Где любят нас - лишь там очаг родимый

Есть в человеке зона, обугленное пространство, там черные кости домов грозно уткнулись в землю, есть в человеке кабак, где он начинает пьянствовать, есть в человеке стена, у которой он был расстрелян. Есть в человеке пули, им самим расцелованные, есть в человеке топь, из которой никто не вышел, есть в человеке тьма, не покрытая тряпкой совести, колючая проволока, сторожевая вышка. В каждом, каждом из нас есть предисловие ужаса, но страшно совсем не это — не смерть, не распад, не градус, страшно, когда ты скажешь: «мне ничего не нужно» скажешь спокойно, тихо. И это окажется правдой. © Аль Квотион — Есть в человеке

Было безумно холодно, и немудрено — она была одета в одну лишь ночную рубашку, была без обуви, босиком шагая по ледяному полу. От камней веяло могильным холодом, и ее пробирало до самых костей. С обеих сторон коридор освещали факелы, зафиксированные в специальных креплениях в стенах. Несмотря на огонь, было немного темновато, и она то и дело спотыкалась об острые выступы, слушая, как сзади гогочут ее охранники и свистят ей вслед. — Что, куколка, сегодня холодновато, не так ли? — Да, это уж точно, ну ты не бойся, приходи к нам, мы тебя согреем! — Уж отогреем, это как пить дать! После этого послышался взрыв смеха, и она услышала, как они посылают ей воздушные поцелуи вдогонку. Больные ублюдки, черт бы их побрал. Внутри что-то оборвалось, и она почувствовала, как сердце начало колотиться словно сумасшедшее. Ей стало еще страшнее. Намерения этих уродов были ясны и понятны любому, кто это мог услышать. Теперь она только молилась про себя, чтобы они ничего не сделали из-за страха перед доктором, к которому они сейчас ее и вели. Этот паршивый врач почти каждый день вызывал ее к себе, чтобы проверить действие какого-нибудь малоизвестного заклинания на ней или опять выдумать какой-нибудь идиотский новый эксперимент, который, по его же словам, обязательно должен помочь будущим поколениям, и она обязана в этом участвовать. Участвовала она в этом не одна, были еще другие жертвы. Правда, они долго не держались на подобных пытках — сходили с ума или умирали в страшных муках и агонии спустя несколько дней, а затем их застреливали словно собак и выбрасывали как ненужные вещи. Она же пока держалась. Ну, и ей, конечно, делали некоторые поблажки — доктор не заставлял участвовать в этом дерьме круглые сутки напролет, только по самочувствию. Если же оно оставляло желать лучшего, она просто была наблюдателем. Был бы выбор, она бы не смотрела. Но он хотел, чтобы она видела это. И внимательно наблюдал в такие моменты за ней, записывая что-то в свой чертов блокнот. В первое время она была шокирована происходящим, была жутко напугана и все, чего она хотела, — развернуться и убежать как можно дальше от этого места, но потом она привыкла смотреть сквозь эти эксперименты. Научилась отключаться в такие моменты, чтобы потом не воспроизводить это ненароком длинными ночами в своей памяти, потому что память, как назло, была чертовски хорошей. Как бы хотелось забыть все это, однако она знала, что это будет преследовать ее до самой смерти в ее кошмарных снах. В эти минуты она чувствовала себя кроликом, загнанным в ловушку, подопытной крысой, за которой наблюдали двадцать четыре часа на семь. — Ох, ну наконец-то, моя птичка пришла! — Мужчина счастливо улыбнулся и раскинул руки словно для объятий, но глаза оставались холодными и жестокими. Гермиона ощутила, как ее снова пробрала дрожь. Она взглянула назад через плечо и поняла, что не одна чувствует себя так паршиво — ее охранники, долбанные извращенцы, побледнели и быстро опустили глаза вниз, стремясь избежать зрительного контакта с врачом. Чертовы трусы. Она попыталась