Те, кто не имеет принципов, поддадутся любому соблазну

Я всегда хотел перспективного будущего. Жизни с возможностями. Когда рождаешься с таким потенциалом, как у меня, тратить его — преступление. Я полностью понимаю Эла. Он хотел и мог уничтожить меня. Я не хочу контролировать людей, я хочу контролировать ситуации. В более широком смысле речь о том, что, как только вы берёте контроль над обстановкой, вы не можете не влиять на людей. Я бы не назвал это уловкой только потому, что подобное лекарство безвкусно и его легче проглотить. Эл действует грубой силой. Смотреть на это довольно весело, но послевкусие должно оставлять ощущение пустоты. Ты не хочешь, чтобы всё закончилось, потому и тянешь время. Эл увидел во мне бурю, которая могла сломить его. И я это сделаю. Мы должны действовать так, как надо. В конце пресс-конференции под деревьями сакуры в Кантее (просто для смены обстановки) меня спросили о Дживасе. Солнце зашло за облако, лепестки падали вокруг, и я стряхивал их с плеч, словно снег. Что ж, ещё одна жизнь завершилась, и для меня это не имеет значения. Я никак не прочувствовал произошедшего, и мою жизнь никак не изменили его жизнь и кончина. Наоми позвонила нам и сказала, что ей стало легче. Я выпил виски, хотя для этого было слишком рано, но после всей недели это был хороший жест для завершения. Дживас покоится где-то на задворках памяти у тех, кому не повезло завести с ним знакомство. Его жена живёт с кем-то ещё, хоть они и пытаются держать это в тайне из уважения, которого не испытывают; я презирал его, как будто он убил всю мою семью. Однажды я подумал, что он либо хочет трахнуть меня, либо быть мной. Много лет назад я почти думал предложить ему жёсткий секс. Иногда я думаю о нём по ночам. В моей голове застыла картинка: он без сознания, на носилках, со сбившимися на руках трубками капельниц. Интересно, почему они так беспокоились. По-моему, он всегда был мёртв. Он был не более чем грязным пятном на ковре, которое трудно вывести. Однако я выступил и выглядел грустным и печальным. Я говорил о дружбе, о старом наследии и трагедиях. И, должно быть, выглядел, словно это правда. Вопрос в том, почему это неправда? Другие люди делают вид, что заботятся, а потом это чувство переходит ко мне. Мне всё равно и, может быть, им тоже, но это считается правильным. Мы обязаны так думать. Даже к самым низким людям, совершающим подлые поступки, мы должны проявлять милосердие; но что такое милосердие, как не эгоистическое потакание себе? Жалость, милосердие, осуждение — одно и то же, и каждый чувствует, что имеет право высказать своё мнение. Меня это не должно волновать. Зачем? И если мне всё равно, то почему это неправильно? Конференция закончилась, и люди встают, когда я ухожу. У меня есть две жизни. Два круга, которые соединяются и пересекаются. Я построил эти жизни и самостоятельно между ними лавирую, пока каждая из них пытается перетянуть меня на свою сторону. Я говорю о Дживасе, но думаю об Эле. Есть кто-то, кого я действительно разорвал изнутри, и он снизошёл, чтобы сделать то же самое со мной. Я считаю себя ненавидимым, но славным существом. Я люблю себя и ненавижу себя, а Эл заставляет меня видеть эту пропасть между чувствами больше, чем кто-либо другой. Он обнажает хрупкость и смеётся над ней. Он заставляет меня использовать его или остаться ни с чем. Итак, у Стефана есть разрешение остаться в стране. Я не застрахован от шантажа и пустых обещаний. Я собираюсь использовать это и, если смогу, каждую садистскую возможность. Лайт, живший четыре года назад, так бы и поступил. Во вторник в десять часов я уже нахожусь возле дома Эла. К этому времени я настроил себя на повторение безумия. Фотография всё еще остаётся проблемой, и только она убеждает меня прийти. Я чувствую себя не так жалко, когда прихожу из-за фотографии. Прошлым вечером я работал до одиннадцати, так что могу позволить себе провести день вне офиса. Моя секретарша была в восторге от этой идеи, но мне сказала, что думает, что мне нужен перерыв. Может, усталость и правда проявляется у меня в виде кругов под глазами. Я не замечал. Я остановился в нескольких сотнях метров от его дома незадолго до девяти, чтобы принять решение относительно своей позиции. Она тоже меняется и колеблется. Я собирался положить бумаги в почтовый ящик и уйти, потому что ему это не понравится. Он был бы оскорблён, он не смог бы понять, и я был бы счастлив. Я не хочу его, всё это только из-за фотографии. Стефан может остаться благодаря полному отсутствию траха, который я ему предоставляю. Лайт, живший четыре года назад, надо мной смеётся. Теперь я снова на его пороге. Я чувствую раскаяние, хотя это неправда. Ему требуется пять минут, чтобы открыть дверь, и, когда это делает, он выглядит удивлённым и смотрит на часы. Ещё рано. Я думал, наша встреча будет выглядеть по-деловому, но он явно так не считает. Не видит. Лайт, живший четыре года назад, спрыгивает с моста, и я был бы рад к нему присоединиться. Эл в ожидании протягивает руку, и я отдаю конверт. Опять же он выглядит удивлённым. Он ничего не говорит, только разрывает конверт и возвращается в дом, оставляя меня на пороге. Я закрываю за собой дверь и следую за ним, не спеша проходя мимо мебели и фотографий, которые узнаю, потому что видел их в другом доме, пока не нахожу его рядом с дверью в кабинет, просматривающим документы. — Не возражаешь, если я прочитаю, — говорит он, не отрывая глаз от бумаги. Это не вопрос, это — требование, и я не отвечаю. — Ты знаешь, где кухня, — говорит он и входит в свой кабинет. Я иду на кухню только потому, что он велел мне, и всё это — угнетающе по-домашнему. Я замечаю новые чайные полотенца, и, вероятно, где-то есть фартук «поцелуй бывшего агента ЦРУ». Бьюсь об заклад, он носит чёртов фартук. Я слоняюсь вокруг, как призрак, следуя по знакомому пути, и в конце концов оказываюсь в комнате с баром. Это мне больше напоминает Эла. Стефан, очевидно, думает, что камин — практичная вещь, потому что всё готово к разведению ревущего огня. Удивительно, как он не положил перед ним коврик из овчины. Я открываю бар проверить, остался ли запах дыма. Он всё ещё здесь. Дерево пропиталось им. Я всё ещё здесь. Водка Эла всё ещё стоит за «Преступлениями против человечества», поэтому я наливаю немного в стакан и продолжаю расхаживать, потому что не хочу сидеть. За окном виднеется плоская поверхность озера — зеркало, отражающее небо. Через несколько минут Эл заходит и бросает бумаги на стол. Его непринуждённость заставляет меня чувствовать себя ещё более неловко. Он быстро смотрит на меня и наливает в стакан тоник. — Снова возвращаешься к Гефестиону, не так ли? — спрашивает он. Я оглядываюсь вокруг, потому что не имею понятия, о чём он, чёрт возьми, говорит, только чтобы найти статую Эла, стоящую рядом со мной. Мёртвые мраморные глаза. — Я удивлён. Кажется, это реальная сделка, — продолжает Эл, склоняя голову к бумагам. — Да, — говорю я. Я злюсь, но это не проявляется в моём голосе. — Значит, семейная жизнь тебе не подходит, Лайт? А теперь ещё и ребёнок на подходе. Я могу только представить этот ужас. Нет, мне она не подходит. Киёми не подходит ещё больше, но это подходит нашему имиджу. Я не отвечаю, и он быстро теряет терпение. — Значит, без разговоров? Прямо к делу? Это всё ещё часть сделки? Да? Нет? Давай. Он ставит стакан и начинает на ходу стягивать свитер, демонстрируя бледнеющий загар на животе, и вся моя неприязнь к нему исчезает. Я представляю, как он прогуливается по французскому пляжу в знойный, жаркий день, расслабленно смеясь; Стефан брызгает на него водой, а Би крутит «Je T'aime Moi Non Plus» на заводном радио под зонтиком. Чёртовы ублюдки. Но в любом случае мне всегда нравился его пресс, потому что он выглядит обманчиво спортивным. Он определённо не должен прятаться за громоздкими свитерами. Он может носить кофты, если вдруг почувствует свежесть и прохладу. Что-то с V-образным вырезом. Может, «Ральф Лорен». Серый. Он ловит мой взгляд, впившийся в его живот, пока я пью водку, как человек, смотрящий в окна красного квартала в Амстердаме, и останавливается, позволяя свитеру упасть. — Ну, я не могу сделать это в одиночку, — говорит он угрюмо. — Контракт заключается между двумя людьми, а не между мной и моей рукой. — Нет… Я просто не