Те, кто не имеет принципов, поддадутся любому соблазну

Когда я добираюсь до больницы, то, как и подозревал, Стефан сидит на стуле возле кровати Киёми. Он держит на коленях корзину с фруктами и прочим бессмысленным дерьмом. Подарок для Киёми от кабинета министров: узнаю их безобидную мягкость. «Сожалеем, что вы заболели. Нам на самом деле всё равно, но мы должны были это сделать, так как вы жена премьер-министра, так что вот, возьмите корзинку». Когда я вхожу, в комнате воцаряется тишина. Дверь медленно и громко закрывается за моей спиной, словно я незнакомец, только что вошедший в бар в криминальном районе города. Я не чувствую ничего, кроме преступного умысла и полного безразличия к ним обоим. Я игнорирую Стефана — и Киёми тоже, если уж на то пошло. Я лишь отдаю ей сумку, в которой хранится содержимое опустевшего ящика с шёлковыми вещами, которые больной человек носить не должен, но она будет. Целую щёку, которую она подставляет мне вместе с новостями о своём сегодняшнем самочувствии. Ей лучше. Монитор рядом с ней подаёт звуковые сигналы, и у меня нет выбора, кроме как стоять у окна, отслуживая срок, пока не уйду, тем самым выполнив свой долг. Киёми продолжает говорить. По какой-то причине она чувствует необходимость рассказывать мне всё о том, как аппараты и медсёстры держат её в сознании. Стефану, должно быть, действительно нечего делать, если лучший способ заполнить бесконечное пространство свободного времени — провести его с Киёми. Он издаёт звуки удовлетворения, а я смотрю на крошечные автомобили на дорогах внизу. Довольно интересный вид. Всё выглядит поддельным и миниатюрным, как игрушечные сооружения. Я удивлён, что окно открывается, потому что оно тоже выглядит фальшивым, и закуриваю сигарету. Разговоры резко замолкают, мне напоминают, что я веду себя неподобающе, но всё впустую. То, что неуместно, теперь уместно. Мне позволено делать вещи, которые другие делать не могут, не получив пощёчины. Медсестра приходит проверить, не умерла ли Киёми, но она не умерла, и медсестра заметно разочарована. Она не комментирует нарушенные мною правила: очередное доказательство того, что цивилизованный мир имеет законы для масс и отдельные законы для меня. Я прошу сегодняшние газеты; она приносит их быстро, склонившись, словно у неё проблемы с позвоночником, не позволяющие ей стоять прямо. Затем провожу час, читая газеты от корки до корки. Айхара на всех страницах, но моё приподнятое настроение не даёт мне расстраиваться чем-то большим, чем жёлтой курткой, в которой его сфотографировали. Киёми просит меня подвинуть стул поближе к ней, но я честно отвечаю, что не выношу больничного запаха. Я должен сидеть у открытого окна или буду подавлен и упаду в обморок, и от её сердечного монитора у меня болит голова. Ей очень повезло, что я вообще здесь. Мне звонит Ватари, и я отвечаю в палате. Мне звонит Эл, и я отвечаю снаружи. Я знаю, что нарушаю все правила поведения обеспокоенного мужа в этой ситуации, и в шоке от самого себя. Возможно, моя усталая, разочарованная агрессия, которую я бы выместил на Эле, если бы Киёми не прервала нас, или на Айхаре, но другим образом, заставляет меня осмелиться сменить линию поведения. Никто не говорит об этом, и с каждой секундой я чувствую себя всё более всемогущим. В общей сложности я провожу около полутора часов в палате, чего, полагаю, более чем достаточно, и заканчиваю свой визит, передавая Стефану от Эла, что приду сегодня вечером, поэтому он уже может доставать пылесос. Он кивает, но не выглядит довольным. Может, ему стоит меньше скулить и больше учиться готовить? За всё время моего пребывания здесь единственное, что интересно, — то, что Киёми спросила Стефана, как поживает Эл, и явно ожидала, что он расплачется. Он ответил, что не знает, но, подозреваю, расскажет больше, когда я уйду. Хотелось бы указать на то, что Би, его гость, предположительно остался без присмотра, пока он сидит здесь с корзиной винограда и папиросной бумаги; и я бы правда сказал это, если бы мне не было всё равно. Он упомянул, что думает завести щенка. Я фыркнул в лист «Ёмиури симбун», но это осталось без комментариев. У меня есть готовый список того, что нужно ответить Стефану, если он скажет что-либо против меня, но он этого не делает, поэтому придётся рассеять своё раздражение в другом месте. Я снова даю приветственный/прощальный поцелуй щеке Киёми сразу после слов, что её мать скоро приедет на поезде, чтобы навестить её. Сегодня был бы чудесный день для железнодорожной катастрофы. Сейчас уже час дня. Вернувшись в офис, я вижу, как Айхара скитается снаружи, воняя разрушенной жизнью, беспокойством и потом. Я мог бы уволить его прямо сейчас, но Эл был бы очень разочарован, что я его не подождал. Пожалуй, Айхаре нужны выходные для ещё большей неуверенности, прежде чем он узнает свою судьбу. Я говорю ему, что постараюсь найти время сегодня днём, если он захочет подождать. Вместо того чтобы просить назначенную встречу в другой день, чтобы он мог, не знаю, поработать, а не заставлять мою комнату ожидания выглядеть неопрятной, он жадно благодарит меня и садится, чтобы обдумать своё бесполезное существование, пока я сортирую книжные полки и удаляю мёртвых людей из моих контактов электронной почты. В три я пишу черновик заявления для прессы о Киёми, которое должен опубликовать в понедельник. Это занимает у меня пять минут. Затем я полностью в растерянности, потому что мне больше нечего делать, так что у меня есть время на душ и смену костюма. Я получил костюм в подарок от очень богатого бизнесмена в обмен на влияние. Подходящее время, чтобы его осмотреть. К костюму прилагались два конверта. В одном — большой чек, выписанный на партию, а в другом — большое количество наличных денег для меня, которые я обязательно отмою. Было ещё письмо, и над ним я долго смеялся. В нём, в частности, говорилось: «Считаю, что, учитывая мой накопленный опыт и глубокое чувство государственной службы, а также возможность посвятить время эффективному выполнению обязанностей, я мог бы внести свой вклад в парламентский процесс…» Нет, но я возьму твой костюм и деньги. На первый взгляд кажется, что этот коктейльный костюм мне не слишком подходит, но, примерив его, я тут же убеждаюсь в обратном. Пиджак шерстяной, с чёрными шёлковыми полосками, ворсом под верхней пуговицей и отворотом на 2¼ дюйма, и слава богу — будь он шире, я бы скорее походил на гангстера, чем на министра. Он слегка узок в плечах, на манжетах четыре прорези под пуговицы, а края воротника, лацканов, клапанов и бортиков на карманах расшиты. На планке серебряный кант, а между швом на ней и подкладкой — ручная вышивка. У костюма три потайных кармана: обычный для чековой книжки, небольшой треугольный, застёгивающийся на пуговицу, и маленький слева, вшитый в низ подкладки. Я полностью удовлетворён, так что незамедлительно распускаю примётывание на плечиках костюма и срываю бирку. Теперь он мой. Я пытаюсь задремать на кушетке, но не могу. Кофеин и нетерпение мне не позволяют, поэтому я сообщаю начальнику службы безопасности, что сегодня вечером останусь у друзей. Да, сегодня, возможно, завтра и, возможно, до конца времён. Он расспрашивает меня, кто, где и как долго; и всё это я замалчиваю, упоминая о том, что Киёми находится на пороге смерти в дорогой больнице. Он звучит очень понимающе, но мне не нужно его понимание; я просто хочу, чтобы он и его лакеи оставили меня в покое, пока я в них не нуждаюсь. За мной должны присматривать заботливые друзья, и мне нужно увидеть, как мой глава пиара уволит ЦРУшника, чтобы мы могли беспрепятственно трахаться. Он говорит, что это, должно быть, очень тяжело для Киёми и меня. Я грустно хмыкаю в ответ, но после того, как звонок окончен, размышляю, насколько это неправда. Это должно быть очень напряжённым для меня, да, но нет: я в восторге. Я злюсь на Киёми за то, что она вцепилась в мою жизнь. Я чувствую, словно был вынужден жениться на ней, хотя и знаю, что это не