усмехнуться, но не получилось, лицевые мышцы словно затвердели. Вместо этого она подняла голову повыше и попыталась сохранить хоть какие-то остатки гордости, хотя внутри знала, что ее гордость давно растоптали. Правда, в этих пытках был своего рода плюс — она настолько обессилела физически, что на лице теперь почти всегда присутствовало это скучающее или вовсе отсутствующее выражение. В такие моменты этот докторишка не мог прочитать ее эмоции. Ха, выкуси, сукин сын! Она не доставит ему такого удовольствия. — Что же, сегодня подошла твоя очередь, дорогуша. Мужчина усадил ее на кушетку и начал проверять ее рефлексы — посветил фонариком в глаза, а затем постучал молотком по ее коленям. Потом он принялся пальпировать ее, одновременно то и дело спрашивая: — Тут больно? А здесь? Хорошо, а теперь тут? Она тем временем на каждый заданный вопрос всегда отвечала ложью: — Нет. Нет. Да. Нет. Она хотела сбить его с толку, запутать, поэтому давала неверные ответы, чтобы все, что он записывал в свой блокнот, было ложью. От первой страницы до последней. Чтобы все его задумки и идеи оказывались всегда провальными. Она хотела показать ему, насколько он жалок в своих попытках, что он неудачник, и все, что он задумал — заранее обречено на провал. Чтобы он понял, что она не позволит ему довести дела до конца. Она хотела показать ему, что он ничего не значит со своими дурацкими исследованиями. Поэтому лгала. Он ничего не заподозрил, ни единого разу. А ей просто хотелось представить его опыты ничтожными, как и он сам, просто нарушить их, чтобы он никогда не смог ничего добиться. Конечно, в этих своих стремлениях запутать его она выглядела ребенком, но ведь ей было всего лишь шестнадцать лет, она им почти и была. Стоит отметить, что этот кретин всегда велся на ее обман, верил каждому ее произнесенному слову (пропитанному сладким сиропом ЛЖИ) и усердно записывал в свой блокнот, разве что язык не высовывал от радости. Он начал высвистывать какую-то мелодию, и Гермиона поняла, что это такое — песенка из далекого детства, которую она раньше очень любила слушать. И теперь она ее возненавидела всеми фибрами души. Ей казалось, что доктор хочет очернить любую вещь из ее прошлого, все, что она когда-то любила, чтобы теперь это было ей неподвластно, чтобы сейчас она это ненавидела, как его, как саму себя. Он мимоходом в беседе упоминал о чем-то, а у нее внутри тут же вздымались бури и горели пожары, и черная ненависть распространялась по артериям и капиллярам, вскоре достигая ее сердца и постепенно убивая его. Сегодня он придумал новый эксперимент — он взял ее левую руку и обмотал ее жгутом выше локтя, как для прививки, и спустя минуту ослабил его, вколов ей в вену шприц с иглой. Вены у нее были видны как на ладони, и она возненавидела и их. Она не знала, что это было — вирус, микробы или какой-то яд, но знала, что скоро ее начнет клонить в сон. Мужчина удовлетворенно хмыкнул и отошел в сторону — несомненно, чтобы полюбоваться творением своих рук. Он снова начал наблюдать за ней, но теперь ей было все равно, и она понимала, что это действие этой жидкости, введенной в вену. Или она просто уже устала. Он опять начал проверять рефлексы и щупать ее и снова задавал ей эти тупые вопросы: — Не больно? А здесь? А вот так? И она снова отвечала ложью на каждый из них: — Нет. Не больно. И тут нет. Она чувствовала жар, подступающий из самых глубин ее души, но не сказала ему об этом. Перебьется, подонок. Пусть думает, что она прекрасно себя чувствует, несмотря на отраву, которую он ей вколол. Она не сдастся так просто. Через несколько минут она почувствовала, как у нее начала кружиться голова, и пошатнулась в сторону, падая с кушетки, а в следующее мгновение ее поглотила тьма, и