знаю, что сказать. — О. Итак, чего же ты хочешь? Фото? — Я хотел бы, чтобы ты его удалил. — Я делаю резервные копии своих файлов. Много. Особенно тех, что важны. Это может занять некоторое время, — бормочет он, но вытаскивает свой телефон. — Всё хорошо. Когда сможешь. — Итак, я принял ванну зря или нет? Сегодня я был готов к тому, что потрачу на чёртову ванну столько времени. Его плохое настроение можно легко трансформировать во что-то другое, но теперь оно заставляет меня закрыть глаза и успокаивающе потереть лоб кончиками пальцев. Этого недостаточно, поэтому я достаю портсигар. — Вот и всё. Зажгись, Лайт, — вздыхает он и падает в потрёпанное кресло. Ничто в этом месте не сочетается. — Ты выглядишь смешно, когда не в костюме, — улыбаюсь я ему. — Смешно? — Глупо. — Хочешь, чтобы я надел «Диор»? — спрашивает он холодно, словно я попросил его переодеться в школьницу и это абсолютно не проблема, просто часть работы. Он кладёт руки на подлокотники, чтобы подтянуться. — Перестань так говорить, — шепчу я. Он падает обратно в кресло, а я поворачиваюсь к озеру. Снаружи всё тихо. Похоже на отвратительную картину по номерам, такие висят в домах престарелых. — Как «так»? — Как… — Как будто это бизнес-сделка? Это она и есть. — Нет. И мне не нравится, что ты так себя ведёшь. — Как бы ты хотел, чтобы я себя вёл? В смысле, так, когда ты мне нравился? Я могу это сделать. У меня есть воспоминания. — Я просто хочу, чтобы ты был собой. — Я был собой, но ничего страшного. Слушай, нельзя сказать, что у меня нет других дел, потому что я очистил своё расписание. Но я могу найти более интересные занятия, чем это, например, мытьё пола в ванной. Мы будем это делать или как? Я думал, это часть договора. То, чего ты хочешь. — Нет, если ты меня ненавидишь, — говорю я, выдыхая дым на своё тусклое отражение в стекле. Увидев себя, я снова поворачиваюсь к нему. — Тебе необязательно возвращаться. Вот что я хотел сказать. Нет, если ты меня ненавидишь. — Я не испытываю к тебе ненависти. Могу я выразить это словами? — спрашивает он себя, глядя в потолок. — Давай посмотрим. Я очень на тебя злюсь. Да. Этого хватит. С тех пор как я вернулся, у меня было несколько блаженно однообразных месяцев, а затем — бум — ты возвратился, решив разрушить мою жизнь. Так что — да. Я очень на тебя злюсь. — Я только хотел, чтобы ты… — Давай будем честными: ты хотел, чтобы я был твоим обычным ёбарем. Похоже, тебе это удалось. Поздравляю. Понятия не имел, что я для тебя такой ценный приз. — Я не хочу. — Не хочешь? О! Ты передумал из-за надвигающегося отцовства? Ты привык к моногамии и респектабельности? — Нет. — Нет. Я так и думал. — Я имею в виду, нет. И… я скучал по тебе и по… — Моим гениталиям? — он перебивает меня. Гнев расплывается в моей груди океаном; он дрожит и разрастается так быстро, что я не могу его контролировать. — Не делай это чертовски трудным для меня. Почему ты всегда так делаешь? — Но ты скучал по моим гениталиям? Очевидно, у меня есть то, чего нет у Киёми. Но ты по полной используешь то, что у неё есть. Я должен считать себя везунчиком. Если бы у меня было то, что есть у неё, у меня, вероятно, уже было бы трое детей, — говорит он, снова поднимая свой напиток. — Эл. Ты знаешь, что я… я не могу объяснить это понятнее. — Да, Лайт. Я знаю, что ты любишь меня или испытываешь нечто очень близкое. Я должен быть польщён и прыгнуть в твои объятия, но я сделал это две недели назад, и, кстати, это было очень коварно. Дживас в урне. Как я мог этому противиться? — Я нравлюсь тебе только тогда, когда мне неинтересно. — Многое говорит о моём душевном состоянии, не так ли? Не волнуйся, я уже думал об этом. — Но ты мне действительно нравишься. Я не хочу, чтобы ты делал то, чего не хочешь, потому что сделки и контракты для тебя легки. — В самом деле? — он, шокированный, смеётся, а я вздыхаю и прижимаю подушечки пальцев к глазам. — О, да, для меня всё это очень просто. Я хочу быть шлюхой, чтобы получить бойфренда, мэнфренда, партнёра в любой точке страны. Мне правда нужно прекратить это делать. Становится дурной привычкой. Но предоставь мне контракт, и всё будет хорошо. — Я не это имел в виду. Я… — Могу я просто кое-что сказать? — Ты всё равно меня постоянно перебиваешь, — говорю я и дуюсь. Мне позволено обижаться. Я сижу в его нелепом кресле с грёбаными бумагами Стефана на столе между нами. — Ты делаешь длинные паузы между предложениями, а иногда и вовсе их не заканчиваешь. Это раздражает, — говорит он мне. — Я просто хотел бы сказать, что дело не в том, что ты казался незаинтересованным, потому что ты казался заинтересованным. Из тебя дерьмовый преследователь, Лайт, помнишь? Тебе никогда не приходилось никого преследовать, все приходили к тебе сами. Ты преследуешь цели, которые относительно неподвижны и достижимы. Тебе не нужно гоняться за людьми, бедный идиот: я действительно плохой пример. Ты впадаешь в ужас, когда понимаешь, что незаменимых не бывает. Наверное, я должен жалеть всю оставшуюся жизнь, что упустил эти безумно удовлетворяющие передружба-недоотношения. Потому что ты был в таком отчаянии. В тебе кричит отчаяние. — Не так! Ты был типа: «Неееет… Скажи мне, что это что-то значит!», а потом мы занялись сексом. Это был ты. Я не заставлял тебя, я лишь попросил. Как будто меня может заменить какой-то человек, из-за которого «Рив Гош» выглядит дешёвым. — Я не ввязываюсь в мелкие драки, чтобы выяснить, кто начал, что и когда, и выглядит ли Стефан хорошо в костюме или нет. К твоему сведению, он выглядит. Но по какой-то причине ты в отчаянии, и ты здесь именно поэтому, а не из-за фотографии. Ты поцеловал мой ботинок. Уже жалею, что попросил. Ещё год назад ты бы высмеял меня и велел убираться вон из комнаты, если бы я попробовал такое провернуть. Ты бы высмеял меня, даже если бы я просто попросил тебя сделать мне кофе, не говоря уже о поцелуе моей туфли. — Но… — Давай посмотрим на это как на сделку между двумя презренными людьми. Мы привыкли к сделкам, так что должны чувствовать себя как дома. — Я не хочу сделки. — Хочешь любви? Ну… — Эл, я знаю, что ты любишь меня. Ты признался мне, — говорю я. Я нахожу глазами миску, которую не узнаю; похоже на праздничный сувенир, так что я гашу в ней сигарету. Он молчит около десяти секунд, и за это время его тон становится более вдумчивым и покровительственным. — Ты такой наивный, Лайт. Мне всегда нравились твои идеалы. Большинство людей проходят через это ещё во время учёбы в школе, но тебе за тридцать, и ты — премьер-министр. Система не успела сломать тебя, поэтому я сделал это вместо неё, и всё же ты сохранил свою обнадёживающую невинность. Это очень мило, — говорит он, глядя в никуда, и проглатывает свой напиток. — Но ты всё ещё думаешь, что знаешь жизнь лучше меня. Когда я сказал «прыгай», ты должен был прыгнуть, и высоко. — Мне пришлось принимать собственные решения. И я поступил правильно со всем, кроме тебя. Я облажался. — Да, — он кивает, и я осторожно киваю вместе с ним. — Я знаю. Просто хочу, чтобы ты… — Что? Закончи чёртово предложение! — Чтобы ты чувствовал ко мне симпатию, — выдыхаю я. Лайт, живший четыре года назад, стреляет мне в голову. Я не могу на него смотреть, но чувствую на себе взгляд, и хочу, чтобы он заговорил, лишь бы разрушить эту давящую тишину. — Думаешь, можно любить человека, не чувствуя симпатии? — спрашивает он. — Да. Кресло скрипит, Эл встаёт, и я поднимаю на него взгляд. Он обходит стол и садится передо мной. Я вдруг чувствую усталость; может, потому, что он так пристально за мной наблюдает. Я хочу прижаться к его груди, как раньше, и он бы поцеловал меня в макушку. Тогда ничто не казалось настолько ужасным. — Когда ты должен вернуться? — Не знаю. Точнее, не думаю, что кому-то есть до этого дело. Никто ни о чём не заботится, кроме себя. А вообще, завтра у меня рабочий день. — О, печально. Ты создал себе очень унылую жизнь, — мягко говорит он. Он проводит большим пальцем под моим глазом. Но это только лишь секундная слабость. Его лицо становится бесстрастным так же быстро, и он снова встаёт, чтобы подойти к окну, озеру и Гефестиону, и смотрит в телефон. — Если ты уйдёшь в любое время до трёх, вернёшься через сорок пять минут. В это время суток тихо. Она может не заметить, что ты ушёл. — Охранники. — Охрана не имеет