так. Идея была моей, я всё начал, а потом расслабился, позволив этому случиться, и я появился в тот день и сыграл свою роль, — но теперь я чувствую себя обиженным. Я рад, что она в больнице, потому что фактически я снова свободен, хотя бы временно. Я бы потратил каждую доступную мне свободную минуту, следуя за Элом по пятам. Я думаю о вещах, о которых он мне рассказывал, — живых и полных надежд, — и о другом, о разном; о том, что он будет говорить и делать вечно. Вещи, которые мне неинтересны, но остающиеся в моей голове; например, как он сказал, что всегда хотел поехать на Бора-Бора, просто чтобы потом рассказывать, что он там был. Он останется в своей каюте на круизном судне, потому что сама идея круизных судов напоминает ему о тюрьмах, на минутку ступит на берега Бора-Бора, а затем вернётся в каюту, потому что солнце режет ему глаза. Серое небо — его естественный климат. Серое небо, стреляющий стук капель дождя по подоконнику и танцующий ветер. Каждую секунду, когда мы находимся порознь, я упускаю такие бесполезные драгоценные моменты, и, возможно, если повезёт, я смогу заполучить их обратно и оставить с собой навсегда. Мне нужны его мысли и мнения, чтобы игнорировать их или смеяться про себя, когда слышу, как кто-то упоминает о Бора-Бора по телевизору. Я упаковываю сумку со сменной одеждой и не забываю зубную нить и другие предметы первой необходимости. Я закончил. Айхара всё ещё снаружи. Он встаёт, когда я покидаю кабинет. К сожалению, я не смог освободить для него график на сегодня, но если он вернётся в понедельник в 11 утра, то приму его. Я буду сидеть с письмом об отставке, готовым на подпись, но Айхара пока не знает об этом. Моя улыбка вселяет в него надежду, но в понедельник утром она разобьётся, как самолёт без двигателя. Теперь, когда моё побережье очищено от неважных вещей, я заявляю Элу, что он мой шофёр, и болтаюсь вокруг его офиса до шести часов. Я не могу сам вести машину, я слишком расстроен. Он думает, что я похож на внебрачного сына сутенёра. Так как Эл случайно нарочно свернул не туда, мы подъезжаем к его дому лишь в восемь вечера. Отчаяние, державшее меня одновременно истощённым и бодрым весь день, исчезло, когда мы оказались на последнем участке дороги к дому. Тогда мне хотелось, чтобы он проехал мимо этой деревянной избы и кретинов внутри и просто продолжал ехать дальше. Но есть очень веская причина, по которой я здесь, и я должен это увидеть. Если оставить его наедине с собой, Эл, вероятно, будет продолжать играть в избегание, и очень важно, чтобы он не только отдал Стефану прямые приказы, но и выяснил степень серьёзности ситуации. Как я могу противостоять этой бесхребетной атаке, если понятия не имею, что происходит? Кроме того, я уверен, что меня ждёт много приятного. В руках я держу свои сумки и стою рядом с Элом, пока он колеблется у двери и смотрит на меня в последнюю минуту. Внутренне я закатываю глаза. Внешне я целую его в качестве прелюдии и напоминания, а затем возвращаюсь к улыбке, облизывая губы. Сделай это, тупой ублюдок. Он говорит, что хочет снова увидеть меня в своей постели. Да, ну, ты знаешь, что должен для этого сделать: прекрати валять дурака. Но ему нужна нежная поддержка и подбадривание, потому что он не может выносить прямые приказы и агрессию, даже со мной. Особенно со мной. Я говорю, что хотел бы быть в его постели, и это делает своё дело, потому что он выдыхает тихое «окей» и открывает дверь. Заходя внутрь, я объявляю последние часы Стефана и удивляюсь, что не слышно зловещих раскатов грома. Я улыбаюсь при виде Би и бросаю сумку у двери, пока Эл что-то бормочет ему, выключает телевизор и направляется в спальню, снимая пиджак и галстук по пути. Я сажусь за стол и жду чего бы то ни было. Эл возвращается, сменив костюм на грустную футболку с V-образным вырезом, на такие же грустные брюки и маниакально-депрессивный кардиган. Он выглядит так, будто едет к зубному в Сибирь. Он шаркает на кухню, и я слышу, как он сообщает Стефану, что я здесь. Я не слышу ответа Стефана, который, я уверен, буквально наэлектризован, потому что Би внезапно издаёт больше шума, чем должен. Он садится за стол, убедившись, что между нами есть несколько пустых мест. Он принёс с собой книгу. Все знают, что нельзя читать за столом, это базовые хорошие манеры. Эл оказывается в поле зрения на кухне и смотрит на меня, открывая шкаф. Я улыбаюсь, он слабо улыбается в ответ, и я не знаю, в чем его чёртова проблема. Затем появляется Стефан, держа нечто, похожее на ужасное золотое украшение, перед лицом Эла. — Он очень сожалеет, — говорит Стефан. Игра окончена. Стефан разговаривает с неодушевлёнными предметами. — Тебе не нужно ни за что извиняться, и ему тоже. Чем бы оно ни было, — отвечает Эл. — Это золотой кролик. Шоколадный. Скажи «привет», вы созданы друг для друга. — Почему на нём лента с колокольчиком? — Не сомневайся в золотом кролике. На это есть причины за пределами нашего понимания. — Спасибо тебе за моего золотого кролика, — грустно говорит Эл. — Ты останешься на ужин? — спрашивает меня Би. О, заткнись. Эл проделывает дерьмовую работу, расставаясь с кем-то. Возможно, мне придётся вмешаться и сделать это за него. — Что? — говорю я, всё ещё глядя на Эла, Стефана и золотого кролика, пытаясь услышать их разговор. — Да. Да, я останусь на ужин. — Значит, ты сам себя пригласил? — Нет, это Эл меня пригласил. Ты не мог бы не говорить со мной? Я устал. — О да. Слышал, твоя жена в больнице. Это ты её туда положил? — Не специально. — Работа прошла хорошо? — спрашивает у Эла Стефан, стоящий перед ним и ломающий золотого кролика. — Ты случайно не знаешь, поел ли премьер-министр? Потому что я не уверен, достаточно ли у меня еды, и это не еда для премьер-министра, понимаешь? Я сделал чизбургеры. Он ест чизбургеры? Я бы хотел увидеть, как он ест чизбургер. Что случилось?  — Ничего. Он может взять мой чизбургер. Я бы тоже хотел посмотреть на это зрелище, но думаю, что от этого перезагрузится мир. — Он может съесть мой. Стоит посмотреть на это, поэтому я готов голодать. Можно я съем золотые кроличьи уши? — Слышится щелчок, и кролик раскалывается на части. Эл в этом ужасен. — Зачем ему приглашать тебя, — снова перебивает меня Би, хотя должен видеть, что я занят. — Разве у тебя нет слуг, чтобы кормить тебя и удовлетворять все твои прихоти? — Это их работа, и она хорошо оплачивается государством, — спешу ответить я. Он говорит что-то едкое в ответ, но я пытаюсь заглушить его голос, потому что Стефан снова сошёл с ума. — Что, что, что? — Что? — спрашивает его Эл. — Это я тебя спрашиваю. Ты делаешь такое грустное лицо, когда хочешь спросить меня о чём-то, но не можешь, так что вместо этого ты просто демонстрируешь эту грустную улыбку. — Я не демонстрирую грустную улыбку. Если бы я хотел тебя о чём-то спросить, я бы тебя спросил, Стефан. — Вот так-то лучше. — Хорошо, — отвечает Стефан отстранённо, отворачиваясь. — Ты всё ещё работаешь в ЦРУ? — О, слава богу. Я бы предпочёл, чтобы он подождал, пока они принесут мою еду, даже если это чизбургер, но ради этого я могу потерпеть. — А? — говорит Стефан, поворачиваясь к нему в шоке. — Не ожидал. — Ну так? — Э, нет. Я ушёл. Ты же был со мной, когда я отправил им заявление об отставке. — Знаю, просто… тебя часто не бывает дома. — Я должен оставаться дома? Тебя самого часто не бывает дома. — Да, но у меня есть работа, — говорит ему Эл. — Две работы. У тебя нет, и я не говорю, что это плохо, поэтому не смотри на меня так. Но ты не в своей лодке, потому что она в сухом доке в моём гараже, а моя машина снаружи под дождём, когда на самом деле твоя лодка должна быть снаружи, потому что она в любом случае предназначена для того, чтобы мокнуть. — Ты спрашиваешь меня, чем я занимаюсь весь день? — удивляется Стефан, скрестив руки на груди. — Нет. Не говори таким тоном. Я не какой-то «что ты делаешь весь день, я так много работаю, а всё, что ты делаешь, — смотришь телевизор и тратишь мои деньги, где мой