последнее, что она увидела — это довольное лицо доктора Маркуса Эддингтона. Последующие несколько дней лихорадка полностью завладела ее телом и разумом — ее бил озноб, температура то резко подскакивала, то быстро понижалась, не давая организму привыкнуть к подобным скачкам и начать бороться с заразой. Потоотделение повысилось, голова болела, не переставая, образы были нечеткими и размытыми, сливаясь воедино. Она ослабла настолько, что не могла пошевелить даже пальцем, не говоря уже о том, чтобы просто встать с постели. Болезнь бушевала и буйствовала, уничтожая ее изнутри и подавляя подсознание. Ее на время унесли из холодной камеры наверх и поместили в одиночной палате на втором этаже в отделении Маркуса. Рядом расположились еще несколько одиночных палат и парочка палат вместительностью в три-четыре человека, отделение интенсивной терапии и медицинский пост в конце коридора. Убранство второго этажа действительно походило на больницу — белоснежные уродливые стены, кафельная плитка, сотрудники в белых халатах, снующие в обе стороны, кабинет доктора. Единственное, что не вписывалось в эту общую картину медицинского учреждения — это кабинеты для пыток и экспериментов, находящиеся здесь же, за кабинетом Эддингтона. Спустя неделю болезнь начала понемногу отступать, и девушку повели на осмотр. Снова начался ежедневный ритуал — он измерял давление, температуру, проверял рефлексы и пальпировал. После, убедившись, что она вполне себе здорова (только по его меркам, поскольку на самом деле это было совсем не так — температура еще была, сухость во рту и глазах присутствовала, дрожь в конечностях еще не прошла), мужчина положил ее на кушетку и пристегнул ее ремнями. — Итак, раз ты уже выздоровела, значит, проведем еще одну процедуру, которая поможет тебе окончательно встать на ноги и позволит тебе все-таки вспомнить планы твоего школьного директора, — объявил он, утягивая ремни и фиксируя у нее на подбородке какой-то шлем. — Я уже говорила, что ничего не знаю, — разлепив потрескавшиеся губы, выговорила она, тяжело дыша. — Ну-ну, птичка, мы ведь оба с тобой знаем, что это не так, — он улыбнулся и потрепал ее за щеку. Потом он отвернулся и сказал кому-то: — Давай, запускай, она готова. — Вы… уверены? Мне кажется, она не пережив… — Я сказал — запускай, щенок, если не хочешь оказаться на ее месте, — прорычал он. Послышался щелчок, после которого, фырча и крутясь, запустилась какая-то аппаратура, и она почувствовала, как ее голову пронзила дикая боль, взорвавшись фейерверком и пронесшись вниз по всему телу. Вырваться она бы не смогла, даже если бы и хотела — слишком сильно были затянуты ремни, удерживающие ее на кушетке. Да и тот укол сделал свое дело — она все еще была слаба. — Еще! Еще! И после каждого «еще!» механизм запускался опять, и ее вновь сотрясала эта чудовищная боль. — Так, дорогая, ну что ты теперь скажешь? Хочешь мне что-нибудь сообщить? Мучения на минуту прекратились, пока он задавал ей эти вопросы, наклоняясь вперед. Сил на слова совсем не осталось, и она смогла только мотнуть головой. — Понятно, — он со вздохом отклонился и кивнул кому-то, — мне не хотелось прибегать к этому, но ты сама меня вынудила, птичка. Сделай побольше! Да, давай. Теперь боль была везде, даже в волосах, хотя ей казалось раньше, что тогда было невыносимо. Но невыносимо сделалось именно сейчас — боль стала еще мучительнее, спазм после нее был более длительным. Было ощущение, будто почти везде сосредоточились маленькие комки боли, которые быстро разрастались, превращаясь в огромные эпицентры взрывов, после действия которых она думала, что от нее уже ничего не осталось. Ей хотелось крикнуть «Хватит! Я ничего не знаю, неужели этого не видно?!», хотелось прекратить