значения. — Так я и думал, — улыбаюсь я ему. — Но ты сомневаешься в себе, — говорит он мне, кладя телефон обратно в карман. — Не теряй своей цели, Лайт. Я создал тебя не просто так. — О чём ты вообще говоришь? Это не так… — я начинаю протестовать, но останавливаюсь. — Правильно, ты должен остановиться. Мы не поладим, пока не осознаешь свой долг в виде благодарности, которую я заслужил. Значительный долг. — Знаю. — Но для тебя это ничего не значит. Не сейчас. Как с тобой обращается любовь? — Ты обращаешься со мной не очень хорошо, — говорю я обвинительно. — Знаешь, что я в тебе нашёл? Ты должен знать. — Надвигающийся шторм. — Нет. Ты просто был тем, кого нужно было обуздать и направить. У меня дар находить таланты. Как у Саймона Коуэлла, только в брюках подороже. Никто не может увидеть его или знать, что он есть, он может даже быть зародышем, но я всегда всё нахожу. Я делаю всё, что нужно, чтобы найти его, а тебе нужно сломаться, друг мой. Похоже, у меня всё ещё есть чутьё, потому что — посмотри на себя — ты слишком талантлив. Я тебе больше не нужен. Возможно, ты бы добрался сюда без меня, а может, и нет. В конце концов, мы все подвержены ошибкам, даже ты. Намёк на привязанность, обещание любви, пока ты не привыкнешь и не положишься на неё. Очень человеческая слабость — потребность делиться. Ты знал, что это слабость. Что это приносит лишь боль и ошибки и только глупый человек может пройти через это, верно? Это то, что ты думал. Нет выбора, кроме как закрыться, или не получишь ничего. Четыре года — довольно длительный срок, чтобы работать над кем-то, и ты знаешь, что всегда мне нравился. Это просто животный инстинкт. Полагаю, творец должен любить своё творение. Итак, думаю, я выиграл. Ты меня любишь. Теперь ты принадлежишь мне. Но ты всё ещё что-то скрываешь от меня, и я выясню, что. Что заставило тебя думать, что чувствовать, и что равно смерти? Может, когда я это узнаю, я действительно с тобой покончу. Боже, надеюсь, это не будет что-нибудь скучное, Лайт, — говорит он со странной нежностью в голосе, когда смотрит на меня, но, опять же, всё это быстро испаряется. Я не могу принять то, что он говорит, но внутри меня клокочет ненависть, потому что он пытается взять на себя ответственность за меня и за то, что я сделал. Он чешет внутреннюю часть запястья и выглядит скучающим уже от всей этой встречи и звука собственного голоса. — Придётся заключить устный договор. Скажешь, что пишешь книгу. Ты должен работать в одиночку. Купишь это место на моё имя, — говорит он мне, указывая в направлении дома, который я арендовал. Чёрт, он ужасно дорогой. Он опустошит один из моих сберегательных счетов. Почему он не может купить его сам? Я дал ему восемьдесят миллионов йен две недели назад. Я, вероятно, удваиваю стоимость его собственности. Ублюдок. — Хочешь, чтобы я купил тебе дом? — Да. Я хотел, чтобы ты поцеловал мои туфли, и ты это сделал. Теперь я хочу, чтобы ты купил мне дом, и ты его купишь. Скажи всем, что ты его у меня арендуешь, чтобы тебе было где работать. Убедись, что сказал им, что будешь там жить. Детали облегчают подозрение. Они не будут проверять тебя. Но это только часть проблемы, и она порождает ещё одну. Тебе придётся написать книгу. Какое-нибудь автобиографическое дерьмо, если хочешь, потому что ты переполнен всем этим. У меня не было особых проблем с поиском издателя. Это лучшее предложение, — говорит он и достаёт из кармана брюк свёрнутый листок бумаги, который бросает в меня, как бумажный самолётик. Я разворачиваю его и не могу сказать, что сумма гонорара мне не льстит. На меня будут давить, чтобы я пожертвовал её на благотворительность. Как мне с этим справиться? Прибыль от продаж? Процент от прибыли от продаж? Я отвлёкся, и он, вероятно, на это и надеялся. — Ты знал, что я сделаю то, что ты хочешь, — говорю я. — Конечно. Вот и причина, по которой ты здесь. Кто знает, сколько времени уйдёт на написание этой книги. Я скажу Стефану, что купил это место, потому что, ну, люблю дома и не люблю соседей. Летом это место будет ужасным. Золотистые ретриверы и дети, бегающие вокруг, как в диснеевском фильме. Я скажу Стефану, что мы поссорились, ты и я, потому что ты знал, что я хочу купить его, но отказался прекратить аренду, но теперь всё в порядке. Я скажу ему, что соврал о том, что у нас были отношения в старые добрые времена, и о том, что ты гомофоб. Он знает, что я стараюсь приукрашивать вещи, когда злюсь. Жаль, что Наоми и Киёми взяли его в качестве талисмана, потому что это только усложняет дело, но такое случается. Я не могу не подчеркнуть важность того, чтобы Стефан об этом не узнал, Лайт. Ты понимаешь?  — Да. — Хорошо. Есть ли у тебя какие-нибудь условия? — Нет. — Нет? Тогда всё в мою пользу? У меня теперь есть маленький домик. — Я сказал тебе, что не хочу, чтобы ты делал это из-за какой-то сделки. — Ты думал, что я просто закричу: «Возьми меня обратно!»? Пф-ф-ф. — Нет, — говорю я твёрдо. — Но это… — Что? Проституция? Не совсем. — Я просто хочу, чтобы ты был со мной, потому что ты этого хочешь. Всё просто. — Моё бедное сердце. Так, что ещё? Уверен, было что-то ещё. О! Я не обязан появляться по твоему требованию. Я приду, если мне это будет удобно. Это менее клинически для тебя? Купи новую машину. С затемнёнными окнами. Бери её, когда будешь сюда приезжать. Если пресса увидит, то об этом напишут в газетах, а потом за тобой проследят, и — блядь, мы могли бы просто прорекламировать это. Стефан знает, что ты водишь этот дерьмовый золотой «Лексус». — Бронзовый. — Что? — Мой старый «Лексус» был бронзовым. У меня теперь новая машина.  — Ну, купи ещё одну. Будь незаметным. Купи «Хонду», мне плевать, найми гараж за городом. Это секретная машина, ясно? Ты припаркуешь её на стоянке, как будто ты сумасшедший, слоняющийся по лесу и никогда не оставляющий машину рядом с домом. Только до тех пор, пока Стефан не поверит в эту историю, может, через месяц. Потом сможешь кататься хоть на трёхколёсном велосипеде. Тогда это будет моей проблемой — пытаться найти причины исчезнуть. Господи, ему нужна работа. Он делает кучу всякой секретной хрени в свободной комнате. Я могу справиться с ним, только не облажайся из-за своего глупого тщеславия. — Я не глупый и не тщеславный. Ты мне читаешь нотации, но я не тщеславен, и я не глуп, и я не горжусь этим. Я чувствую себя полностью опустошённым. Я хочу ещё выпить и хочу, чтобы всё это закончилось. Эл садится рядом и целует меня в волосы, но я не чувствую себя лучше. — Я знаю. Прости. Так, мне не нужна мокрая тряпка. Я знаю, что ты грязная маленькая штучка, и не позволяй любви заставить тебя забыть об этом. Вспомни, почему я тебе не нравился, я пытаюсь тебе это показать. Ты хоть знаешь, почему делаешь это сейчас? — спрашивает он. Я легко целую его в губы и не слышу, что он говорит. — Хорошо. Договорились? — шепчет он. — Уверен, что тебе нечего добавить? Хорошо, тогда пойдём отсюда. Вставай. Он тянет меня за руки, но, к счастью, не тащит за собой, как ребёнок — умирающего плюшевого мишку, повидавшего более приятные деньки. Я не двигаюсь, хотя он ждёт, чтобы посмотреть, последую ли я за ним, и возвращается ко мне. — Лайт, это был сон, он не был реальным. Ты знаешь, что мы не такие. Откуда он узнал? Я думал, что будет так же, как во сне: быстро и скучно, в обычной обстановке без реквизита, и что он будет смеяться надо мной. — Как ты узнал, что я думаю о своём сне? — Наверное, я просто умный. — Ты вернёшься на работу? — Посмотрим. Предположим, это испытание, потому что есть целая куча проблем и вещей, которые нужно объяснить большому количеству людей. Можешь прислать мне кое-что, если хочешь. Неофициально. О, Лайт, ты выглядишь как ребёнок. Почему ты не хочешь говорить со мной? Почему ты не хочешь поболтать со мной? — Ты говоришь достаточно для нас обоих. — Я болтаю, но попусту. Он уходит и не ждёт меня. Я должен следовать за ним, но стою в одиночестве в течение нескольких минут. Переход в другую комнату кажется слишком формальным и неловким действием, но он, вероятно, хочет, чтобы я это чувствовал, и я не позволю ему увидеть моё беспокойство. Я мельком вижу себя в зеркале. Я побледнел от… чего? Я вспоминаю, как впервые трахнул его. Он посмотрел на меня и спросил, закончил ли я. Закончил ли я? Я был шокирован и глубоко