ужин?» человек. — У меня есть собственные деньги. Ты уже несколько месяцев ничего не платишь. А вот и твой ужин, — говорит он, указывая на, догадываюсь, чизбургер. Эл теряет самообладание, когда его прижимают к стенке. — Я… ах. Я не это имел в виду. Я имел в виду… — Потому что ты сдох бы от голода, если бы я тебя не кормил. — С большой вероятностью, но… — И я не трачу твои деньги. Хочешь, чтобы я заплатил за аренду? — Нет, я не хочу, чтобы ты платил за аренду. — Потому что я могу. Я заплатил за электричество и воду за последние два месяца, но я ничего не сказал, и ты не заметил, — говорит Стефан, пыхтя от возмущения. — Они ведь с прямого дебета? — спрашивает Эл. Чёрт возьми, почему бы ему не перейти к делу? Мне плевать на его счета за воду. Меня волнует Уэди. — Ты не привязывал их к своему счёту, — говорит ему Стефан. — О. Ну, спасибо, конечно, но ты должен был оставить их. Это мои счета. Ты открываешь мои письма? — На конвертах было отпечатано: «Окончательное требование», они лежали на твоём столе две недели, и ты их не открывал, так что да, я хотел сделать что-то хорошее. Кто-то должен был заплатить. Я не собираюсь открывать все твои письма! — Я… Послушай, мне очень жаль. Знаю, ты не открываешь мои письма, и было мило с твоей стороны оплатить счета. Ты великолепен во всех отношениях. Прости, — бормочет Эл. Я едва могу его слышать. Я действительно не понимаю, как он это выдерживает. Он адвокат, поэтому у него есть преимущество, и мне было бы жаль его, но он делал гораздо худшие вещи для лучших людей, чем Стефан, без причины, не моргнув глазом. Стефан не очень хорош, так что это просто откровенная ложь. — Да. Проехали, — выплёвывает Стефан. — С каких пор ты мне не доверяешь? — Доверяю. — Я думал, мы делимся счетами. — Ты здесь всего несколько месяцев. — И что? — Ну… — Мы ведь взрослые люди? Взрослые делятся счетами. — Но как ты можешь платить, Стефан? В смысле, какие у тебя на самом деле сбережения? — Хочешь посмотреть на мою выписку со счёта? — Я просто не знаю, что ты делаешь, когда меня здесь нет… Боже, звучит ужасно. — Да, ужасно, — сердито говорит Стефан и принимает стойку несправедливо раненого. — Ладно. Когда ты уходишь, мир просто останавливается. Я впадаю в режим ожидания до твоего возвращения, а потом готовлю тебе ужин, грёбаный пещерный человек. — Ха. По крайней мере, он не тряпка. Эх, ты, огромный кусок дерьма. Эл не обиделся, как я и ожидал, вместо этого он качает головой и трёт затылок. Он меня сейчас очень сильно подводит. — Стефан… — Нет! Я хожу, читаю и, да, смотрю телевизор. Я также чиню твой патио, потому что он гниёт снизу, но ты тоже этого не заметил. — Подожди, патио гниёт? — спрашивает Эл. К чёрту патио! — Да. Однажды один из нас в него бы провалился. — Этого не было в документах на дом! Меня обманули! — Да. — Но… то дело с Уэди. Что-нибудь об этом знаешь? — Уэди? С тех пор, как я ушёл, нет. С чего бы мне знать? Они ничего мне не сказали. — Твои друзья вытягивают политиков на допрос. — Не мои друзья. Больше похоже на ФБР, — пожимает плечами Стефан. — Это их работа: разоблачать и вести дружеские беседы с людьми. Они придурки. — ФБР тоже здесь?! — удивлённо спрашивает Эл. Меня это тоже удивляет. Как все эти ёбаные люди смогли проникнуть в мою страну, и никто не подумал, что я должен об этом знать? — Наверное. Обычно они дают о себе знать. И что? Почему тебя это волнует? — Это моя работа. — Твоя работа об этом заботиться? Ты что, курица-наседка для политиков? — Я должен это скрывать. Мне очень нелегко, когда они вытаскивают людей из домов, запихивают их в чёрные машины и пугают до смерти. Очень. Вызвали этого бесполезного старикашку, он увидел, что в этом замешаны НПА, а теперь он в больнице из-за стенокардии. Он чей-то дедушка, Стефан. Должно быть, он достаточно взрослый. Мы все знаем, как ты любишь своего дедушку, а теперь похоже, что ты убил кого-то. Это ты во всём виноват. Ты и твои друзья со значком… Так что, чёрт возьми, происходит? — Я не знаю, Эл. Я не знаю, почему ты думаешь, что я знаю. — Потому что ты работал в ЦРУ, и работал над этим делом, и ты сказал, что всё закончилось, но ничего не закончилось. — Должно быть, тогда они передумали. Последнее, что я слышал: всё для нас закончилось. Еда остывает, — говорит он и поднимает тарелку, которую Эл вырывает из его рук и кладёт на стол рядом. — «Нас»? Ты по-прежнему с ними! — Нет, просто не могу избавиться от привычки. — Однажды шпион — всегда шпион. Там клуб для выпускников или что? Что они выяснили, что заставило их передумать? — Чёрт возьми, Эл! Я не знаю! — Почему ты заставил его сделать это? — спрашивает меня Би. Отвали, я наблюдаю. — Всё ещё работаешь на них? — спрашивает Эл Стефана. — Это безумие! — Тебе не пришлось бы мне рассказывать. Я не собираюсь сердиться. Во всяком случае, я не настолько зол. — Я бы рассказал тебе. Если бы не стал уходить; но я ушёл. — Возвращайся к ним, — говорит ему Эл. Что? — Что? — спрашивает Стефан. Ну да. — До завершения расследования. — Зачем? — Потому что Лайт… — Лайт, — повторяет за ним Стефан с некоторой здоровой дозой раздражения. Мне не нравится, когда он произносит моё имя. Я никогда не давал ему разрешения. Он делает его уродливым. — Он попросил тебя об этом? Ты хочешь, чтобы я шпионил за своей страной, потому что они представляют интересы моей страны, для твоего Лайта? — Он не мой Лайт, он мой начальник. Боже, ты такой скучный. — Да, я действительно скучный, Эл. Ты работаешь на правительство, а не на него. — Он глава правительства, поэтому он мой босс. Я не работаю на безликую организацию. — Ты имеешь в виду, как работал я? — Ну да, ты работал. — Ага, работал. Работал, Эл. Я не знаю, почему тебе так не насрать на твоего Лайта. Что за выдуманное имя, — смеётся он. Нет, это не так! — Какое отношение к этому имеет его имя? — спрашивает Эл. Ему нравится моё имя даже больше, чем моим родителям, и он будет защищать его до смерти, хотя это не мешает ему издеваться над ним при каждом удобном случае. Также это единственная причина, по которой он разговаривал бы с моей матерью, находись они в одной комнате. — Оно выдуманное. — Нет. Оно в его свидетельстве о рождении, в отличие от Кристал с грёбаным «К». Это очень красивое имя. — «Это красивое имя», — с сарказмом повторяет Стефан. — Ты что, влюблён в него?  О Боже. Это закончится кровью на полу. Я отодвигаю стул, чтобы попасть на кухню как можно скорее, если придётся. Мы можем похоронить тело вместе. Эл, должно быть, видит, как я двигаюсь, и смотрит на меня, а я смотрю на него; Стефан, должно быть, видит эту немую дискуссию о том, как лучше избавиться от агента ЦРУ, который знает слишком много — по крайней мере, это то, о чём я думаю, — а затем тянет Эла к себе, из поля моего зрения. Я встаю и смотрю на то, где они стояли. Я должен пойти туда и вынуть себя из этого разговора. — Что ты натворил? — говорит мне Би. — Вот она — чёртова проблема, когда дом полон геев. Вас слишком много! Квиры и бисексуалы — худшие, блядь, люди в доме. — Иди на хер, — шепчу я, не обращая внимания. — Иди и посмотри, что там происходит. — Нет, пусть поговорят, любопытный ублюдок. — Ну так? — я слышу, как говорит Стефан. — Получается, это правда. — Не будь таким глупым. Лайт… — Он премьер-министр, а не Лайт. В любом случае, не должен им быть. Не для тебя. — Я знаю его уже почти пять лет, Стефан. — Значит, ты влюблён в него уже довольно долго. — Это не так… Откуда это всё взялось? — спрашивает Эл, внезапно звуча очень сердитым, что заставляет меня чувствовать себя лучше, поэтому я снова сажусь на место. Похороним его в другой день. — Должен отдать тебе должное, ты очень хорошо переводишь тему на что-то совершенно случайное. Разговор не о нём, ты просто пытаешься уклониться от моего вопроса, и если это глупый вопрос, тогда ладно, но не начинай обвинять меня в идиотизме. — Но ты только о нём и говоришь. Лайт сделал то, Лайт сделал это, Лайт сказал то, Лайт сказал это, и теперь Лайт сидит там и собирается