Per aspera ad astra

      Несмотря на все свои возмущения, Плисецкий продолжает ходить к психологу, исправно появляясь на пороге его кабинета в Арене каждые два дня. Подолгу сидит на жестком стуле, вполуха слушая размеренную речь Отабека, лениво отвечает на вопросы очередного теста. Юра, если честно, не понимает, что мужчине могут дать его однотипные ответы вроде «да», «нет» и «затрудняюсь ответить», но Алтын просматривает их с крайне озадаченным и серьезным видом, вбивая данные в какую-то таблицу и хмуря брови.       Впрочем, результаты его не особо радуют, злорадно замечает русский. Мужчина кажется раздраженным, но тут, правда, поди угадай, что именно его напрягает: отсутствие прогресса или безразличие к терапии самого Плисецкого.       В остальном всё, наверное, неплохо. Юра продолжает общаться с Кацуки и даже приходит посмотреть на его тренировки. Японец катается не так хорошо, как мог бы, но зато компенсирует хреновую технику офигительным артистизмом. Юри на льду такой потрясающий, что Плисецкий почти завидует: он так теперь не может. До срыва классно получалось, даже Никифоров восхищался, а сейчас Юре остается разве что сложностью элементов баллы выбивать.       Если он вообще вернется на лед.       Отабек пытается разговорить его на тему фигурного катания, но Плисецкий упрямо молчит, не желая делиться наболевшим. Хорошо хоть не начинает плакать, как при Викторе, когда психолог начинает расписывать прелесть его возвращения в спорт: кто бы знал, как Юра хочет снова встать на коньки, выйти на лед, кружиться в замысловатом танце под светом софитов, но он просто не может, ни морально, ни даже физически — падает на холодную поверхность льда, пытаясь сделать элементарный двойной тулуп.       Разговор с психологом бередит старые раны, и ночью Плисецкий просыпается в холодном поту, с трудом вырываясь из цепких лап ночного кошмара. В нем красивый высокий парень, похотливо ухмыляясь, тянет к Юре руки, холодными пальцами впиваясь в светлую кожу блондина. Ему во сне всего пятнадцать — казалось бы, пора любви и нежности — но любовь должна иметь хороший конец, а в реальности Плисецкий лечится от психологической травмы, а Виктор, вовремя оказавшийся в нужном месте, едва избежал уголовной ответственности за избиение ублюдка, пытавшегося изнасиловать его приемного сына.       Кошмары не прекращаются, и Юра, не спящий вот уже которую ночь, вялый и сонный, с темными кругами под глазами, вваливается в кабинет психолога, справедливо рассудив: это его вина, он ее пускай и искупает.       — Мне нужны таблетки. Виктор отказался возвращать мне мое успокоительное, а сам я уже просто не справляюсь, — признается русский, старательно отводя взгляд, и ему настолько стыдно от собственного бессилия, что его глаза почти мгновенно застилают горячие слезы, слепляя ресницы и стекая на бледные щеки.       