оскорблён. Это было невежливо, тем более что я изначально испытывал к нему восторг из вежливости. Люди не должны так себя вести. После этого я сосредоточился на нём, а не на себе. Я просто думал, что моего присутствия будет достаточно и люди должны заботиться о себе, не лениться и ожидать, что кто-то сделает всё за них. Это никогда не было проблемой раньше. Трудно не смотреть на него, когда я захожу в спальню, отвлекаясь на свой галстук, и вешаю пиджак на спинку стула, надеясь, что плечи не сомнутся. У Эла включён телевизор на новостном канале, и это ещё одно оскорбление. Я смотрю на него и вижу, что он собирается быть снизу. Он лежит на кровати и смотрит на меня, а над его головой, в рамке, висит большая вспышка ярко-оранжевого цвета. Я складываю свою одежду и чувствую себя глупо. Он всегда смеялся надо мной и над моей привередливостью, а его одежда всегда лежала в куче на полу и, наверное, даже сейчас лежит. Мне нравится уходить, выглядя так же, как и когда пришёл, но ему было всё равно. Я часто думал, что он выставляет всё напоказ, но никто никогда не знал, что складки на его одежде появлялись из-за меня. Я стою лицом к источнику света, наполняющему комнату. Стена сделана из стекла, и вид выходит на озеро. В другой раз я бы спросил его об этом. Эта комната действительно принадлежит тому же человеку, который не спит без плотных штор? Каким-то образом это говорит мне больше о том, настолько он изменился. Это говорит мне о Стефане. Беспокойство нарастает в моём животе, и он говорит что-то о том, что всегда нужно продлевать страдания и находить агонию там, где её нет. Я сбрасываю небрежно скомканные джинсы со стула, кладя вместо них свою аккуратную стопку одежды, и слышу, как он смеётся над моей злобой. Он выключает телевизор. В этом нет ничего хорошего. Похоже на подписание формы в банке. Никакого азарта. Мне никогда не было нужно, чтобы он воспринимал это как комплимент, хотя он и не должен был, и ему, похоже, всё равно. Очевидно, ему ничего не нужно. Ничего расслабляющего и скользкого, как будто он не ожидает никакого дискомфорта, но, возможно, он уже сам справился с этим. Он просто откидывается назад и раздвигает для меня ноги. Ладно, ладно. Давай сделаем это как можно неприятнее. Я подтягиваю его к себе, его глаза расширяются, мне противно от того, как бесцеремонно, грубо и бесчувственно я себя веду, когда упираюсь пальцами во впадины под его коленями. Он не издаёт ни звука, как и я. Мы принимаем ситуацию лицом к лицу. Я решил относиться к этому механически и ни о чём не жалеть. Ему всегда нравилось, когда ему было чему противодействовать. Мои губы раскрываются, когда я вхожу в него; не свободно, как в Киёми, но в этом есть элемент силы и жёсткости. Он рефлекторно сжимает мою руку, и я улыбаюсь закрытыми глазами. Его кожа такая же, как я её запомнил: мягкая, гладкая, словно пепел, со сливочным отливом и едва загорелой белизной, и это незаметно, не как при дневном свете, и с этим огромным озером на фоне, отражающем серый солнечный свет изнутри. Хотел бы я, чтобы здесь было зеркало, чтобы наблюдать за собой. За нами. Вены на моей руке распухают, словно я обвиваюсь вокруг него жгутом. Он говорит и не перестаёт говорить; слова выходят между выдохами. Я отвечаю ему точно так же, но неосторожно, давая только самые лёгкие ответы. Я хочу заглушить его слова и понимаю, что нуждаюсь в тишине, словно он труп, животное, судорожно дёргающееся в муках смерти; такое же белое и бескровное. — Ты скучал по мне? — Да, — выдыхаю я так же быстро, как и он свои слова, и толкаю его на простыни. Он медленно моргает при каждом толчке, а затем поднимается ко мне. Он расспрашивает меня, словно в суде. Словно все вопросы сидят в нём калёным железом, и он пытается заполнить пустоту ответами на вопросы, которых никогда не задавал. — Ты любишь меня? — Да. — Скажи это. — Я люблю тебя. — Медленно, как всегда, — улыбается он. Когда я смотрю на него, влажные волосы падают мне на глаза и колются. Мой палец нажимает на голубую вену под кожей. — Ты ревнуешь меня к Стефану? Лайт. Ревнуешь? — Да. — Ты его ненавидишь? Потому что он делал это со мной, да? Мой рот сух, и ненависть захватывает и связывает моё горло и грудь, пока он смотрит на меня, взволнованно и ожидающе. Я ненавижу его я ненавижу его я ненавижу его; я хватаю его за бёдра и вхожу в него так сильно, что он вскрикивает. Я улыбаюсь, когда его голова откидывается назад, а позвоночник выгибается от боли. Он никогда не кричит. Я всегда хотел это услышать, но только не когда причиняю ему боль. Я говорю, что мне жаль, и останавливаюсь. Я подтягиваю его к себе, чтобы поцеловать в скулу, оставляя за собой серебристый след. Он поворачивается, чтобы посмотреть мне в глаза снова, гладит по спине большим пальцем, двигаясь ко мне навстречу. — Не извиняйся, не извиняйся… для меня все мертвы… Ты… Ты думаешь, что я тебя с ним сравниваю? — Заткнись, Эл, — говорю я измученно и прижимаюсь лбом к его лбу. Я чувствую, как его открытый рот скользит по моему. — Может быть, я сравниваю тебя со всеми, кто у меня когда-либо был. — Хватит болтать. — Это ужасно, Лайт… Ужасно… Прямо как в твоём сне. — Заткнись! — рычу я, чувствуя, как губы проходятся по зубам. Я откидываюсь назад снова, я трахаю его сильнее, но этого для него недостаточно. Он поворачивает голову в сторону и измученно стонет. Я вижу, как в его глазах загорается огонёк сумасшествия. — Вяло и пусто! — кричит он в ответ. — Я ничего не чувствую… я сравниваю тебя со Стефаном, прямо сейчас. Я так злюсь, что могу убить его или любого. Его лицо липкое и влажное от пота, и он внезапно выглядит намного моложе, поэтому я смотрю на его грудь, словно в извинении. Он сжимает мои бёдра сзади, чтобы притянуть меня ближе. — Это правда, Лайт? — спрашивает он хрипло, и я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на влажности и грубой силе, так, как раньше. — Может быть, всё это нереально. — Заткнись. — Может быть, это всё в твоей голове… Потому что ты безумен. Он улыбается мне и перебирает слова, словно это он безумен. Его глаза, широко открытые и влажные, сияют сдерживаемым смехом. Моя грудь вздымается, когда я подтягиваю его к себе и принимаю вертикальное положение, я глубоко внутри него, и это снова вырывает из него крик. Я просто хочу слушать его крики, а не разговоры. — Прекрати, — говорю я ему и пытаюсь поцеловать. — Почему ты так чертовски напуган? Ты не боишься, — шипит он. — Я создал тебя тем, кто ты есть. — Ты меня не создал. — Раскрой свои грёбаные глаза! — он кричит мне прямо в лицо с такой силой, что у меня звенит в ушах. Ненависть обжигает мой язык и моё тело, моё сознание. Я бросаю его обратно на кровать и вхожу в него так жестоко, что он не может больше говорить, он не может дышать, он ничего не видит, и мне всё равно, что я причиняю ему боль. Я делаю это изо всех сил. Его пятки впиваются в мою спину, и я смотрю, как его лицо бледнеет и дёргается от каждого моего движения. Я не чувствую жалости. Только гнев, удовольствие и жестокость, которые настолько сильны, что я думаю, что это и есть настоящий я. Он лишь слегка приоткрывает глаза и сжимает мои волосы одной рукой. — Да, вот так, — вздыхает он с такой искренней любовью, как будто это предсмертное дыхание. Я не слышал этого тона так долго, что внезапно мне хочется кончить лишь от звука его голоса, но я пока не могу это потерять; я знаю, что произойдёт потом, и я хочу остаться таким. На столе мои запонки с золотой буквой L. Его улыбка прерывается душащими стонами. — Я видел тебя на похоронах и увидел Бога, — говорит он мне. Я прищуриваю глаза и поднимаю лицо к потолку, в то время как его мышцы сжимают меня. — Да. — Ты Бог? — Я Бог. — Ты его рупор… Бог говорит через тебя. — Да. — Но кто сотворил Бога? — спрашивает он. Его голос низкий и ароматный, как мускус. Я хочу трахать его вслепую. До тех пор, пока он не потеряет способность думать или говорить, или двигаться, и я тоже. — Никто. — Всегда есть начало. — Бог вечен, — из меня вырывается стон. — Нет такого понятия… кто создал Бога? Лайт? Кто создал Бога? — Он сам себя создал. — Нет… Кто создал Бога? — Ты сделал меня, — говорю я и целую внутреннюю часть его руки, обёрнутую вокруг моей шеи — единственная часть, до которой я могу дотянуться губами. — Да. Я нашёл тебя.