съесть мой чизбургер! Ты сказал, что… — То, что я говорил, — неправда, я говорил тебе. Я был зол на него, поэтому и выдумал всё это дерьмо. Стефан, ты знаешь, что я его сделал, и если пресса узнает об Уэди и сойдёт с ума, то он может этого не пережить. — Так у вас не было романа? — Нет. — Я тебе не верю. Имею в виду, я не поверил тебе, когда ты сказал, что он гомофоб, потому что он, очевидно, думает, что ты великолепен. Он всё время здесь или работает в том доме, и ты либо там, либо разговариваешь с ним по телефону. — Ты немного преувеличиваешь, Стефан. Разве я не могу дружить с кем-то, чтобы ты не думал всякое? Ты то же самое говоришь о Би. — Очевидно, что между тобой и Би ничего нет. — Эй! — говорит громко Би, заставляя меня перевести на него взгляд. Сейчас он сидит в кресле рядом со мной, мы оба смотрим на кухню и слушаем голоса, исходящие из неё, но с разной степенью беспокойства. Он сортирует «M&M's» из миски на столе в ряды по цветам перед собой. — Но я прощу его за это. — Конечно, ты можешь дружить с кем угодно, — продолжает Стефан. — Но ты, должно быть, следуешь за ним по пятам, когда находишься на работе, потому что это всё, что я слышу о твоём дне. Поэтому я верю в то, что у вас был роман. — У нас не было романа, не надо так драматизировать. — Рабочие встречи в городе или совместные ужины? — спрашивает Стефан. Чёрт, чёрт, чёрт. — Здесь он прав. Всякому терпению приходит конец, — комментирует Би. — Что? — Эл почти кричит. Правда всегда его злит. Думаю, теперь с ним всё в порядке. — Киёми сказала, — говорит Стефан. Киёми, почему ты никогда не можешь заткнуться? — Он выходил намного больше за последние несколько месяцев, и теперь, когда она в больнице, он, вероятно, выходит всё время. Как и ты. Ты часто задерживаешься в офисе допоздна, а когда нет, пишешь кому-то, и думаю, что ему. Если только ты не встречаешься с кем-то, о ком я не знаю. — Я пишу сообщения множеству людей! — Кому? Кто твои друзья? — Би. — Так ты пишешь Би, когда он в том же доме, что и ты? — Нет, иногда я пишу Михаэлю. И другим людям. У меня есть друзья! Я даже не знаю номер Лайта, потому что он должен постоянно его менять. Спроси его. — В этом нет необходимости. — Как я должен защищать себя, если ты не хочешь слушать мои свидетельские показания? Ты оспариваешь достоверность моих доказательств? Я требую независимого органа, чтобы он выслушал все доказательства, а не только глупые идеи, которые ты выдумал. В любом случае, это всё слухи, и в данном деле они недопустимы. Мне жаль, но это очень несправедливое злоупотребление аргументом процесса, и оно приведёт к судебному пересмотру. — Эл, мы не в суде. Это я и ты, и мы ругаемся. Забудь о сообщениях: может быть, тебе просто очень нравится Twitter, но ты всегда на работе, или он недалеко, и ты не можешь этого отрицать. — Это сверхурочные, и он здесь не так часто. Впервые он пришёл сюда один, и, когда он в своём сарае, он работает. — Над книгой. — Над книгой, — говорит Эл. Да, над книгой. Эл просто проверяет на наличие ошибок. Я ещё ничего не написал, но это совершенно не относится к делу. — О чём это он пишет? — спрашивает Стефан. — Не знаю, спроси его, — предлагает Эл. Боже, я не знаю, о чём пишу! — Ты действительно пытаешься мне сказать, что не спросил, о чём он пишет, хотя на прошлой неделе вы потратили десять минут на разговоры об ароматических свечах? — Я бы подумал, что это секретный и частный бизнес, Стефан, я не из тех, кто любопытствует. Мне очень жаль, что наш разговор недостаточно литературный и наводящий на размышления, но его жена не очень хорошо себя чувствует. Дай ему перевести дух. Если он хочет расслабиться и поговорить об ароматических свечах, пусть говорит об ароматических свечах. — Киёми думает, что он уходит от неё из-за ребенка, но это не так, верно? Может, и так, но больше из-за тебя. — Теперь ты просто ведёшь себя глупо. Ещё более глупо. — Если бы ты был ему другом, то сказал бы ему вернуться и навестить жену и поговорить с ней об ароматических свечах, но ты приглашаешь его сюда, не спрашивая меня или не сообщив мне заранее. — Ты не разговаривал со мной, и я честно думал, что ты не будешь возражать. Я никогда ничего не говорил, когда ты приводил своих старых друзей из ЦРУ. — Нет, ты просто ложился спать. — Потому что они скучные. — А ароматические свечи не скучные? — Лайт — мой друг. У меня их не так много. — У тебя есть Би, и ты полностью его игнорируешь. — Я не «полностью игнорирую его». — Как полностью игнорировал меня и продолжаешь это делать. — Мне очень жаль, Стефан. О чём я думал, ставя себя выше твоих супружеских прав? Которых у тебя, кстати, нет, и я объясню почему. Во-первых, мы не женаты, поэтому конструктивный отказ не прокатит, и ни один суд всё равно тебя не послушает; мне бы сочувствовали, потому что ты такой идиот. Во-вторых, период супружеских прав уже давно прошёл, и, в-третьих, иди на хер! — Речь не об этом. Я беспокоюсь за тебя. — Это то, что ты говоришь, но мы оба знаем, о чём ты беспокоишься. — Это твоя вина, — говорит мне Би. Да, и ты тоже иди на хер. — Несправедливо! — кричит Стефан. Я предчувствую конец. Я могу пойти и распаковать вещи. — Я вернулся из Штатов, и ты уже был таким. Ты не вёл себя так раньше. Всё потому, что я попросил тебя познакомиться с моей семьёй? — спрашивает он. Ну, ситуации это не помогло. — Нет. Почему должна быть причина? Мне хочется так себя вести, вот и всё. — Я не виноват, что они задавали тебе вопросы. — Да, я узнал, что допрос у вас в крови. — Что я сделал, чтобы тебя так оттолкнуть? — Не знаю, Стефан. — Из этого ничего не выходит. — Нет. — Ну? Что мы сделаем, чтобы исправить ситуацию? Или тебя это совсем не интересует? — Я правда не знаю. Как исправить, имею в виду, — бормочет он. Нет, Эл. Прямо, энергично, не работает, пока. — Хочешь сказать, мы не можем ничего сделать? Эл. — Почему у меня должны быть ответы на все вопросы? Если ты несчастлив и я несчастлив, тогда я не знаю, что с этим можно сделать. — Вокруг слишком много людей. Когда были только мы вдвоём, всё было в порядке. Мы были более чем в порядке. Я стерпел много дерьма от тебя. — Как и я! Ты всегда играешь в свой «Black Ops», или полируешь свою грёбаную лодку, или говоришь: «Эй, давай прогуляемся в горах!» Нет, Стефан. Я не собираюсь гулять в горах. Я похож на человека, который лазает по горам? — Возможно, тебе стоит этим заняться. — Это насмешка? — Просто говорю, что ты снова теряешь вес. — У меня аристократическое телосложение. — Я думал, все аристократы толстые. — Нет, если не пьют портвейн. Когда они этого не делают, они выглядят как я, только ещё иногда носят парики. — Хорошо, но я всё равно уехал, и ты даже не разговаривал с ним раньше, если мог этого избежать. Я возвращаюсь, а ты делаешь всё, чтобы избежать меня, но дружишь с ним. Какого хрена? Ты был совершенно другим. Я твой партнёр. — Я всегда был с ним дружелюбен. По большей части. Он мой друг. — Какой именно друг? — Мы можем поговорить об этом в другой раз? Например, никогда? Он снаружи, как и Би, и я не хочу всем показывать наше грязное бельё. — У вас роман? Я спрошу его, мне всё равно. Кто он такой, меня совсем не впечатляет. — И поэтому ты обращаешься к нему только по должности. Нет, у нас нет романа, а если и есть, то я не заметил и уверен, что для него это тоже будет новостью. Мне нравится, что ты думаешь, что ты настолько хорош, что если я не подлизываюсь к тебе, то у меня обязательно должен быть роман с кем-то, с кем я в хороших отношениях. — Эл, я могу выяснить, и это не займёт у меня много времени. Тишина ложится в воздухе тяжёлым облаком. Я поворачиваюсь к Би, чтобы посмотреть, беспокоится ли он, но он просто самодовольно улыбается, поэтому я прохожусь пальцами через его тщательно построенные линии «M&M's». — Выясняй, — говорит Эл. — Ты провоцируешь меня, чтобы я нашёл доказательства? — спрашивает Стефан, явно удивлённый. — Да. Найди доказательства. Ещё одна долгая пауза, прежде чем Стефан отвечает