Он ожидает, что Алтын попросит его прекратить разводить сырость, или предложит попить воды и успокоиться, или выдаст седативные, не спрашивая причины, но мужчина в один миг оказывается рядом и притягивает плачущего подростка к себе, мягко обнимая. Юра утыкается носом куда-то в шею Отабека и смешно принюхивается: у брюнета очень приятный одеколон, а от его рук веет теплотой и надежностью, так что Плисецкий даже не пытается оттолкнуть психолога, а, наоборот, прижимается еще немного крепче.       Алтын перетаскивает блондина куда-то наверх, и Юра обнаруживает себя, сидящим в его кресле; оно действительно довольно удобное, но Плисецкому слишком неловко, чтобы по достоинству оценить этот комфорт. Отабек отходит всего на несколько минут и возвращается, в руках аккуратно, стараясь не расплескать горячий напиток, неся чашку с ароматным чаем. Подносит к губам Плисецкого, вынуждая сделать глоток, предлагает русскому взять посуду самому. Парень благодарно кивает, прихлебывая почти горячую жидкость маленькими глоточками; чай крепкий и сладкий, а края чашки приятно греют озябшие ладони Плисецкого, понемногу начинающего успокаиваться. Психолог никуда не уходит, сидит у кресла на полу, спиной облокачиваясь на стоящий сзади письменный стол.       Юра пялится на Алтына, размышляя, много ли таких вот сломанных подростков сидело в этом кресле до Плисецкого, и, погрузившись в свои мысли, не сразу замечает, что психолог внимательно смотрит на него из-под полуприкрытых век. Блондин сглатывает и, прикусив губу, тянется к столу — поставить опустевшую чашку. Неловко улыбается через силу, складывая руки на коленях.       Отабек возвращает улыбку — более искреннюю, правда — и протягивает руку, чтобы ободряюще сжать пальцами ладонь Плисецкого, мягко поглаживая. В жесте нет ничего такого, лишь желание успокоить и утешить, но русского внезапно прошивает волной какого-то странного ощущения, дать название которому он всерьез затрудняется.       Благодарность? Нет, мелковато.       Уважение? Если хорошо подумать, то да: Алтын мог просто отправить его домой, но почему-то этого не сделал. Врачебная этика, что ли, не позволила бросить пациента в таком состоянии? В любом случае, это не имеет никакого отношения к нахлынувшим эмоциям.       Все не то.       Отабек поднимается с пола и подходит к шкафчику в углу кабинета, доставая оттуда какой-то пузырек. Юра с удивлением узнает в нем сильное седативное и шокировано смотрит на психолога, когда брюнет протягивает ему лекарство, серьезно кивая.       Плисецкий сбивчиво благодарит психолога и боком протискивается к двери, чтобы уже в коридоре со всех ног помчаться домой, а там запереться в своей комнате и бездумно пялиться на пузырек с неброской этикеткой.       В кабинете, понимает Юра, он чувствовал умиротворение, и чувствует его до сих пор.       Этой ночью кошмар впервые отступает. Смазливый красавчик с дьявольским оскалом тает на глазах, и на его месте проявляется новая картинка: Отабек улыбается Плисецкому, поглаживая пальцами нежную кожу его руки, а его глаза светятся участием, пониманием и безграничной поддержкой.       Юра не просыпается до самого утра, впервые за долгое время чувствуя себя действительно отдохнувшим.

