями. — Я что-нибудь пропустил? — спрашиваю я её затылок. Она кидает мне раздражённый взгляд. — Мои лодыжки опухли. Кроме этого, ничего особенного. Беременность ей не к лицу. Она сразу это почувствовала, после чего на неё обрушились усталость и боль, и она опухла, как будто под её платьем раздувается пляжный мяч. — Тогда сядь, — предлагаю я. Она носит закрытую обувь, из которой выпирают ноги и распухают лодыжки в чёрных чулках. Она выглядит несчастной. Я никогда не видел, чтобы Киёми носила уродливые туфли наедине со мной, не говоря уже об официальном приёме. Тем более что все остальные ходят в своей красивой блестящей обуви и молча соблюдают негласные правила поведения в частном доме. — Мне придётся взять пару этих «Угг». Уже вижу эту картину, — хнычет она. — Неужели всё настолько плохо? — Всё к этому идёт. Вот. Так сойдёт, — говорит она, обойдя меня, чтобы проверить сделанную работу, прежде чем бросить салфетку в мусорное ведро. — Лайт, честно говоря. Все знают, что нужно всегда стоять спиной к ветру. — Я выпью и присоединюсь ко всему этому веселью, — радостно говорю я ей. — О, ты ужасный человек. Ты будешь размахивать передо мной бокалом, когда я готова убить за вино! — Ну, ты не можешь иметь все удовольствия! — смеюсь я и оборачиваюсь, когда она, фыркнув, уходит. Я врезаюсь прямо в Эла. Он выглядит просто превосходно. — Оооо, привет! — улыбаюсь я, глядя на него. — Извините, — бормочет он, толкая меня. — На тебе сидит Дживас, — говорю я ему вслед, что заставляет его вернуться. — Заткнись, — тихо рычит он. — Знаешь, ты действительно извращенец! Я думал, что написал книгу о разврате, но ты выставляешь меня грёбаной ванилькой. — Он на вкус такой, каким я его себе представлял, — отвечаю я, вытирая уголок рта. — О. Здравствуй, Стефан. Как приятно тебя снова видеть. — Полагаю, вы разобрались с контрактом? — говорит он капризно и движется как пуля в сторону Эла, протягивая ему бокал вина. Я вижу возможность и хватаю её голыми руками, убивая двух зайцев одним выстрелом, когда тянусь за одиноким бокалом вина с подноса на столе. — Да. Всё было очень удовлетворительно, — отвечаю я с улыбкой. Дживас у меня во рту. Он поселился в моих дёснах. Он поселился в дёснах Эла. Это уморительно. Я пью вино и сплёвываю в стоящий рядом горшок. Эл забирает из рук Стефана бокал и следует моему примеру, полоща рот. Выплюнуть или проглотить? Хочу поскорее узнать. Он тоже плюёт в горшок. О, какая жалость; но, полагаю, таков Дживас. — Я готов уйти, когда ты будешь готов, — говорит ему Стефан. — Тогда пошли сейчас. Он весь в Дживасе. Это прекрасно. Я могу делать это снова и снова. Это говорит мне мой член. Но он собирается уходить? — Так скоро? — спрашиваю я грустно. Я встаю ближе к Элу. Жаль, у Стефана нет мозгов и он не может понять, что происходит. Это так очевидно. Возможности и вещи, которые я могу делать без ведома людей, кажутся мне безграничными. Я словно Бог! Но Стефан этого не видит и полностью меня игнорирует. — Вылет через два часа, — напоминает он Элу. Что? — Летишь обратно на родину? У тебя проблемы с визой? — Мы собираемся разобраться с некоторыми вещами, — неохотно говорит мне Стефан. — Правда? — Скажи ему, — хрипло говорит Стефан. — Мы перевозим его вещи в мою квартиру в Нью-Йорке. Я не мог оставаться в Вирджинии. Мне придётся предупредить арендатора, поскольку он думает, что я несерьёзно к нему отношусь и съеду. Как будто мы не заметим, что он всё ещё там, — объясняет Эл. — И Эл должен встретиться с моей семьёй, — самодовольно улыбается мне Стефан. Нет, это не может быть правдой. Эл не занимается семьями. Он избегал мою годами. Моя семья ненавидит его, но всё же. Эл хватает Стефана за рукав и осторожно пытается стряхнуть Дживаса с ботинок. Он даже не зашнуровал свои ботинки, и у меня в голове ещё одна порция воспоминаний. Согнутые колени и сухость от пепла вместо влажности, и он чуть было не заплакал. Я чуть не заплакал. Удивительно, что мы вообще можем двигаться. Почему Стефан этого не видит? Разве это не висит неоновой вывеской: я