то, что я жаждал услышать с той ночи в ресторане на плаву. — Думаю, мне следует уйти. — Возможно, это хорошая идея. — Я завтра куплю билет на самолёт. О! Становится лучше! Я смотрю на реакцию Би, и он, кажется, шокирован. Теперь моя очередь выглядеть самодовольным. Его губы сужаются в тонкую линию, и он бросает конфету мне в лицо. Я моргаю, когда она касается моей щеки, а затем продолжаю улыбаться. Ты следующий. — Ты не можешь покинуть страну, — выпаливает Эл. Что? Почему нет? — Все твои вещи здесь, и… — Мои вещи. Значит, дело не во мне, а в неудобстве моего переезда, вот в чём проблема? — Нет! Смотри… — Ты в плохом, чёрт возьми, положении, — говорит ему Стефан. Он появляется в проёме кухни и держится за дверную раму. Его рука превращает лицо Эла в идеальный портрет. Я хочу его сфотографировать. — Что касается моих вещей и меня, если тебе не всё равно: я сниму комнату в городе сегодня вечером, и, если ты захочешь поговорить завтра, тогда мы поговорим. Если ты этого не сделаешь, тогда найму фургон для переезда. — Мы поговорим сейчас, — говорит Эл. — Но премьер-министр проделал весь этот путь, чтобы увидеть тебя. Чтобы увидеть тебя, Эл. — Он приехал со мной… — Эл исправляет его без какой-либо грёбаной причины, а затем выглядит глупым и виноватым, что только заставляет спину Стефана напрячься от гнева. Если какие-нибудь злые слухи пустятся по Парламенту, я буду знать, в кого стрелять. — Да, конечно, — кивает Стефан. — Я, может быть, сумасшедший, но думаю, быть премьер-министром должно быть очень занятой работой. Ты ожидаешь, что он захочет провести время со своей женой, но он тратит его на двухчасовую поездку со своим пиарщиком для выпивки и чизбургера? Ты даже ничего не упомянул о работе.  — Эта беременность ему даётся нелегко. — О, не говори о скрипке, давай возьмём целый струнный квартет. Уверен, для Киёми это сложнее, — говорит он, возвращаясь в кухню, теперь снова вне моего поля зрения. Глаза Эла следуют за ним, но он не двигается. О, Киёми, Киёми, его сердце кровью обливается за Киёми. Почему его не волнует, что я, очевидно, слышу его? Почему они не могут просто расстаться, не втягивая в это меня? — У тебя нет понимания? — спрашивает его Эл. — Нет. Странно, что Киёми — та, кому трудно, но почему-то трагедию из этого делает он. Единственный человек, которого ты понимаешь, — это он, и до такой степени, что потворствуешь его дерьмовому поведению. Он должен вернуться к жене, заботиться о ней и слушать её причитания о болях в ногах и спине и о пинках в мочевой пузырь. — Он был с ней сегодня и всю прошлую ночь. Он не спал вообще. Посмотри на него, он выглядит отощавшим. — Какой кошмар. Он и должен быть измотан. Он пришёл, пока я был там, и даже ничего ей не сказал. Не спросил, как у неё дела. У него была сигарета, он сидел там, читал газеты в костюме, отвечал на телефонные звонки; и да, он выглядел потрясающе, несмотря на усталость, я уверен, ты заметил. Что с его поведением? Он думает, что он дар божий, но он политик! И что значит «отощал»? Ты используешь слова, звучащие так, будто они взяты из какой-то кулинарной книги времён Первой мировой войны.  — Это значит, что он выглядит уставшим, а не невероятным. — Ха! Ну, ты знаешь это лучше меня. — Твоё поведение ужасно. — Твоё поведение ещё хуже. Тот бывший, о котором ты упоминал, который относился к тебе плохо и держал тебя по струнке смирно, — это ведь был он, не правда ли? — Что?! — спрашивает Эл. Меня это очень задевает. Зачем Элу упоминать Стефану обо мне? Зачем ему говорить обо мне в прошедшем времени? И почему он сказал, что я плохо с ним обращался и держал его по струнке смирно? Я просто держал его в узде, но никогда плохо с ним не обращался. Не всегда. И в любом случае это не имеет значения, потому что я действительно добр к нему сейчас почти всё время, но всё же… — Из того, что ты мне рассказал, это сходится с тем, когда ты уехал в Лондон, а он женился на Киёми, — решает Стефан, детектив десятилетия. Может, он и прав, но всё равно придурок. — Херня. Когда я давал тебе временные рамки своих бывших? — Третье свидание. Мы говорили о бывших. Ты помнишь моего? Одного я побил, когда он украл мой iPod. — Его звали… Ник.  — Почти. Это был Том. Я знал, что ты меня не слушаешь. — Почему я должен заботиться о твоих бывших?! — Просто общий интерес к другим людям, когда они пытаются поговорить с тобой, Эл. — Я даже не знаю Тома. Он не мой бывший. Почему ты интересуешься моим? — Ты не понимаешь. Назови имя одного из его бывших. — Кого? — Его. Который снаружи. — Э… — Давай. Я знаю, ты должен знать. — Амане Миса, — отвечает Эл. Правильно! Подожди, может, ему не следовало отвечать правильно. — О! Так ты знаешь одного из его бывших. Ты был достаточно заинтересован в этом. — Она была немножко знаменитостью, и это единственная причина, по которой я помню. Если бы твоим Томом был Том Селлеком, я бы тоже его запомнил. — Нет, он тебя интересует, и я не знаю, почему. Не знаю, почему он твой друг. У вас нет ничего общего, кроме того, что у вас обоих дерьмовое чувство юмора и вам нравится смеяться над людьми. Вы оба ужасно злые. — Он не злой, — говорит Эл угрюмо. Нет, я не злой. Меня контролируют, вы, прозаичные уроды. — Так и есть. Когда он пришёл в больницу, то выглядел так, будто предпочёл бы быть где-то в другом месте, и всё, что сказал, — что ты пригласил его к нам сегодня вечером. Затем он разговаривал по телефону, но никто не должен принимать телефонные звонки в больницах. Не тогда, когда твоя жена подключена к сердечному монитору. Он также курил. Ему напомнили, чтобы он её поцеловал на прощание. — О, уверен, это ты ему напомнил. Ты как безумный советник по браку. Не думаю, что он ожидал, что ты будешь там, Стефан. Ты всегда вмешиваешься в чужие дела, а людям это не нравится. — Она хотела. Он не проводит с ней времени, потому что он здесь с тобой, и ты это поощряешь, ты хочешь, чтобы он был здесь. Я должен слушать её нытье обо всём, но это не мне она хочет ныть, а ему. — Уверен, он слушает её. Она нытик, а тебе легко ныть. Просто подумай: он должен слушать это всё время. В этом у нас с ним одинаковая проблема, — говорит он. Стефан горько смеётся, но потом несколько минут молчит. Хотел бы я видеть, что происходит. — Я знал, что ты… То есть я не ждал, что мы поженимся. Тебе было просто удобно иметь меня рядом в доме. Я не сильно раздражал, готовил и всё такое, но теперь, полагаю, я мешаюсь, да? Раньше ты был другим. Эл, знаешь, я действительно… Но ты другой. Ты не любишь меня так, как раньше. Знаешь, если бы я знал, что ты говоришь обо мне так, как говоришь о нём, я был бы чертовски счастлив. Но не думаю, что ты это понимаешь. И мне тебя жаль. И Стефан уходит. Он не останавливается в дверях, хватает пальто и исчезает в коридоре. Почему-то Эл идёт за ним. — Стефан, остановись. Это несправедливо. Я уйду, — говорит он. Нет! Почему ты должен уходить? Это твой дом, и я в нём, и я остаюсь! Предполагаю, он мог бы вернуться со мной в Кантей. Би определённо не приглашён. — Да, забери с собой премьер-министра. Уходите вместе. Снимите номер в отеле. Нет, мне нужно выбраться отсюда. Возможно, я пробыл в этом доме слишком долго. Позвоню тебе завтра, если захочешь поговорить. Дверь открывается и с грохотом закрывается. Я слышу, как двигатель автомобиля издаёт приглушенный рёв, и звук пропадает с каждой секундой, пока не исчезает вовсе. Он уехал. Я мог бы быть счастливее, так как не ожидал, что буду участвовать в этом финале, но для людей легче обвинить третью сторону. Он уйдёт и встретит милого, скучного и маленького никто, и единственное, что у него останется от Эла, — лодка, которую он ему купил. Я позволю ему сохранить её как память о человеке, который потратил на него несколько месяцев. Интересно, можно ли разогреть чизбургеры. Это безопасно? Я оборачиваюсь, кладу руки на стол и только тогда понимаю, что Би тоже ушёл. Вернулся на метлу, оставив позади только клуб дыма. Эл до сих пор не вернулся, так что я