***

      Когда Плисецкий приходит на следующий сеанс терапии и ставит пузырек с лекарством на стол, Отабеку не нужно пересчитывать таблетки, чтобы точно знать: Юра не принял ни одной.

***

      Юри гостеприимно улыбается, открывая дверь в свою небольшую квартирку переминающемуся с ноги на ногу Плисецкому, и пропускает блондина внутрь.       Юра должен был прийти еще пару дней назад, но из-за терапии их дружеские посиделки пришлось перенести на другое время: регулярные беседы с психологом выматывали русского так, будто он там не на вопросы отвечает, а заново отрабатывает произвольную программу. Кацуки себя садистом не считал, а потому заставил Плисецкого сначала отдохнуть, а только потом тащиться в гости.       Блондин приносит с собой пачку жевательного мармелада — вот уж к чему в Америке он действительно быстро пристрастился — и пару банок слабоалкогольного пива, непонятно как ему проданных. С гордым видом водружает добычу на кухонный стол, плюхается на табуретку и солнечно улыбается все еще стоящему в коридоре другу, собирая падающие на лицо волосы в неаккуратный пучок. Они у него длинные, ниже плеч, как и у Виктора в начале его карьеры, золотистые, вьющиеся от попадающей на них влаги — Плисецкий скидывал Кацуки фотки с мокрой после душа головой, за что японец еще неделю дразнил друга «кудряшкой Сью».       — В честь чего пьем? — осторожно интересуется Юри, проходя вслед за гостем, и тут же понимает, почему с кухни уже несколько минут не доносится ни единого звука: Плисецкий, едва ли не разинув рот, пялится на висящий у холодильника плакат с Виктором Никифоровом. Будучи еще совсем ребенком, Кацуки безумно фанател от русского фигуриста, следя за всеми его появлениями на экране, но уже в более позднем подростковом возрасте, сталкиваясь со всеми прелестями пубертатного периода, Юри с немалым смущением признал, что был попросту влюблен в своего кумира все эти годы.       Сам Кацуки это давно принял, но вот как бы теперь объяснить это Плисецкому?       — А знаешь, что? Я просто не хочу этого знать, — говорит Юра, едва Кацуки открывает рот для оправдания, но при этом в глазах его пляшут бесенята, и Юри не уверен, из-за чего.       Японец медленно кивает и тоже садится, когда Плисецкий скабрезно улыбается и фыркает:       — Фанаточка.       Что ж, один-один.       Юра тем временем находит открывашку, раскупоривает бутылки и разливает пиво по кружкам где-то до половины. Хватает свою, салютует в воздух, подносит ко рту и делает глоток, стараясь распробовать вкус. Американское пиво ничуть не вкуснее русского, и Плисецкий отстраненно думает, что лучше бы он еще раз выпил чая в компании психолога, но снова динамить Юри и сваливать в туман — не вариант. А жаль.       — А твой психолог одобряет твое пьянство? — проникновенно спрашивает Кацуки, уже, впрочем, и не надеясь вразумить подростка. Плисецкий упрямый, как баран, и дурной, как обезьяна с гранатой, поэтому отговорить его от какой-то затеи — крайне непростое занятие даже для Юри, к мнению которого русский хоть изредка прислушивается.       — Нахер психолога! –отмахивается Юра, снова делая глоток.       — Мне казалось, вы с ним нашли общий язык, — тянет Юри, взбалтывая алкоголь в кружке. Пиво шипит, хоть и почти выдохлось, и пить его не хочется от слова совсем — японец вообще не особо жалует выпивку, но Плисецкому, кажется, нужен даже не столько собутыльник, сколько слушатель. Интересно, о чем русский не может рассказать в трезвом состоянии?       — Юр, что-то случилось? — Кацуки не особо надеется, но, может, разговор отвлечет блондина от алкоголя? Плисецкому уже и так, кажется, хватит - да и много ли надо молодому организму со слабой психикой? — а по словам русского, его приемный отец, хоть и конкретный идиот в некоторых случаях, довольно строгий человек. Вряд ли пьяный подросток приведет его в благожелательное расположение духа.       Плисецкий неопределенно пожимает плечами и отстраненно думает, что сейчас с гораздо большим удовольствием сидел в кабинете психолога, в уютном кресле и с рукой Отабека на своей ладони. Алкоголь приспускает сознание с поводка, позволяя мыслям разливаться в приятно опустошенной голове, и чем дальше, тем больше эти мысли затрагивают Алтына, насмешливо усмехающегося пьяному подсознанию Плисецкого.       — Кажется, у меня проблемы, — спустя пару минут тишины признается русский. С одной стороны, он и сам в своих чувствах и ощущениях не уверен, но с другой… Разве не для этого придуманы друзья, чтобы им можно было слить все накопившееся на сердце дерьмо и вместе решить, что делать дальше?       Юри усмехается, поправляет очки на переносице и серьезным дикторским тоном произносит:       — Психотерапевт Кацуки к вашим услугам.       — Да что ты ко мне приебался с этими психотерапевтами? — воскликает Плисецкий и, не выдержав, все-таки рассказывает японцу о связанных с терапией в целом и психологом в частности событиях последнего времени.       Пьяная исповедь затягивается надолго, потому что Юра то путается в последовательности действий, то внезапно сбивается на смазанное повествование о приемном отце, то пытается скомкано выразить, что он чувствует по отношению к Алтыну, и Юри пораженно приподнимает темные брови, с присвистом сообщая другу:       — Если бы я знал тебя немного хуже, то подумал бы, что ты влюбился!       Пристыженное молчание красного от стыда Плисецкого служит ему ответом.       — Да ладно?!