только что трахнул его причину жить в крематории, и он трахнул меня в ответ. В его оправдание скажу: это не первое, о чём бы я подумал, будь я на его месте, но я пыльный, и Эл пыльный. Я был пыльным. Почему Киёми такая, блядь, социально ответственная? Я отчаянно хочу, чтобы он об этом узнал, и я на самом деле прикусываю язык, чтобы сдержаться и не сказать ему об этом в лицо прямо здесь и сейчас. Я напоминаю себе: я премьер-министр, я премьер-министр, но я также только что занимался сексом, и по мне должно быть видно. Почему Стефан этого не видит? Я пустил кровь Элу. Я пустил кровь Элу, и этого нельзя скрыть, а теперь Стефан везёт его на встречу с семьёй для бараньей ножки на кружевной скатерти? — И я явно в восторге, потому что это, конечно же, не будет мучительным; тысяча вопросов от любопытных людей, — говорит Эл. — Мы должны просто нарисовать для них диаграмму. Я получу результаты анализов крови, напишу отчёт, возможно, сделаю презентацию, всё будет хорошо. — Слишком близко к дому? — смеётся Стефан. Тупой ублюдок. Он зол, но не на Эла, никогда. Это чувство всегда направлено на кого-то чужого и обычно на меня. Клянусь Богом, у этого человека нет личности или интеллекта, кроме того, что он копирует с Эла. Я хочу его смерти и пепла, и я это сделаю… Нет. Я хочу, чтобы он умер, и я буду держать его тело в углу, пока буду трахать Эла, чтобы он смотрел. Да. Тогда я напичкаю его ватой и сделаю из него лампу. Накину ему на голову грёбаный абажур и засуну лампочку в рот. Да. Отрежу член и сделаю из него чучело. Да. Превращу его руку в пепельницу… — О, ты имеешь в виду, что мне не нравится, когда меня допрашивают, потому что обычно это делаю я? — спрашивает его Эл, всем видом показывая, что это сарказм. Он опирается о Стефана как о табуретку, и его лицо снова становится мрачным. — Итак, это маленькое путешествие. Мы собираемся в Керуак на неделю, — говорит он мне злобно. — Эти полёты — чистой воды грабёж. — Ты хочешь меня сейчас, снова, я знаю, что хочешь. — Мы могли бы взять эконом, — предлагает Стефан. О мой грёбаный Бог! — Снова шутишь, — говорит Эл. — Я не могу привыкнуть, насколько ты смешной. Итак, пойдём, — говорит он, допивая последнюю каплю вина. — Не беспокой Наоми. Она, наверное, слишком в восторге, чтобы оценить наши соболезнования. — Они уже уходят. Он уходит, вот так просто. Стефан говорит: «Я позвоню ей, прежде чем мы уйдём» по-английски, и Эл кивает, как будто ему всё равно, потому что ему всё равно, но он всё равно уходит. — Спасибо, что уделил мне своё драгоценное время, — кричу я. Они останавливаются и смотрят на меня, будто я пытаюсь дать им религиозный бюллетень. Я улыбаюсь Элу и только Элу. — Вы позвоните нам, когда вернётесь? Мы могли бы поужинать или… вообще-то, Эл? Мы должны снова заняться теннисом, тебе не кажется? — Нет. И они уходят, не оставив и следа хороших манер.***
Он проводит больше времени вне страны, чем в ней. Должно быть, это по налоговым причинам. Кроме того, я не очень много о нём думаю. Может быть, всё, что мне было нужно, это последнее «ура», которое в один прекрасный день будет обсуждаться на ток-шоу. Я даже не знал, что у него есть квартира в Нью-Йорке. У меня новый офис, и он особенный. Итак, всё идёт хорошо. Моя голова ясна и чиста, и я работаю с демонической преданностью. Но через полторы недели после похорон, в два часа дня, после поедания очень некачественного «гурмэ бенто» из нового французско-японского фьюжн-ресторана, которому, честно говоря, осталось недолго, дверь в мой офис открывается. — Ничего не говори, — приказывает Эл, врываясь в мой кабинет. Моя секретарша стоит в дверном проёме в своей атласной блузке, и, похоже, она уже получила свою рекомендацию, налоговые декларации и пожелания удачи в поиске новой работы после того, как позволила кому-то ворваться в мой кабинет без предупреждения. Она с ним даже не знакома. Она новенькая и не знает, что это не необычное для него поведение. Я расслабленно киваю ей, чтобы она знала, что можно закрыть дверь, а не вызывать охрану, и остаюсь