решаю пойти, найти его и спросить, как разогреть чизбургеры. Последнее, чего я хочу, — это заболеть ботулизмом от последнего блюда Стефана. Эл прислонился к стене у двери, поэтому я опираюсь на стену напротив него. Он смотрит на меня и щиплет переносицу. — Ты это слышал? — спрашивает он. — Он не совсем молчал, правда? Полагаю, мы можем предположить, что он не с ЦРУ. — Ты действительно думал, что он был? — Да. Как будто они не хотят использовать его положение. — Теперь ты счастлив? — говорит он с расслабленным лицом, медленно моргая. — Он не сделал ничего плохого и отказался от многого для меня, и теперь он живёт в гостиничном номере. Отели в городе — полное дерьмо. — Я не виноват. — Нет, я виноват. — Ты знаешь, я ненавижу его, но это из-за тебя. Если бы он был моим другом, я бы сказал, что он заслуживает лучшего. Потому что всё, что он сказал, — правда. — Возможно, я заслуживаю лучшего. Может быть, я заслуживаю его. — Но ты не счастлив с ним, Эл. Он тебе нравится. Я уверен, что он милый в скучном смысле, и я никогда не буду поднимать твои использованные салфетки, когда у тебя простуда, потому что ты можешь сделать это сам, но ты с ним не счастлив. — Тебя не будет здесь всё время. Я ненавижу этот дом. — Тогда переезжай в Токио, — говорю я. — Нет. Он ударяется затылком о стену с глухим стуком, прежде чем посмотреть в потолок. Надеюсь, его чувство вины долго не продлится. Я подхожу ближе, чтобы встать рядом и посмотреть на ту же затемнённую стену над нашими головами. — Помнишь, я приходил к тебе домой, когда ты меня не ждал, и в другой комнате у тебя был включён телевизор с тихим звуком? Не для того, чтобы ты слышал слова, а просто голоса? И когда я появлялся, ты выключал его. Я знаю, зачем ты это делал. — Не думал, что ты поймёшь, — говорит он, поворачиваясь ко мне. — Я тебя понимаю. — Я слишком стар для жалости к себе. — Ты слишком молод для этого кардигана. У тебя есть отговорка, Эл? Кардиган. Коричневого цвета. — Мне холодно, — улыбается он. — Это должно быть оправданием? — Хорошо, я его сниму. — Хорошее решение. Так ты собираешься кормить меня или как? — Лайт, ты не возражаешь? Я только что расстался с парнем, мэнфрендом, партнёром. Где Би? — Не знаю. Он выстроил несколько рядов «M&M's» на столе, а затем исчез. Считаешь, это нормальное поведение для психолога? — Он пошёл спать? Чёрт. Мне лучше поговорить с ним. — Скажи ему, что папа и папа больше не любят друг друга, но это не его вина, и это не значит, что ты любишь его меньше. — Отъебись, Лайт, ты придурок. — Удачи, — говорю я, когда он проходит мимо, но он останавливается и валится на меня, заводя руки под мои и используя мои плечи в качестве опоры. Его голова покоится рядом с моей, волосы прижимаются к моим, и обычно это тот самый момент, когда я ухожу, но остаюсь. По моим венам разливается счастье — я не чувствовал этого так долго. Подумать только, раньше я уходил посреди ночи, просто чтобы убежать от него. Его затылок идеально ложится в мою руку. Может быть, любой затылок ложится в мою руку, но его чувствуется так, словно был сделан специально для меня. — Спасибо. Почти как в старые времена, — шепчу я. — Кроме твоей беременной жены. — И твоего безумного лучшего друга. — Я не могу говорить ни с кем, кроме тебя. Я больше не могу говорить с Би. — Может, оставим это до завтра? — Это очень заманчиво, — говорит он, ещё сильнее опираясь на меня. — Эй, перестань висеть на мне, — говорю я. Он делает шаг назад, и по его лицу кажется, что стоять без посторонней помощи — очень утомительный процесс. Я лезу в карман, кладу две сигареты меж губ и зажигаю так, что пьянящая затяжка ошеломляет меня на целую секунду. Он раскрывает губы, чтобы я мог засунуть одну из них ему в рот. — Покорми меня. — Иисусе, ты бесполезен, — смеётся он. — На кухне есть что-то. Покормись сам. — Но там всё остыло. Я не знаю, безопасно ли разогревать мясо. — Надо было спросить Стефана перед уходом, — говорит он с горечью. Я не могу чувствовать к нему жалость. Он такая мелодраматичная шлюха. И он уходит на некоторое время. В доме воцаряется тишина, лишь филин надрывно ухает снаружи, раздражённый, что ничего не ухает ему в ответ. Я решаю съесть булку от чизбургера и салат, хотя беспокоюсь о вздутии живота. Хлеб — зло, но я в отчаянии, и ем его за кухонным столом, когда слышу бег и стук по лестнице. Я изо всех сил пытаюсь проглотить кашу у меня во рту, когда появляется Эл, затаив дыхание в дверном проёме. — Лайт, ты должен бежать. Би хочет поговорить с тобой. Пожалуйста. Я пожертвую собой ради тебя. — Он ведь не убьёт тебя? — Не думаю, но никогда не знаешь наверняка. Лайт, я не обновил завещание и хотел, чтобы меня кремировали, но после того, что мы сделали с Дживасом, я больше не уверен… Он обрывает фразу и отворачивается от меня, ужасаясь тому, что видит. У нас мало времени, чтобы что-то сделать, прежде чем из поля зрения его утягивает белая рука. Я встаю и думаю, что, может быть, у меня снова один из тех снов наяву, но Би входит, закрывая и запирая дверь, как только я собираюсь броситься к выходу. У него взгляд маньяка. Он смотрит на меня холодно, и всё, что я слышу, — мою собственную кровь, гремящую в сердце в такт со стучащим по двери Элом, когда Би набегает на меня. Я здесь умру. Я не хочу умирать. — Ты заставил его сделать это ты заставил его выгнать Стефана и ты не испортишь его не смей портить его потому что он и так достаточно испорчен, — шипит он на меня. Я отступаю, пока не упираюсь в край раковины и мне некуда отступать. Он останавливается только тогда, когда прижимает грудь к моей и стоит прямо перед моим лицом, поэтому я не вижу ничего, кроме его глаз. — Я не собирался этого делать! — говорю я тихо от страха. Его лицо ломается, меняясь, когда он говорит, как будто каждый его нерв заходится в спазме. — Ты ему нравишься. Не знаю, почему. То есть ты, конечно, очень красивый, но кроме этого я не понимаю, почему. Должна быть какая-то причина. Но ты должен быть серьёзным. — Я серьёзен. — Насколько серьёзен? — Очень серьёзен. — Как ты можешь быть очень серьёзен? У твоей жены скоро родится ребёнок, а ты премьер-министр Японии, у тебя роман с адвокатом-мужчиной, который делает чёрт знает что, он твой глава пиара, и у него проблемы с психическим здоровьем. Разве это не усложняет твою серьёзность? — Я… — Мне нравится только один человек. Один человек во всём мире, и это он. Так что тебе лучше быть чертовски серьёзным. — Да, — говорю я ему. Боже, даже если бы это была неправда, я бы сказал ему, что серьёзен. Он мгновенно успокаивается и делает шаг назад. Я снова дышу. Эл всё ещё кричит: это звучит так, будто он бьёт в дверь пианино, но не думаю, что он может мне помочь. Я застрял здесь с этим человеком и умру. — Видишь этот горшок? — спрашивает он, указывая на огромную кастрюлю на плите. — Если ты не серьёзен, я засуну в него твою голову. Возможно, ей даже необязательно быть прикреплённой к твоему телу. — Би! — кричит Эл. — Не волнуйся, — уверяет меня Би. — У него очень слабое левое плечо, так что для него выбить дверь практически невозможно. — Не мог бы ты меня выпустить, пожалуйста? — Нет. — Он лезет в карман брюк, и это нож! Это же нож! Нет, это… чёрная коробка?! Он поворачивает её в руке и нажимает на красную кнопку сверху. Это диктофон? — Обсудите ваши отношения с мистером Лоулайтом и чётко говорите в микрофон, — говорит он, держа аппарат перед моим ртом. — Иди нахуй! — кричу я, отталкивая его руку. — Не смей так со мной разговаривать мне нравится агрессия в людях она показывает что они живы но есть и уровень уважения который ты должен соблюдать когда разговариваешь со мной потому что я психолог и очень хороший психолог и я буду анализировать тебя пока не останется ничего кроме дрожащих костей и сухожилий ты меня понимаешь я не думаю что ты можешь понять потому что по моему профессиональному мнению ты так же разумен как пустышка ты самовлюблённый нарцисс по причине которая думаю связана с ранним детством скорее