***

      Буквально через пару часов Юри признает свою ошибку: конечно, было глупо предлагать Плисецкому прекратить пить, зная, что упертый русский все равно сделает по-своему, но японец совершенно точно не думал, что всего с пары бутылок некрепкого пива можно напиться до совершенно невменяемого состояния.       Плисецкий то ли спит, то ли в отключке, и Кацуки малодушно думает оттащить его на диван, но вспоминает, что дома Юру, скорее всего, ждет строгий приемный отец, и, наверное, будет хуже, если блондин и вовсе не вернется ночевать, чем если он придет немного пьяным. Ладно, много пьяным, но этот факт Юри, возможно, сможет как-нибудь убедительно объяснить.       Чтобы спасти задницу друга от справедливого родительского гнева, японцу нужно лишь выяснить его адрес, и брюнет не придумывает ничего умнее, чем узнать его у знакомых Плисецкого в Детройте.       Мобильник Юры обнаруживается в кармане скинутой в коридоре куртки и, на счастье брюнета, оказывается незапароленным. Юри торопливо пролистывает меню в поиске списке контактов, и находит в ней всего три американских номера: самого Кацуки, психолога и загадочного Вити, которому японец и звонит после недолгих размышлений.       Голос в трубке немного раздраженный, и Юри быстро выпаливает, зачем, собственно, он позвонил.       — …понимаете, я не ожидал, что ему будет так плохо всего с одной бутылки, — смущенно заканчивает врать японец. — Так вы можете дать его адрес?       Собеседник любезно предлагает помочь с транспортировкой пьяного в дрова тела Плисецкого, но Юри чувствует во всей этой ситуации свою смутную вину – противный внутренний голос принимается нашептывать, что Юра еще и несовершеннолетний и пить ему категорически противопоказано — так что он отказывается от помощи и самостоятельно доставляет друга по указанному в скинутом сообщении адресу, поднимаясь на нужный этаж и терпеливо ожидая, пока им откроют.       Кацуки от нечего делать считает секунды до расправы, и только эта своеобразная медитация не дает ему упасть в обморок от шока: дверь открывает Виктор Никифоров, с взъерошенными серебристыми волосами и в растянутой футболке с каким-то нелепым принтом так разительно отличающийся от созданного СМИ образа, что Юри на мгновение теряет дар речи.       — Юра не говорил, что у них с отцом есть сожитель, — глупо бормочет он, стараясь заполнить неловкую паузу.       — Сожитель?! — Виктор, к его удивлению, смеется, и выглядит при этом настолько прекрасно, что брюнет, кажется, забывает, как дышать. — Я и есть его приемный отец, просто не люблю, когда на эту тему кто-то сплетничает в сети.       — Это шутка такая? — недоверчиво спрашивает Кацуки, затаскивая полубессознательное тело Плисецкого в квартиру, когда Никифоров пропускает его внутрь. — Вы же, блин, Виктор Никифоров!       — Фанат фигурного катания? — спокойно интересуется мужчина, помогая занести Юру в его комнату, а затем самостоятельно стягивает с приемного сына ботинки и верхнюю одежду и укладывает на кровать, заботливо поправляя спутанные волосы.       Японцу немного стыдно наблюдать за этой сценой — она кажется очень домашней, семейной, и оттого безумно личной — что он просто кивает и отворачивается, разглядывая погоду за окном. Сильный ветер качает тяжелые кроны деревьев, и Кацуки подумывает вызвать такси, чтобы побыстрее добраться до дома, но Виктор, наконец, отрывается от Плисецкого и жестом предлагает Юри следовать за ним.       — Уже поздно, — замечает Никифоров, когда они оказываются на кухне. Время давно перевалило за полночь, и Кацуки чувствует себя неловко: наверное, Виктор спал, когда он позвонил, потому и выглядел при встрече таким помятым. — Вы можете остаться на ночь, но сначала, в любом случае, мы могли бы выпить по чашечке чая, как думаете?       — Неплохая идея, — признает брюнет. — Меня зовут Юри.       — Чудесное имя, Юри, — улыбается Виктор, откидывая с лица непослушную челку, и подмигивает ошарашенному Кацуки. — Как насчет перейти на ты?

***

      Когда Плисецкий просыпается следующим утром, Виктор ждет его на кухне со стаканом минералки и таблеткой обезболивающего, неприлично бодрый, счастливый и оттого неимоверно бесящий.       — Выпороть бы тебя за недостойное поведение, — вслух размышляет Никифоров, помешивая кофе в своей чашке. — Но тебе и так достаточно плохо, а мне — достаточно хорошо, так что живи, чадо, и не вздумай больше так позорить родину: русский, а пить не умеешь, какой кошмар!       Юра матерится сквозь зубы, на что Виктор бессовестно хохочет, хлопает парня по плечу, и выходит с кухни, насвистывая какой-то прилипчивый мотивчик.       Мальчик, кажется, идет на поправку, да и сам Никифоров давно не был настолько доволен жизнью, что теперь переезд в Детройт кажется мужчине самым лучшим его решением.