в кресле за столом и наблюдаю, как он нервно прохаживается по моему кабинету, словно актёр, собирающийся выйти на сцену. Он на что-то зол, и я действительно не знаю, на что. Я ничего такого не сделал. Он окружён такой же яростной аурой, как когда обвинил меня в ассортименте и качестве блюд, напитков и обслуживания на внутренних рейсах в Японии. Но это было очень давно. — Я просто проходил мимо Парламента, как обычно делаешь, когда ищешь место, где продается молоко в правительственном квартале, и меня остановил главный парламентский организатор оппозиции, — говорит он, не прекращая ходьбу. — Человек-лацкан, ты знаешь его. Не помню его имени, а он знал моё. Очевидно, по мою голову идёт охота. Сначала я совсем растерялся, но потом понял, что действительно подал в отставку. Не так ли? Мой характер. Ты пробуждаешь во мне самое худшее. Ты — сумма всех хороших и плохих людей, которых я когда-либо знал. Мальчик-оппозиционер льстил мне и, кроме того, написал длинное число после символа йены на листе бумаги, прежде чем сжечь его, и мне пришло в голову: мой Бог. Я могу заполучить тебя. Я могу заполучить тебя. Всё, что я о тебе знаю. Вот почему они хотят меня, чтобы добраться до тебя. Я не дурак. Это не для моего очарования и утончённого воздуха. Дело в том, что красный, определённо, не мой цвет. — Ты пришёл просить о возвращении на работу? — спрашиваю я. — Она твоя. — Нет. Но помолчи. Тогда я понял кое-что ещё и подумал: «Какой прекрасный день, чтобы поставить премьер-министра на колени». Всё может быть по-другому. Я не заметил, что ты меня преследуешь. Ну, насколько премьер-министр может преследовать кого-то. Ты нанял частного детектива? Ты можешь ответить, — говорит он мне и перестаёт двигаться, чтобы увидеть, как я отвечаю. Наконец-то. — Нет. — Думаю, нет. Ты слишком осторожен. Знаешь, что я плачу Михаэлю за то, чтобы он ничего не делал, только чтобы ты не смог достать его своими мерзкими ручонками? Ага. Он сказал, что ты предложил ему работу в качестве помощника. Я бы подумал, что у тебя и так куча стукачей. Бардак в пиаре нарастает, премьер-министр? Офис опустел, но мои помощники пытаются выяснить, что делать с оставленными им записями, хотя они даже не умеют правильно процедить лимонный сок. Я должен был знать. Я нанял их. Они бесполезны. Меня всегда поражало, что они способны хотя бы отвечать на звонки. Почему ты не нашёл мне замену? Нет, не отвечай. Хочешь знать, в чём моя гениальная идея? Он стоит передо мной, и я начинаю думать, что вызвать охрану было бы хорошей идеей. Он находится в гиперактивном, опасном настроении, которое будет развиваться, если его не остановят каким-то актом насилия или увольнением. Я совсем не против и мог бы даже вызвать людей, которых он мог бы для меня уволить; сейчас как раз моё рабочее время. — Хочешь чашечку кофе? — спрашиваю я, глядя в его маниакальные глаза, которые выглядят настолько большими, что напоминают мне датчик бензина и одометр на панели моей машины. — С джином? — Нет! — он возбуждённо задыхается. — Сюда. Он указывает на пол, но затем сгибает ногу, и кожа его обуви растягивается. Я в замешательстве, и это вполне объяснимая реакция. — Ты сказал, что поцелуешь мои туфли, если я захочу. Я хочу, чтобы ты поцеловал мои туфли, — говорит он. — Что? — Нет ничего лучше, чем иметь властного человека, добровольно тебе подчиняющегося. Это было бы травмой — полностью унизить себя, потому что я об этом прошу. И вот что я хочу сделать. Если бы ты это сделал, мне бы пришлось серьёзно подумать, потому что, поверь мне, на данный момент мне на тебя плевать. Один из многих моих талантов — способность уходить от вещей и людей снова и снова, но ты, в отличие от меня, не умеешь этого делать. Я полагаю, это зависит от силы твоего желания. Я тревожно смеюсь по нескольким причинам. — Эл, я пошутил. — О. Ладно. Я неправильно понял. Всё нормально. Подождите, он уходит? — Стой, — выпаливаю я и только после этого понимаю, как это звучит. Я не хочу подчиняться. Я думаю, что делал это достаточно много в последнее