***

Он перестаёт говорить, а я теряюсь во времени. Для него сейчас нет места. После конца мы успокаиваемся и расслабляемся, и это происходит так быстро. Я падаю на него, пока он гладит и наматывает мои волосы на пальцы. Я знаю, что он просто ковыряется в прядях и делает из них шипы с потом и с ещё чёрт знает чем на его пальцах, только чтобы снова их сгладить. Я прижимаю лицо к месту между его горлом и грудью, пахнущих морем, и слушаю, как мы безумно дышим, пытаясь снова вобрать в себя воздух, пытаясь заменить его тем, что потеряли. — Ты в порядке? — спрашивает он меня, будто этот момент несёт в себе что-то нежное и романтическое. Я думаю о его белой шее, выгнутой на подушке почти такой же белизны. О красных пятнах на коже. О том, как он спрашивает меня, Бог ли я. — Воздержание делает член твёрже, — смеюсь я в ответ. Он соскальзывает, и я переворачиваюсь на бок, чтобы на него посмотреть. Он смеётся, пока это не переходит в улыбку. — О, теперь ты другой, — говорит он слабо, и это отдаётся во мне приятной болью. — Каким образом? — Просто вижу. Он всё ещё изо всех сил пытается выровнять дыхание, когда отворачивается, и оказывается лицом к окну. Я не могу представить, что мне сейчас придётся двигаться, и чувствую, что потерпел неудачу, потому что, в отличие от меня, он всё ещё обладает способностью шевелиться. Я отмахиваюсь от мыслей, что это было частью сделки и он просто хотел покончить с этим. Что он ничего не чувствовал. Что это было как в моём сне. — Ты куда? — Грёбаные лебеди. — Что? — Лебеди, — говорит он, глядя на озеро, — они улетают и возвращаются лишь для того, чтобы будить меня по утрам. Это не займёт много времени. Мне кажется, что, возможно, он собирается убить этих лебедей, когда его нет более десяти минут. Он увидел меня на похоронах Айзавы и увидел Бога. Я — Бог. Я ужасен. Я улыбаюсь себе и накрываю грудь простынёй, чтобы задремать, потому что не помню, когда последний раз это делал, особенно в такое время суток. Я просыпаюсь из-за пронзительной телефонной трели. Я открываю глаза, чтобы увидеть, как Эл врывается в соседнюю комнату, а затем слышу его голос, который делает паузу, а затем раздаётся снова низким эхом, которое отскакивает от него и пронизывает меня насквозь. Я лежу на боку, смотрю на озеро и вижу пару лебедей, о которых он говорил. Они просто скользят по водной глади. Жизнь для них, должно быть, так же скучна, как и разговор для Эла. Я слышу шум бегущей воды и думаю, что он отливает, но, если у него всё в порядке с простатой, Эл, должно быть, набирает ванну. Как будто такая роскошь случится в ближайшее время. Он замолкает на несколько минут, время от времени бубня, соглашаясь с тем, что ему говорят, или спрашивая, какая сегодня погода. Я чувствую себя уязвимым к звуку его голоса и всему, что с ним связано, и полагаю, что это то, чего я хотел. Но потом вспоминаю, что он говорил и как себя вёл, и как я подумал, что он сошёл с ума. Я чувствую себя лучше, потому что всегда думал, что это я сошёл с ума. Я говорил всякое, чтобы его разозлить, он прижимал меня к матрасу, и всё было наоборот. Мне было больно от его слов, и я просто хотел, чтобы он молчал или говорил о чём-то другом. Я хотел, чтобы он кричал. Но сейчас самое время подумать, а я ненавижу эти моменты. Однажды Эл назвал это «la petite mort». И пока у этого состояния было название, оно всегда было со мной. — Правда? Здорово. Надо было купить ей украшения… Это несложно с моей кредитной картой. Никогда… Два пирожных, да? Видишь, если бы я знал, то остался… Да ничего. Погода — дерьмо. Лебеди вернулись, так что, думаю, завтра я снова встану в пять… Да… Не знаю, сейчас проверю. Нет, они всё ещё здесь. В прошлый раз их было семь?.. Да, их всё ещё семь. Хотел бы я, чтобы у тебя был пистолет. Тогда их станет меньше. Тебе придётся научить меня… да, я шучу. Я думал, они должны быть в парах, а не пачкой… Ах, нет, нет, не говори мне, я знаю. Подожди, я посмотрю… Нет, я знаю. Я просто забыл. Он появляется в двери и останавливается, когда я ему улыбаюсь. Я лениво сворачиваюсь калачиком и поворачиваюсь на кровати в выигрышной позе. Если бы я увидел себя, я бы, наверное, положил телефон, но он лишь останавливается на секунду. Он выглядит смущённым из-за того, что я всё ещё здесь, и я лениво улыбаюсь. Он просто выглядит растерянным. С телефоном, прижатым к уху, он подходит к своему ноутбуку у окна, пока я за ним наблюдаю. Это смешно — смотреть на голого мужчину, который что-то ищет в интернете. — О-о, плач лебедей… Нет, я не грущу, это так называется. Лучшее название, которое я нашёл, — говорит он телефону, возвращаясь в другую комнату. Я тихо хмыкаю, оглядываясь на лебедей. Стефан. — Неплохо, нет… ну, у меня есть кое-какая работа, так что не совсем выходной… Я не расслабляюсь… сколько там времени? И это день позади, где ты… или я на день впереди, да. Боже, бьюсь об заклад, ты рад, что нашёл время для этого захватывающего разговора… не так ли?.. Стефан, мне очень жаль. Что я не с тобой. Нет, просто хотел это тебе сказать. Рад, что ты хорошо проводишь время, хотя… всё в порядке, я знаю, что не понравился им. Это показывает, что у них очень хороший вкус… Сте… о, ну, я знаю. Это же очевидно. Если я отправлю им выписки из банковских счетов и портфель недвижимости, как думаешь, я им понравлюсь?.. Нет, ты снова игнорируешь правду. Никто не достаточно хорош для их маленького мальчика… перестань пытаться, всё в порядке! Я привык и этого ожидал. Как я уже сказал, это здравый смысл. Я отпущу тебя сейчас, так что… нет, я позвоню тебе завтра. Это имеет больше смысла, потому что не знаю, когда вернусь… нет, нет, у меня завтра встреча с Мистером-я-режу-свою-жену, он позвонит мне прямо из тюрьмы. На следующей неделе у него слушание по апелляции… Ты шутишь? Он один из богатейших людей в стране… Твой рейс не вернётся до десяти?.. Ну вот, пожалуйста, пожалуйста… Это прекрасно, но ты не должен говорить мне спокойной ночи, здесь даже не полдень. Я не собираюсь спать, но, похоже, тебе это нужно. Ложись спать, и я поговорю с тобой завтра… может быть. Я мог бы бросить горгонзолу в озеро и отравить лебедей, но всё равно найду что-нибудь более захватывающее… Говоришь, я скучный? Хорошо. Да, да, пока. Телефон издаёт звук в ванной, и становится тихо. Эл забредает обратно, кладёт телефон и смотрит на меня, поднимая дрожащую руку к лицу. Я хочу сказать ему, какой он фантастический лжец, потому что это всегда меня очаровывало. Большинство людей могут перестараться, но Эл становится таким обыденным, что ты даже не заподозришь, что он говорит хоть малейшую неправду, не говоря уже о том, что я в его постели. Когда-то я думал, что это отвратительно, но потом увидел в этом форму искусства. Он мог бы читать лекции на эту тему. Но он выглядит серьёзным и похожим на прокурора, и мне всё равно, что он говорил со Стефаном в течение получаса после того, как был со мной, и что он лжёт, и что он жесток. — Вернись, — говорю я. Он залезает ко мне в постель, и его бока белые, и он кусает палец, смотря мне в глаза. Я впитываю в себя странную угловатость его плеча, маленькую впадинку у основания горла, беспокойство на его лице, которое обрамлено сумасшедшим гнездом волос. Я убираю его большой палец и вместо этого целую в губы. — Не чувствуй себя виноватым. Я был здесь первым, — шепчу я, но его глаза выглядят ещё более тёмными, когда он вздыхает в отчаянии. — Лайт, я не Северный полюс. — Ха! Я только говорю, что ты не должен чувствовать себя виноватым. — От тебя я другого не ожидал услышать. — Да. Ладно. Чувствуй себя виноватым. — Ты не возражаешь? Я очень стараюсь тебя ненавидеть. — О, не надо меня ненавидеть, — улыбаюсь я ему и целую уголок его рта. Он вздрагивает, и я думаю, что однажды, когда он скажет или намекнёт на то, что ненавидит меня, у меня встанет. Я двигаю губами по мягкой шероховатости его щеки, чувствуя движение мускулов, когда он говорит. — Когда ты добр ко мне, что бывает очень редко, это значит для меня больше, чем когда кто-то добр ко мне постоянно. Не ебануто ли?  — Я не был добрым. — Был. Может, ты превращаешься в одного из этих милых людей. Что я с тобой сделал, Лайт? — спрашивает он. Я разминаю шею из стороны в сторону, прежде чем ответить, всё ещё улыбаясь. — Я не знаю. Его губы расходятся, и мой взгляд следит за их движением. Я удивляюсь близости: не так давно мы кричали друг на друга и он смотрел на меня с невероятным презрением. Теперь он смотрит на меня с такой точной оценкой, что я чувствую себя застенчивым, а не гордым. — Всё ещё прекрасен, — говорит он наконец. Я смеюсь. — Значит, морщинки в уголках глаз не изменили твоего мнения? — Никогда не говорил, что у тебя морщинки. — Говорил. — Нет, я опирался на отчёты в газетах. Ты должен иметь пиарщика, который уничтожит такие вещи под корень. Это очень вредит твоему имиджу. — И какая это была газета? — Не могу вспомнить, правда, — улыбается он мне. — Странно. — Но могу подтвердить, что это ложные новости, в зависимости от того, как я отношусь к тебе в любой момент времени. Прямо сейчас стране не нужна паника, а обычные люди могут продолжать восхищаться тобой и завидовать. — Не думаю, что ты знаешь, как выглядишь. — Ну, ты сказал мне, что я словно сошёл с экрана фильма Тима Бёртона, и от тебя это прозвучало как комплимент. — Ха. Знаешь, я тогда говорил вещи, которые сейчас звучат глупо. — Я внезапно стал лучше? — Ты всегда таким был. Я не мог описать твоё лицо словами. — Улыбки и сонеты. Где твои сигареты? В пиджаке? — спрашивает он, снова вставая. Чёрт возьми. Он начинает рыться, находит портсигар, но продолжает инспектировать карманы. — Почему ты это сказал? — спрашиваю я, подтягиваясь на локтях. — Где твоя зажигалка? О. Забудь, я нашёл. Боже, просто фантастика. Это настоящее золото? — Да, — отвечаю я, когда он щёлкает крышкой моей зажигалки, чтобы поджечь сигарету, опасно висящую у него во рту. Он бросает портсигар и зажигалку на кровать. Он никогда не курит сигареты, которые не принадлежат кому-то другому. Это плохо. — Эл, почему ты мне говорил такие вещи? — Вообще-то мне лучше проверить ванну. — Пустая трата времени. — О, правда? Планируешь провести тест на выносливость? — ухмыляется он с порога, скрытый дымом. Я позволяю себе упасть на кровать. — М-м-м-м… просто дай мне минуту, и я приду в себя. — Ха. Крикни мне, когда будешь готов, — говорит он и снова исчезает из поля зрения. Я ворчу на себя, когда спускаю ноги с края кровати и следую за ним. Он приседает на белую плитку рядом с ванной, нюхает бутылки, а потом наливает в воду всё, что нашёл. — Эл, почему ты мне это говорил? — спрашиваю я ещё раз. — Есть кодекс практики, которого я придерживаюсь, и я ожидаю, что другие будут делать то же самое. Что происходит в спальне, остается в спальне. А теперь мы в ванной, — улыбается он. — Пройдёт время, пока заполнится, — говорю я, подходя к нему сзади, указывая на ванну. — Мы должны быть цивилизованными и выпить чашечку чая, — предлагает он. Но, когда оборачивается, обнаруживает, что я сижу на коврике на полу позади него. — Ты на полу. — М-м-м. — Не очень удобная поверхность. — Всё хорошо. Ты можешь на меня присесть. Я удобная поверхность. — Мой мозг говорит «чашка чая». Договорённость говорит «окей». — Скажи своему мозгу отвалить, — говорю я, и он улыбается в ответ. Он проводит рукой по моему бедру с тихим шорохом, словно воздух проносится мимо, сквозь меня. — Тогда ты должен сесть на меня, иначе я буду не очень хорошим хозяином, не так ли?

***

Не думаю, что я когда-либо настолько много трахался, и желание всё ещё накатывает в странные моменты; например, когда Эл наклоняется, чтобы заглянуть внутрь духовки. Глупо, что мы одеты, а я сижу за его кухонным столом. Сейчас пять часов, а у меня ещё нет намерения уезжать. Я напишу Киёми и главе моей службы безопасности и скажу им, что я с Элом. Это не ложь. Я просто не буду объяснять, почему. Киёми будет рада, потому что она говорила, что он нужен мне в пиаре. Мне нужно было принести Стефану его документы, потому что ей нравится Стефан. Итак, мы были на ковре в ванной комнате. Он был на вкус, как пепел и дым, и сказал, что хочет мне что-то показать. Ну, он был голый, а я сидел у него на коленях и всё равно всё видел, так что я не обратил внимания. Но потом он сказал мне успокоиться, или, по его словам: «Чёрт возьми, Лайт, успокойся!» — и тогда я к нему прислушался. Он велел мне остановиться, что на самом деле сравнимо с убийством; это не то, что вы хотите услышать, но, чёрт возьми, слава Богу, что он это сделал. По-видимому, это может продолжаться часами, хотя он сказал, что после четвёртого раунда что-то может отвалиться. — Можно я тебе кое-что покажу? Я бы сделал это раньше, но… чёрт возьми, Лайт, успокойся. — Что такое? — Остановись. Ах. Нет, хватит. Просто успокойся… Что ты чувствуешь?.. Это отрицание… Ты должен почувствовать это, Лайт. Ты должен почувствовать… Остановись… Я забыл, каков ты на вкус. — Это… Вау. Ладно… Почему ты не сделал этого раньше? — Ты не можешь делать это с кем попало. — Я убил тебя. — Да. — И Дживаса. — И Дживаса.

***

Я возвращаюсь домой в десять. Всю дорогу я вспоминал его лицо, когда он стоял у двери, а я — на пороге. Думаю, теперь он всё знает. Думаю, он в этом уверен. Я хотел увидеться с ним завтра, а он игриво скрыл свою гибкую спину под свитером. Я не возражал, если он наденет свитер. Нет, я был не против. Я тоже хочу такой же, как у него. Я хочу носить его одежду — Боже, я так растерян. Всё, чего я боялся, произошло. Теперь я думаю, что если бы он был рядом как можно чаще, — вернулся в пиар, был рядом каждый день, и я бы знал, что он там, — тогда я бы не был таким идиотом. Но никто не знал, что это повлияет на мою работу. Я чувствую сонливость, в голове туман, как будто мало спал. Я много улыбаюсь и думаю, что это пугает людей. Никто не улыбается, потому что это серьёзное место, а если вы улыбаетесь, то вы недостаточно серьёзны. В двенадцать я выхожу из здания (мой новый офис почти готов: потребовалось больше времени, чтобы получить разрешение на планирование, чем для создания этой грёбаной вещи), затем подхожу к своей машине и уезжаю. «Infiniti» попытались дать мне автомобиль для рекламных целей — официальное одобрение или что-то в этом роде, — но я взял LF-LC. Я остался с «Lexus», как обычно. Я очень дружен с их генеральным директором, и он дал мне ещё один прототип. Они получили награду «Производитель десятилетия», а их концепт — углеродное волокно и полная гибридная система, уникальная для «Lexus», эффективный двигатель внутреннего сгорания и двойной 12,3-дюймовый ЖК-навигационный дисплей; но на данный момент мне всё равно. Она чёрная. Я был в штаб-квартире фирмы Эла один раз, на две минуты. Никто не знал, кто я, и никто не спросил, хочу ли я кофе. Как только я войду, рядом со мной окажутся два излишне любезных человека в костюмах, и женщина в юбке-карандаш принесёт мне кофе, хочу я этого или нет. Я говорю им, что пришёл увидеться с Элом. Здесь всё меняется. Они выглядят обеспокоенными, и один человек спрашивает, есть ли у меня назначение. Эл вселяет ужас в своих подчинённых: они скорее расстроят премьер-министра страны, чем его самого. Я направляюсь в какой-то VIP-зал, но не остаюсь там надолго, потому что должен вернуться в офис через час. За мной следят, пока я поднимаюсь по лестнице: будто я террорист, а они не совсем знают, что делать. Я вижу Михаэля на седьмом этаже, и мир рушится вокруг него. Куда бы он ни пошёл, я всегда прихожу и спрашиваю его, где Эл. — Михаэль, где Эл? Сбитый с толку, он указывает на стеклянную дверь. Я узнаю секретаршу Эла по его многочисленным описаниям. Она действительно похожа на дьявола. — Лоулайта, пожалуйста, — говорю я просто. — Он… эм… — Не заставляйте меня ждать. С меня сегодня достаточно. В этом кратком замечании я признаюсь незнакомцу во всём, что ненавидел в своей жизни до сих пор. Незнакомцу, похожему на дьявола. — Простите. Он говорит по телефону, — говорит она, указывая на красную лампочку на чёрном телефоне на её столе. Я улыбаюсь, и она растворяется в тысяче звёздных капель. — Скажите ему, я подожду. После того как я сажусь напротив её стола, я смотрю в потолок, стуча пальцем по шее и по подбородку снова и снова, как часы, отсчитывающие секунды. Я снова смотрю на неё и чувствую, что мне холодно, так как она всё ещё смотрит на меня с открытым ртом. Это толкает её на поход к ещё одной двери из матового стекла. Она робко стучит, голос Эла гремит: «Что?» — и мои яйца снова болят. Я снова предчувствую грёбаное удовлетворение. — Это… Эм… Премьер-министр здесь, чтобы увидеть вас, — кротко говорит она ему от двери. Я не слышу его ответа, но она поворачивается ко мне, потрясённая, что я уже стою в ожидании. — Позвольте мне проводить вас, премьер-министр. Он в «Диоре». Боже. — Премьер-министр, — говорит он. — Лоулайт-сан. — Могу я вам чем-нибудь помочь? — Мне нужен адвокат, — говорю я, затаив дыхание, как будто пробег по лестнице только что меня нагнал. — О. — Или барристер. — Я барристер. Спасибо, Чиё. — Секретарша исчезает по команде, но он всё ещё смотрит на меня с телефоном в руке. Я подхожу к нему вплотную. Чёрт, это большой офис. — Это срочно? — спрашивает он. — Очень. — У вас какие-то проблемы? — Да, у меня большие неприятности. — О каких неприятностях мы