всего приучение к горшку в сочетании с генетическим нейротизмом но почему бы тебе не выбрать кого-то другого это то что я прошу на благо его здоровья я искореню проблему и проблема ты потому…  — Вау! Не пытайся повторить со мной это дерьмо. — Хорошо, — медленно говорит он, поддерживая голос на высокой ноте. — Если ты несерьёзен, или облажаешься, или облажаешься с ним, тогда я найду тебя, и к тому времени, как я покончу с тобой, ты будешь жевать свой собственный член. Понимаешь, о чём я говорю, или мне следует записать тебе это как заметку? — Я понял. — Я не шучу. — Я знаю. — Ты, вероятно, думаешь, что у тебя всё идеально, но это не так. Как думаешь, что скажет Эл, если ты меня побьёшь? — Я не собираюсь этого делать! — Ты говоришь это сейчас, но мы здесь, а он там, и кто поверит, что ты не избил меня, потому что знаешь что? Я сделаю это. Он роняет себя спиной на стол, опрокидывая стулья, царапающие пол, как ногти по доске, затем бросается вперёд, и я убираюсь с его пути. Всё, что я могу делать, — стоять и смотреть, как он кидается из стороны в сторону по комнате, точно шарик, ударяя себя по лицу всем, что попадётся под руку. На данный момент это дверь шкафа. Я пытаюсь вырваться на свободу, но он хватает меня за запястье ледяной хваткой, продолжая бить себя по лицу. — Прекрати! — кричу я, когда кровь начинает течь из его носа. — Что там происходит? — кричит Эл. К этому времени я думал, что он, возможно, понял, что мог бы просто взять отвёртку и снять двери с петель, но он, очевидно, не блистает умом в экстренных ситуациях. — Он бьёт меня, Эл! — кричит Би. Я чувствую, как моё лицо искажается замешательством. Если это сон, то это самый странный сон, который у меня когда-либо был, и это о чём-то говорит. — Что?! — Премьер-министр Японии избивает меня! — Лайт?! — Это не я! Он бьёт себя по лицу дверцей шкафа! — Господи, кто-нибудь впустит меня, пожалуйста? — умоляет Эл. Я пытаюсь двинуться, но Би внезапно перестаёт бить себя и тянет меня обратно к стене. Липкая кровь покрывает его зубы, темнея в щелях. — О, нет, нет, нет, даже не думай. — Би, если ты сделаешь ему больно, то клянусь, я убью тебя! — Но он делает больно мне! Что насчёт меня? — спрашивает Би, повернувшись лицом к двери, как будто Эл с нами в комнате, после чего оборачивается ко мне. — ТЫ! — Отвали от меня, чёртов псих! — говорю я, отталкивая его согнутые и скрученные, словно когти, руки от моей шеи. Но теперь, возможно, происходит самое страшное, что он делал до сих пор: он резко успокаивается, и его лицо становится безэмоциональным вместо кипящего котла ненависти и мании, так естественно выглядящих на нём. — Стефан очень хороший человек. Он из тех людей, которых ты приводишь домой к матери, а она хочет, чтобы он был её сыном вместо тебя. Он стреляет из пистолета, как Джонни Юта из «На гребне волны». Мне пришлось дрочить десять минут после того, как он показал мне свой прицел. Ты можешь взять его с собой куда угодно, просто чтобы покрасоваться. А ты — из тех людей, которых трахают за пивной стойкой на фестивале и делают вид, что ничего не произошло. — Неправда. Никто никогда ничего не делал со мной за пивной стойкой. — Но кто-то трахал тебя и делал вид, что этого не было. — Нет. — Трудно поверить. Элу почти сорок, я знаю, а я до сих пор понятия не имею, что дарить ему на день рождения; но он болен. У него эмоциональный диапазон ребёнка, шесть лет просидевшего взаперти в пакистанской канализации. — Я знаю, что он болен, — шепчу я. — Как? — Ээ… — Откуда ты знаешь? — спрашивает он. Один его глаз выглядит значительно больше другого. Один зрачок расширен, а другой нормальный, как будто одна сторона его лица обдолбана. — Зачем ему говорить с тобой о том, что он болен, но не говорить этого мне? Он разговаривает с тобой во время секса? — Что? — Он разговаривает с тобой во время секса? — Надеюсь, ты не ждёшь, что я тебе отвечу. — Надеюсь, иначе я бы не стал спрашивать. Он бы не признался, что болен, никому, если только его разум не был полностью с ним, так что либо у него серьёзное когнитивное расстройство, либо оно проявляется во время секса, потому что всё выходит во время секса, буквально. И что? Он говорит? — Нет. — Лжец. Он никогда не затыкается, конечно, он говорит во время секса. Я знаю, что он это делает, я слышал его однажды, когда нам было по двадцать. Мы жили в одной квартире. Она была маленькой, а стены тонкими. Расскажу тебе об этом когда-нибудь, потому что я хотел бы скинуть этот груз с своих плеч. Что он говорит? — Ничего. — Очень важно, чтобы ты мне сказал. — Это не твоё… — Не думаю, что ясно выразился. Ты видишь эту кастрюлю? — говорит он, снова указывая на ужасающий предмет на плите. — Ладно! Он говорит… просто… всякое дерьмо. — Он говорит о дерьме? Это может указывать на слаборазвитую проблему эго. Он эмоционально отсталый. Он одержим всяким дерьмом. — Нет, он не говорит о дерьме, он говорит дерьмо. — Твоё понимание английского всё ещё очень плохое. Продолжай работать над этим, дорогуша. Он говорит всякое дерьмо. Какое дерьмо? — Я ничего тебе не скажу. — Стефан мне тоже не сказал, и это очень раздражает. Ты что-нибудь отвечаешь? — Что? — Во время секса? — Нет! — Ложь. Боже мой, с тобой так легко, что даже скучно. Я знаю что он разговаривает но вопрос в том разговариваешь ли ты тоже потому что я думаю ты говоришь что ты Бог потому что ты возможно самый нервный человек которого я встречал было бы приятно если бы ты не был таким конченым мудаком который делает из жизни Эла кошмар потому что он получает удовольствие от идеи что трахает Бога кому это не понравится? И тебе говорят что ты Бог я уверен это очень приятно для вас обоих и единственная причина по которой вы любите друг друга я уверен мне не нужно говорить вам что всё это слишком запутано но тогда ты очень облажался ты не помогаешь ему и ему становится хуже день ото дня но я понимаю это то что происходит когда ты трахаешь Бога но не мне это говорить потому что я всегда думал что Бог должен быть каким-то стариком в небе вот чему Микеланджело научил меня я никогда не думал о том чтобы трахать его даже если бы это было физически возможно и был бы бесплатный рейс на небеса к нему в постель но я не знал что Бог на самом деле живёт в Японии и носит костюмы. Что это, «Дольче и Габбана»? У тебя связи с Италией, или подарок от друзей из Ватикана? Тебе кто-нибудь говорил что ты похож на шулера и на обычного полуночного ковбоя без шляпы и на милую девушку снимающуюся в любительском драматическом спектакле Багси Мэлоунна… — Окей! Я… Я отвечаю ему. — Он задаёт вопросы? — Иногда. — Адвокатские штучки. Я хочу, чтобы ты купил диктофон, записал свои сексуальные контакты, конвертировал их в MP3 и отправил мне по электронной почте. — Что? Нет! — говорю я, качая головой от этого безумия. — Это очень важно. Или твоя голова будет в этой кастрюле. — Я не буду ничего записывать. — Я бы принял видео, если ты это больше предпочитаешь. Некоторые клиенты предпочитают видео, потому что я также могу анализировать язык тела. Таким образом я спас человеку жизнь. Его жена презирала его и собиралась убить, я понял это по тому, как она кончала. Файлы AVI тоже подойдут.  — Нет! — Ты очень упрямый. Не уверен, что ты мне нравишься. Тогда веди дневник. — Нет. Слушай, это действительно не твоё собачье дело. — Ты бы сказал, что ваши отношения основаны на сексе, потому что тебе нравится спать с мужчинами и он очень осмотрителен? — Нет! — Выразительно. Ты чувствуешь глубокую эмоциональную связь? — Выпусти меня. — Лайт, ты ещё жив?! — кричит Эл, заставляя меня взглянуть на дверь, но Би хватает меня за лицо и снова поворачивает к себе. — Не отвечай ему. Отвечай мне, — говорит он. — Полагаю. — Глубокая эмоциональная связь? — Да. — Объясни. — Не могу! — Твой эмоциональный интеллект очень низок. Твой интеллект и так очень низок, но твой эмоциональный интеллект едва заметен, как плоская линия. Это проблематично. Я от тебя ничего не узнаю. — Тогда выпусти меня отсюда. — Мне придётся. Предполагаю, он собирается выйти на улицу и разбить окно менее чем через тридцать секунд. Помни про эту кастрюлю, Ягами Лайт. Он уходит так же быстро, как и вошёл, открывает дверь, распахивая настежь, выскальзывает. Эл встаёт спиной к кухне, чтобы пропустить его, и выглядит ошеломлённым состоянием лица Би. Потом он вспоминает, что я здесь, и бежит ко мне, оглядывая меня, как вазу в антикварном магазине. — Боже мой, что он с тобой сделал? — Я в порядке, — говорю я, полностью под впечатлением от этого травматического опыта. Мне нужно сесть. Мне нужно лечь. — Я ложусь спать. Спокойной ночи! — кричит Би, где бы он ни был. Звук его голоса заставляет меня вздрогнуть. — Тебя тошнит? — спрашивает Эл, растирая мои руки. Я понимаю, что холоден, как лёд. — Можешь прямо на пол, у меня есть швабра. — Меня не тошнит. — Это может быть замедленная реакция, как на одного из тех пауков, которые кусают тебя, но тебя не тошнит ещё несколько часов после укуса. Нам нужно противоядие. Би! — Всё в порядке, Эл. Честно. — Что он сказал? — Ничего особенного. Плёл какую-то чушь. — Мне очень жаль, — говорит он и быстро целует меня три раза. Он, должно быть, рад, что я не умер и он не один. — Ты сделал со мной много плохих вещей, но ты никогда не позволял своему лучшему другу запереть меня с ним в комнате, хотя не то чтобы у тебя был лучший друг. Я думал, ты мёртв. Правда. Думал, он собирается убить тебя. — Нет. — Тебе нужно прилечь? — Со мной всё будет в порядке. — Чашечку чая? — Нет, спасибо. — Может, тебе стоит поесть кускус. — Не хочу я никакой кускус. — Сначала чувствуется как простой холод по всему телу. Тебе нужно получить достаточно калорий и витаминов для того, чтобы бороться с инфекцией. Выпей апельсиновый сок. — Со мной всё в порядке, правда. — Я не хочу, чтобы ты умирал, Лайт, — говорит он мне, изо всех сил пытаясь усмирить дыхание. Думаю, ему нужно глубоко подышать в бумажный пакет. Я массирую его плечо, чтобы убедить, что каким-то чудом я не умер. — Знаю. — Нет, для меня это необычная концепция, — говорит он, бледнея от шока. — Я люблю тебя. — Знаю. — Нет, ты не понимаешь. Я серьёзен. Я правда люблю тебя. — Знаю, — говорю я, и он падает на один из немногих стульев, которые всё ещё стоят. Он смотрит в пол и пытается переварить эту эмоциональную бомбу. — Иисусе, — выдыхает он. — Может, хочешь чашку чая? — спрашиваю я. — Тебе не сложно? — Нет. Он остаётся на месте, а я поворачиваюсь, чтобы налить немного воды в чайник. Мои руки трясутся так сильно, что мне приходится держать одну руку за запястье. В какой момент это стало травматическим опытом Эла, а не моим? — Ты ведь останешься? Ты не сбежишь из-за моего лучшего друга. — Я не собираюсь никуда убегать, — говорю я ему. — Можно мне пять кубиков сахара, пожалуйста? — Это слишком много. — Мне это нужно. Лайт, прости меня. — Не беспокойся. Он просто пытается присмотреть за тобой очень странным и помешанным образом. — Я знаю. Боже, хотел бы я, чтобы у него появился парень-мэнфренд-партнёр. — Думаю, он хотел бы, чтобы ты был его парнем-мэнфрендом-партнёром, — бормочу я, когда наливаю воду в чашку, не кажущейся особенно горячей из-за того, что это холодная вода из-под крана, и я не знаю, где чайные пакетики. Мне нужно сесть. У Эла нет ответа на мой вывод, он только скрипит зубами, и это звучит, как медленный пердёж. Либо он замалчивает очевидное, либо слеп, как летучая мышь. — Как ты можешь этого не видеть? — спрашиваю я его. — Он совершенно одержим тобой. — Нет, это просто Би. Когда ему что-то нравится, он становится таким. Ты бы видел его тамагочи. Он постоянно проверял его и ждал, когда он умрёт. — Он любит тебя. — Я знаю. — Нет, он правда любит тебя. — Что ты имеешь в виду? — Эл. — Это смешно, — смеётся он. — Я знаю его с самого детства. Он практически мой брат, только я его люблю. И он мой лучший друг, так что всё это незаконно. Хорошо, я знаю, что это не незаконно, но это должно быть незаконно. Не будь глупым, Лайт. — Не могу поверить, что ты этого не заметил. — Не могу поверить, что ты думаешь, что только потому, что ты любишь меня, все меня тоже любят. Но полагаю, я замечательный. Простое предположение, и оно верно большую часть времени. Бог знает, сколько раз мне делали предложение. Нет, я не собираюсь говорить ничего плохого о Би, потому что люблю его до смерти и очень боюсь его, но… у него не так много людей. Он был таким раньше, ну, не совсем таким. Его уверенность в себе спит где-то под землёй. — Он боится потерять тебя, — говорю я. Я на автопилоте и чувствую, что прихожу в себя после агрессивного нападения. Я не могу найти чай, но нашёл апельсиновый сок, поэтому я наливаю его в воду и передаю чашку Элу. — Когда ты стал таким проницательным? — спрашивает он. — Это вроде как очевидно. Так же очевидно, как и то, что он влюблён в тебя, и это просто замечательная новость. Мы избавились от одного, но теперь появился ещё один идиот. Как давно вы знаете друг друга? — Двадцать семь лет. — Чёрт, — вздыхаю я и прижимаюсь лицом к столу. По всей вероятности, Би был одержим Элом большую часть своей жизни. Этой одержимости почти столько же лет, сколько мне. — Я поговорю с ним завтра. Я поговорю со Стефаном завтра. Я поговорю завтра. Ты собираешься остаться здесь на все выходные? — Я подумал, что… Киёми хочет поменять больницу, а я подумываю найти частную клинику неподалёку. — Хорошая мысль. Это тёплый апельсиновый сок? — Но я всё равно должен завтра утром пойти в больницу, прежде чем появлюсь на пресс-конференции. — Я забыл о Киёми, но о ней легко забыть. Подброшу тебя по дороге на работу. Оооо, посмотри на нас, мы как супруги. Боже, убей меня. Пришло время. — Ненавижу быть мужем. — Да, это, должно быть, ужасно. Ты выглядишь таким усталым, — говорит он мне. Что натолкнуло его на эту мысль? — Я очень устал. — Не думал, что будет настолько сложно. Когда я проснулся утром, я не думал, что всё будет так. — Ты поменял простыни на кровати? — спрашиваю я. — Что? — Смени постельное бельё. — Что плохого в… — Смени постельное бельё. — Но… — Я не буду спать в этой кровати, пока ты не поменяешь бельё. Поменяем простыни, запрём дверь и, надеюсь, к утру всё ещё будем живы. — Хорошо, — соглашается он. Я слышу, как ножки стула трутся об пол, когда он встаёт; он подходит ко мне сзади. Мои ноги, кажется, вовсе онемели, и я чувствую лишь, как он мягко целует меня в затылок. — Ты такой обидчивый. — Ты сказал это, когда мы впервые встретились. — Правда? — На допросе. — О. — Расскажи мне о том, как мы встретились. — Ты ведь знаешь. Ты был там. Я засудил тебя до смерти, — говорит он. Я улыбаюсь и чувствую, как улыбка больно растягивается на моём усталом лице, заставляя меня закрыть глаза. — Расскажи мне об этом дне. Что ты думал. — То, что я думал, было, кажется, очевидно. Я же ясно дал это понять? — Просто хочу знать. — Я думал, ты лжец и самоуверенный ублюдок, и я хотел с тобой переспать. Кстати об этом: тебе нужно поспать, но если спрашивать моё мнение, то это ужасная трата времени. Я поменяю постельное бельё. — Твоё пальто было Burberry? — спрашиваю я. — О чём ты вообще? — Я думал, это Burberry Prorsum, но забыл убедиться. — Би! — кричит он, заставляя меня быстро сесть. — Би, что ты сделал с его мозгом? — Замолчи! Он ничего такого не сделал. Я просто вспомнил о твоём пальто. — Я правда не знаю. Это было обычное пальто. — Оно у тебя осталось? — Не знаю. Просмотри мои пальто завтра, если это так важно. — Но это было зимнее пальто. — Лайт, я очень рад, что моё пятилетнее пальто прошло твой тест на стиль, но тебе нужно поспать. Знаешь, как прозвали Би? «Вентилятор». Потому что после него людям он необходим. — Ммм… Логично, — бормочу я, и мои глаза снова закрываются. Может, нам стоит просто переночевать здесь. Запереться и спать здесь, где есть ножи и тупые предметы. — Чёртов ублюдок, я убью его завтра. Как будто ты и без этого недостаточно безумен. — Я не безумен. — Да, да, как будто ты можешь судить.