время, он сумасшедший, и его ботинки выглядят так, будто они испачканы в дерьме. Он возвращается ко мне и улыбается, как будто уже выиграл. Я стараюсь выглядеть задетым предложением, но это только заставляет его улыбаться больше. — На колени, — говорит он и кусает ноготь, глядя на меня безумными глазами, безумным лицом и грязными ботинками. Я думаю о том, как всё хорошо получалось. До тех пор, пока я его больше не увижу, и если никто не упомянет о нём, и если я никогда больше не увижу другого темноволосого высокого мужчину в костюме, я думаю, что буду на пути к полному выздоровлению. Но теперь я подумываю поцеловать его туфли без причины. Запечатлейте: я на коленях, и я не очень рад этому, я уверен. Я смотрю на него, а он смотрит на меня свысока, словно он — Калигула, а я какой-то избитый и пресыщенный слуга. — Я гулял по парку специально для тебя. Через всё собачье дерьмо, грязь и мёртвых животных, которых смог найти. Только для тебя, — шепчет он. Боже. Я громко вздыхаю, и я не могу поверить в то, что делаю, но либо это, либо он уходит, и всё это ничего не будет значить. Я вытру рот, и это будет просто воспоминанием. Залью себе рот антибактериальным раствором — всё будет хорошо. Я уверен, что поступал и хуже. Я, должно быть, делал хуже, но я в то время, вероятно, был пьян. Мне следовало бы напиться. Может, сначала он даст мне пару бокалов джина? Нет, всё в порядке, две недели назад у меня был мёртвый Дживас во рту. Хуже уже быть не может. У него на ботинке птичье дерьмо. О нет. — Эл… — Лайт? — Он выжидательно вздрагивает, улыбаясь мне и потирая пальцем нижнюю губу. Его глаза выглядят так, словно вот-вот лопнут. — Никаких целомудренных поцелуев. Сделай так, словно тебе приятно. Мой ботинок тебя любит. Меня тошнит каждый раз, когда я смотрю на его ботинки. Я снова поднимаю на него взгляд в последней отчаянной мольбе о пощаде, но теперь он сильно прикусывает палец. Очень сильно. Это не может быть хорошим зрелищем. Я решил покончить с этим, потому что я чувствую, как с каждой секундой мой бэнто для гурманов поднимается вверх по пищеводу. Я только усложняю себе задачу. Я опускаюсь на пол и чувствую, как мои губы становятся тонкими, когда я прижимаю их к его ноге. Я противен своему рту. Он хочет от меня отречься. Как я мог с ним так поступить? Он хочет покончить жизнь самоубийством. Я снова сажусь прямо, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эл бесстрастно смотрит в свой телефон, словно отвлёкся на текстовое сообщение во время скучного разговора. Он сделал грёбаное фото, ублюдок! Я инстинктивно тянусь к телефону, но он делает шаг назад и показывает мне фотографию. Видно, что это я. Мои худшие опасения подтвердились. Ни у кого нет таких волос, и я носил этот костюм раньше — он был в газете. — Оооо. Вот он, скандал, — выдыхает Эл. — Вот твоя публичная казнь. Представь, что случится, если это попадёт в почтовый ящик редактора. Он ждёт, что я что-то скажу, но мне нечего ответить. Это очень, очень плохой момент. Он приседает, чтобы быть на моём уровне, с телефоном в руках. Прошлогодняя модель. Почему он не может обновиться, как все остальные? Я собираюсь схватить его, но затем он наклоняется вперёд, чтобы говорить со мной так мягко, что я забываю о телефоне. — Ты так боишься, что я уйду, если заговоришь, или боишься того, что я с этим сделаю? Нет необходимости отвечать. Вот что ты сделаешь: ты авторизуешь заявление Стефана. А, нет. Никаких слов или лжи от тебя, спасибо. — Он затыкает меня, когда я открываю рот, чтобы протестовать. — Ты сделаешь это сегодня. Спой иммиграционной службе, взломай её, мне всё равно. Ты умён, просто сделай это и сделай это быстро, иначе я могу оказаться в Америке и для тебя больше не будет закона. Но я могу оставить это, и однажды, когда почувствую ностальгию, однажды утром ты проснёшься и окажешься во всех газетах. Не волнуйся, я не такой жестокий. Это могло быть намного хуже для тебя, но я даю тебе выбор. — Какой выбор? — Сделай это, и я вернусь. Во всех отношениях. Похоже, вы