говорим? — На нём серебристый шёлковый галстук от «Эрмес». Тот, что с логотипом. Его больше нет в продаже — он был выпущен в лимитированной серии. Слишком формально, чтобы носить на работу, но… Боже. — Убийство, — говорю я ему. — Какое совпадение. Я специализируюсь на убийствах. — Возьмётесь за моё дело? — Кого вы убили? — Пока не знаю. Я ещё не решил. — По крайней мере, вы будете готовы. Я всегда восхищался предусмотрительностью в человеке. — Мне просто нужен представитель. Очень нужен. Его рот тут же приклеивается к моему. Я настойчиво пробиваю свой путь языком и стону от удовольствия. Этот галстук — фантастическая вещь. Все переплетения в моей руке прекрасны. Потом он отталкивает меня назад. — О чёрт, я разговариваю по телефону! — задыхается он, поднимая телефон к уху, и уходит в другую комнату. — Здравствуйте, примите мои извинения. Да. Да, я могу в пятницу, но это должно быть во второй половине дня… Я сажусь и откидываюсь назад, пока вся кровь не приливает мне в голову, а не куда-то ещё. Через несколько минут Эл снова открывает дверь, и я улыбаюсь ему. — Привет, — говорю я. — Ты здесь. — У меня обеденный перерыв. А у тебя? — Я возьму его прямо сейчас! — восклицает он с широко распахнутыми глазами. — Блестяще. — Нет, подожди, я не могу сейчас, — говорит он и обходит меня, поэтому я сажусь, чтобы видеть его таким, как желает гравитация. — Ты не можешь вот так просто появиться. — Ты уже много лет приходишь ко мне в офис, когда тебе только заблагорассудится. — Да, но это я. Вот и всё. С меня действительно хватит. Я встаю, и он выглядит испуганным. — Я пришел к вам, мистер Лоулайт, — говорю я ему медленно. — Господи, не говори так. У меня телефонные переговоры с клиентом через минуту. — Отложи. — Я не могу. Он разрешает один телефонный звонок в день в половине двенадцатого, и всё. — Это не моя проблема. — Нет. Она моя. — Ты делаешь это моей проблемой. — Ты будешь сидеть на месте, — говорит он с силой, но не без некоторой паники. — Сядь! — Почему? — спрашиваю я и снова к нему подхожу. Он отступает, но в какой-то момент ударяется о стену. — Чтобы я мог поговорить с тобой как с человеком, — говорит он. — Потому что обычно ты так не делаешь? — Нет. Ты становишься для меня сексуальным объектом. Я не хочу относиться к тебе, как к сексуальному объекту. — Чёрт возьми, относись. — Нет! — кричит он, указывая на стул, который я оставил позади. — Правда. Я этого хочу. Иди сюда и насладись. — Стой где стоишь! — И заодно трахни меня. — Я профессионал своего дела! — Как и я. — Нет, ты распутная шлюха. — Я могу быть и тем, и другим. — Боже, ты попал не в ту индустрию! Звонит телефон, и мы оба срываемся с места, но он хватает его первым. Он садится в кресло за столом, а я встаю на коленях между его ног, пока он слушает кого-то, кто разглагольствует. Я снимаю его обувь, стягиваю носок («Pringle of Scotland», 100% кашемир: они идеально сидят на его лодыжках, как вторая кожа, как маска хорошего человека) и целую его ногу. Он делает резкий вдох, и мои губы искривляются в самодовольной улыбке. — Вау, — говорит он. — Нет, извините. Я говорил сам с собой о своём кофе. — Помнишь, когда я это сделал? Помнишь, как поцеловал твою туфлю? — шепчу я. Он смотрит на меня немигающим и застывшим взглядом и говорит в телефон. — Простите, я не расслышал. — Помнишь, как слизывал Дживаса с тыльной стороны ладони, как будто лайм после плохой текилы, а потом поцеловал тебя? — О, простите. Помехи на линии. Кто мочился в Ваш апельсиновый сок? — говорит он в трубку, возбужденно глотая. — Я прикусил твой язык и высосал кровь. — Ну, это не очень приятно, не так ли? Отметим это на слушании. Я прохожусь ладонью вверх по молнии на его штанах и чувствую скуку. — Я не против — стать сексуальным объектом. Я уже привык. Я не возражаю, если это делаешь ты. Когда я наклоняюсь вперёд, должно быть, это срабатывает как предупреждение об опасности, потому что он внезапно встаёт и уходит в другую комнату, закрыв дверь. Думаю, он запер её, поэтому я разминаю шею и рассматриваю поверхности, где я мог бы стать сексуальным объектом во время обеденного перерыва. Через несколько минут я слышу щелчок замка, и он возвращается внутрь, строгий и решительный. — Нам нужно пересмотреть условия, — говорит он. — Да? — Они очень нечёткие. Ты занимаешь много моего времени. — Как раньше? — Да. Но хуже. — Возвращайся на работу. — Нет. — Ты сказал, что сделаешь это. — Пока ещё слишком рано. Что насчёт судебного разбирательства? Мы договорились об испытании. — Суд завершён. Я хочу, чтобы ты увидел мой новый офис как можно скорее. — У тебя новый офис? — Он особенный. — Лайт, ты должен уйти. — Это произведение искусства. — Когда Стефан вернётся завтра, это должно прекратиться. На сто процентов. Я очень на тебя злюсь. — Злишься? — я задыхаюсь. Это отличные новости. Из этого выходит только хорошее. — Да, но не в этом смысле. Для Стефана я очень зол на тебя. Мы снова должны подружиться. — Думаю, уже поздно. — Нет, для Стефана, когда он вернётся. Я лжец, и у тебя тоже неплохо получается. Не стоит недооценивать его или кого-то ещё, потому что именно тогда случаются ошибки. Выдам ему лицензию на оружие, раз он остаётся. Если он достанет пистолет, не хочу даже думать, что он с ним сделает, если что-нибудь заподозрит. — Я бы хотел, чтобы он застрелил меня, — я снова задыхаюсь. Моё лицо отражает желание и ужас. — Он может убить меня. Честно говоря, иногда он очень страшен. — Он может застрелить нас обоих! — Лайт… — Просто представь. Какой-нибудь журналист сделает фото, и мы будем в статье. Кровь повсюду, но в морге нас разлучат. Боже, только представь это. — Думаю, ты слишком много себе представляешь. — Ты так далеко. — Да, и останусь на такой дистанции. Тебе нужно уйти. — Почему? — Потому что я работаю. Мой вздох, кажется, исходит из глубины души, и каждая часть меня согласна с тем, что это разочаровывает. У меня заканчивается время, и это разочаровывает. — Я собирался пригласить тебя на ужин, — говорю я, приглаживая штаны, вставая. — Обед и ужин. Но ужин может включать в себя еду. — И… — Если это поможет, могу пригласить других людей. — Например, твою жену? — спрашивает он. — Нет, она не выходит из дома после наступления темноты. Её лодыжки опухают, и она не может носить каблуки. — Значит, она не может выйти из дома? — Она просто не хочет. Вместо этого она смотрит сериал о королеве с малышами. — О. — Я мог бы пригласить Саю и Тоту. — Чёрт, нет. — И Миками, и Наоми. Думаю, теперь их можно показать вместе на публике. Её муж мёртв уже как две недели. — Но Наоми и Стефан… — Это всего лишь дружеский ужин, — перебиваю я его.  — Совершенно невинный. — Я знаю. — Но если ты не будешь вмешиваться в процесс еды играми под столом, я буду очень расстроен. — Ладно. — Пожалуйста, вторгнись в моё личное пространство. — Не подходи ближе! — он кричит, поднимая кверху ладони, будто направляя моё движение. — Я очень хочу работать, а не снимать штаны. — Ты не должен снимать их. Я могу обойти их стороной. — Нет. Нет. Ты не приблизишься ко мне и моим брюкам. Ты — премьер-министр. Вернись к работе и министрируй премьерным образом. — Но ты поужинаешь позже? — Только за твой счёт. — Мне не нужно ничего платить. Меня бесплатно кормят в «Blue Note». — «Blue Note»? — В Минато. — Я знаю, где это. Но там играет джаз, — говорит он. Боже, он прав. И главное, плохой джаз. Я уже знаю, что ненавижу это место. Я пытался понять джаз, правда пытался. Считается, что хобби руководителя — ценить бессмысленные шумы, которые звучат так, как будто кто-то заполняет посудомоечную машину. — Цена, которую мы должны заплатить, — вздыхаю я. — Тогда поедем в «Кодзуэ». — Они закрыты по средам. — Чёрт, да. «Арония-де-Таказава»? Они поменяют для меня бронь. — Мне всё равно, куда мы пойдём. — Тогда «Blue Note». Я заберу тебя отсюда в пять. — Ты не закончишь работу до половины пятого. — Тогда шесть. — Семь. — Хорошо. Эл, ты должен увидеть мою машину. Я говорю инфантильно, как подросток, хотя, когда я был подростком, я был таким же серьёзным и строгим, как сейчас. Вообще-то, мне было насрать на всё это. Он подходит ко мне, по пути закрывая некоторые файлы и книги на столе. — Уверен, что когда-нибудь это сделаю, но я встречу тебя там. — Я мог бы просто забрать тебя, это проще, и мы могли бы… — Я встречу тебя там, если захочу, или вообще не пойду, — вырывается у него. — Таковы условия сделки. — Но ты будешь там. Я просто хочу тебя понять. — Быть понятым — значит сделать себя мертвецом, — улыбается он в ответ. Мои глаза целуют его лицо, когда мы смотрим друг на друга. Хотел бы я, чтобы «Аркадия» не закрылась, но это место было полным дерьмом.

***

Он не появился. Я терпел джаз и пустые разговоры. Я собирался отвести его за другой столик и поговорить о моём налоговом счёте, чтобы узнать, что он об этом думает. Я могу выслушать его, даже если его мнение отличается от моего. Я бы, наверное, не обратил внимания, но послушал бы. Мы могли бы поговорить о моих планах изменения судебной системы, и я мог бы потереть его ногу, пока я рядом; но он не появился, и я остался с Наоми и Миками, и Саю и Тотой — двумя плохо сочетающимися парами. Еда на вкус как картон. Я думаю о том, чтобы навестить родителей, за исключением того, что моя мать будет говорить о детях. Трудно поймать их по отдельности, когда папа ушёл на пенсию, и, конечно, я слишком занят, будучи женатым и на страже родины, поэтому вижу их не так часто. Когда-нибудь я мог бы взять папу на озеро. Интересно, любит ли он рыбалку. Мой кофе только что прибыл, и я получаю текстовое сообщение от Эла. Он говорит, что я должен что-то сделать с уборкой переулков Токио. Он снова сошёл с ума. Нет, он, должно быть, в переулке. Я проверю несколько переулков, посмотрю, насколько они грязные, и что-нибудь сделаю. Может быть, упомяну об этом в Парламенте. Я должен расследовать эту ужасную проблему. Слава Богу, что я обратил на это внимание. Я должен поблагодарить его. Я оправдываюсь и споласкиваю рот глотком кофе перед уходом. Даже несмотря на то, что они не разговаривали со мной, так как Саю говорит об ЭКО, они все выглядят опустошёнными, когда теряют единственную связь, которая у них есть. Мне похуй. Здесь два переулка по обе стороны ресторана, и один действительно очень грязный, но там нет Эла, только кошка, которая трётся о мои ноги. Другой переулок такой же грязный и тёмный, как и предыдущий, и я спотыкаюсь о пустые коробки и невидимые в темноте вещи. Я слышу, как вода стекает по стенам, и думаю, что, вероятно, меня очень скоро ограбят. Но почему я должен быть найден мёртвым в таком месте? Будут ходить слухи о том, что я искал незаконную торговлю или что-то такое, что не было бы полной ложью, но всё же. Внезапно яркий свет падает мне в глаза. Он опускается, и, после того как я оправляюсь от слепоты, я вижу, что Эл стоит за какими-то мусорными контейнерами, потягивая что-то через соломинку. — Ну разве ты не прелесть, — говорит он, любезно отвлекаясь от шумного питья. — Странно видеть тебя здесь. — В переулке? Почему ты просто не зашёл внутрь? — Слишком рано начинать общение. Хочешь допить мой молочный коктейль? Это лучшее из «Макдональдса». Он протягивает мне сердечный приступ в стакане, и я хмурюсь от света его брелока. — Ты водишь меня в такие красивые места, — вздыхаю я. — Это естественная среда обитания для развратников, — объясняет он, выглядя довольно развратно. — О? Тогда давай осмотримся. — Здесь нет ничего интересного, кроме меня. — Тогда давай посмотрим на тебя. — Это совсем другой костюм. Ты раньше его не носил. — Он указывает на меня. Да, теперь ты упомянул об этом. — Вот как должен выглядеть «Рив Гош», — говорю я ехидно, включая телефон, чтобы взглянуть на то, что меня окружает. Не очень приятно. Я слышу резкий стук и оборачиваюсь, чтобы увидеть, что Эл бьёт себя в грудь, прижимая руку, будто он запыхался или у него кислотный рефлюкс. — О-о-о-о, прямо в сердце, — говорит он. Его зубы отражают свет моего телефона, когда он улыбается, и я иду к нему, пожимая плечами, показывая, насколько некрасив Стефан по сравнению со мной: ведь я родился для таких костюмов. — Ты должен был зайти внутрь. Я хотел поговорить с тобой о работе, — говорю я ему. Он бросает свой напиток в один из контейнеров, и звук отдаётся эхом. Непохоже, что он меня слышал. — Эл, я хотел поговорить с тобой. И нет, мы не можем быть в пределах досягаемости друг друга без чего-то насильственного. Меня немедленно и неудобно толкают к контейнеру. Мой рот бесстыдно насилуют, и мне жаль, но, видимо, мне придётся просто с ним трахнуться. Прижавшись к нему, я чувствую былое равнодушие — хотя я всё ещё немного равнодушен: когда люди говорили со мной, очевидно, воображая, как я буду выглядеть на их простынях. Я использовал искушения, инсинуации и жесты, вознаграждая, когда они доставляли мне то, что я хотел. Это не сработало лишь однажды, когда я был слишком импульсивен и сдался слишком рано. Я не получил того, что мне обещали, но меня познакомили с кем-то, кто дал мне это, так что в конце концов всё получилось. С женщинами всё не так сложно, потому что они другие. Некоторые назвали бы их глупыми, и, честно говоря, многие мужчины тоже глупы, но женщины просто другие. Они не могут видеть будущего, в то время как мы, мужчины, когда находимся в доминирующем положении, можем. Мы видим лишь возможность потрахаться. Раз или два. Но всегда выход один. Мы видим реальность. Итак, всё это происходит, и я почти забываю, что мой костюм YSL касается грязного старого куска пластика, когда Эл бормочет мне в рот, что он хочет, чтобы я повернулся. Я притворяюсь, что не слышал его по нескольким причинам; главная — это то, что я могу закрыть глаза на многое, но это место отвратительно. Я думаю о его машине. Это четырёхместный автомобиль. Тогда я думаю, что Киёми может узнать. У неё хорошо развита интуиция, и такая мысль не была бы для неё невозможной. Не знаю, как она отреагирует сейчас. Её самооценка пострадает, и она, вероятно, взбесится. Она бы не подумала, что я лапаю Эла в переулках, но какую-то девушку — вполне возможно: одну из моих секретарш, например, — и это было бы очень несправедливо, потому что я не делал этого в течение многих лет. Её мать уже посеяла в ней семя подозрений. Я не заслуживаю доверия. Он говорит мне, чтобы я повернулся снова, но я просто делаю забавный жужжащий звук, когда целую его. Нет, нет, нет. — Повернись. Я не говорю «нет» вслух, но я говорю это глазами, и он видит. Ему это совсем не нравится. Ему не нравится непослушание. Нет, меня не используют в грязном переулке, в окружении отходов. Это настолько ниже моего достоинства. Это настолько ниже моего уровня. Но его глаза настойчиво требовательны. Глаза Киёми отражают звёздный свет и ничего не просят, лишь скрывают мечты. Его же взгляд, словно матовый чёрный бархат, показывает мне всё сейчас, и он хочет, чтобы я повернулся. Я отказываю ему, как будто само моё тело отказывается подчиняться, поэтому он заставляет меня повернуться и прижимается, придавая мне форму. Он двигается, и с YSL обращаются очень неуважительно, и я чувствую шок и дискомфорт, а затем болезненное, жёсткое возбуждение стреляет в меня, вверх по спине, сжимая меня так же твёрдо, как его руки. Я чувствую боль, и моя голова повисает, пока он не поднимает её, вынуждая смотреть прямо вперёд, пока я не чувствую, что он полностью держит меня. Он говорит мне в ухо, приказывает открыть глаза. И я подчиняюсь, и мои зубы смыкаются, когда я вижу перед собой туннель бесконечной тьмы в небольшом прямоугольнике уличных фонарей, тени прохожих и автомобили, и моменты времени. Я невольно напрягаюсь, когда он толкается в меня, и это ужасная ошибка, потому что позже я пожалею об этом. Я слабо кричу, но он держит мою голову перед миниатюрой жизни. — Посмотри на них, — говорит он. — Они твои. — Они мне не нужны, — говорю я ему. Мой голос тих и слаб, но он слышит меня. Он целует мою шею и стонет в мою кожу. Я придерживаюсь за край контейнера перед собой одной рукой. — Не теряй сострадания, Лайт. Это всё, что у тебя осталось.