тонете, Премьер-Министр. Новый писатель-призрак оппозиции довольно хорош, не так ли. Вы пропустили неделю работы несколько месяцев назад, пресса интересовалась, где вы пропадали. Я думал, что для тебя это уже слишком. Говорят, у тебя признаки напряжения вокруг глаз. Гусиные лапки. А потом тебя видят с разбитым лицом — о Боже! Потом было заседание кабинета министров. Это совсем на тебя не похоже. Тебе не помешает помощь. Кто-то должен убрать его, и у меня есть способ это сделать. Какой дерьмовый аргумент. Заседание кабинета министров было абсолютно пустым. Цукино нашёл себе спичрайтера. Иначе я не могу объяснить резкое улучшение качества. Нет ничего, с чем бы я не справился, но он забрёл на моё заседание кабинета, оскорбил меня и мою политику и ушёл, прежде чем я смог ответить. Ему удалось совершить побег (потому что я был в шоке — он даже не может нормально связать предложение), и распространились слухи, что я потерял хватку. Моя жена беременна, и в результате я внезапно поглупел. В то время я думал, что если бы Эл был там, то он бы его убил, но я виню Эла в значительной степени во всём. Так что да. Это дерьмовый аргумент. И у меня нет гусиных лапок вокруг глаз. Он сказал, что вернётся «во всех отношениях». Он должен прояснить. — Я мог бы сам его убрать, — говорю я ему. Проясни. — Хммм… ну. Ты даже не знаешь, кто этот гострайтер. Это бесплатные дополнительные услуги к столу. — Как насчёт тебя на столе? Он улыбается мне. Что-то вроде дерьмовой ухмылки. — Как насчёт тебя на полу? — спрашивает он, и я улыбаюсь ему. Он наклоняет голову в сторону, как делал раньше, но потом я вдруг оказываюсь на спине. Он выбил пол у меня из-под ног, и я понятия не имею, как! Это физически невозможно! Он встаёт и пинает меня, положив руку вокруг задней части шеи так, чтобы сторона моего лица была на полу. Всё это напоминает те времена, когда он был игриво мстительным, а не злобным. — Лицом вниз, хороший мальчик, — слышу я. — Нет, — тяжело дышу я от боли в боку. Я убью его. — Унизительно, не правда ли. Когда ты просто тело. И это не самое худшее, позволь мне сказать. Ты позволишь мне сделать это. Времена меняются. Он берёт меня за руку и нетерпеливо тянет мой пиджак, пока я борюсь, как рыба на крючке. Должно быть, он ищет запонки и находит. — Ха! Ты, должно быть, влюблён в меня или что-то вроде того, — говорит он, отбрасывая мою руку. Как только я чувствую, что он отпустил меня, я вижу, как он обходит меня, чтобы сесть в моё кресло. Я собирался убить его, но он выглядит так беззаботно, когда наклоняется над своим телефоном и пролистывает экран одной рукой, что полностью обезоруживает меня. Он берёт мой холодный кофе другой рукой. — Ну, в зависимости от того, насколько быстро ты справишься с иммиграцией, я свободен… в понедельник. Нет, во вторник. Как насчёт вторника? Стефан уехал до четверга. День рождения его матери, и ты знаешь, как я ненавижу семьи. Я вернулся домой пораньше по делам. Он знал, что это ложь. — Он ласково улыбается в телефон. — Но тебе лучше не появляться без его документов о постоянном статусе проживания, или ты полетишь вниз очень резко и очень быстро. Итак, вторник? — Хорошо, — вздыхаю я через минуту. Он всё это время ждал моего ответа. — Прости, что? — Я сказал «окей». Почему ты это делаешь? — Нью-Йорк не подходит моему темпераменту, и, как ты и говорил, Стефан очень добрый. Даже слишком. То, чего он не знает, ему не повредит. Ты тоже это говорил. Он выглядит почти грустным, как тогда на вечеринке, прежде чем она закончилась. Я даже не чувствую, что могу контролировать себя, когда я встаю на колени между его ногами и целую его в рот с открытыми глазами. Это благоговение, словно я напуган. Я поклоняюсь у его алтаря, и он это понимает. Он только и делает, что смотрит на меня свысока. — Наложенный платёж, — говорит он. Мои руки падают к его ногам, когда он встаёт. — Докажи мне свою преданность. Посмотрим, что из этого получится. Он уходит, а я остаюсь со своим поступком наедине. Я унизил себя и теперь не могу избавиться от этого чувства.