все это, но она не могла ничего сделать. Даже плакать она не могла, у нее не было сил уже даже на это. Через секунду образы перестали быть нечеткими, и она поняла, что теряет сознание. Слава Мерлину. *** Как я оказался в этом дерьме?.. Именно таким вопросом задавался Гейл Хоторн, недоумевающий, каким же образом он попал в дом человека, которому доверял меньше всего на свете — Хеймитчу Эбернети. Ментор ушел в свою комнату, чтобы выспаться и оставил охотника наедине со своим личным кошмаром — этой ненормальной, Гермионой. Пару часов назад она отключилась перед тем пабом и грохнулась в обморок, шахтер принес ее сюда и остался здесь же — следить, чтобы с ней не случился приступ. Вообще он был не прочь уйти домой, но он не мог оставить ее здесь наедине с этим маразматиком и пьяницей. Да и Китнисс его по голове не погладит, если узнает, что он бросил ее сестру одну. Гермиона до сих пор не очнулась, все продолжала лежать на диване в гостиной. Хеймитч сам предложил принести ее сюда, поскольку других вариантов и не было. Не понесешь ведь ее к Мелларку, тот наверняка уже спит, дверь заперта, они б туда не попали. Видимо, она дождалась, когда пекарь уснет, и потихоньку улизнула из дома. Как ее вообще угораздило оказаться в том пабе?! Если б он ее не заметил и не помог, кто знает, что бы могло произойти. Она стояла совсем рядом с одним из самых жестоких отморозков их Дистрикта — Генри Моррисоном. Он бы от нее и живого места не оставил, парень не из тех, кто любит, когда ему отказывают в чем-либо. Гейл устало вздохнул и провел по лицу руками, а потом его взгляд скользнул вниз и наткнулся на девушку. Без сознания она кажется такой спокойной и умиротворенной, посмотришь на нее и не скажешь, что она сущая бестия на деле. Черты лица разгладились, складки пропали, и вечно нахмуренные брови сейчас были даже немного приподняты, а постоянно ухмыляющиеся губы чуть-чуть опущены. Каштановые спутанные волосы разметались по подушке и, казалось, спутались еще больше. Такое ощущение, что по ее голове что-то проехалось. Охотник не смог сдержать смешок и улыбнулся своим мыслям. И эта наглая, беспардонная, вечно сующая свой нос куда не надо девица — родная сестра Китнисс! Подумать только! Если б он этого не знал, в жизни бы не догадался. Они же такие разные, пусть и двойняшки. Хотя в каких-то вещах очень даже похожие — обе неразговорчивые, почти всегда не в духе, любят побыть наедине с собой и не выносят шума и внимания к себе. Правда, Китнисс еще заботливая и верная, с повышенным чувством справедливости, а еще очень красивая, особенно когда улыбается. А Гермиона… погодите-ка… он только сейчас это понял — он ведь даже не видел, как она улыбается или смеется. Он помнит ее только усмехающейся и снисходительно пускающей смешки. Она постоянно о чем-то напряженно думает, из-за чего у нее на лбу появляется складка, девица почти всегда хмурится, язвит, а иногда у нее такой взгляд, что даже ему от этого неприятно. Под такими колючими глазами становится до того неуютно, что ему порой хочется повести плечами и стряхнуть с себя этот холод. Иногда она смотрит ледяным взглядом и сжимает губы в тонкую полоску, и он хочет выйти из этой опасной зоны куда подальше. Но страшнее всего, когда она смотрит как будто сквозь человека, и он не знает почему. Скорее всего потому, что не знает, о чем именно она думает. Когда она просто размышляет, он знает, что она рассматривает варианты побега в свой мир. Но когда у нее такие отсутствующие и равнодушные глаза, ему становится страшно. Кажется, в такие моменты она полностью погружается в себя и неизвестно, когда выплывет оттуда и выплывет ли вообще. Похоже, что она вспоминает то, о чем предпочла бы никогда не помнить. У Китнисс тоже бывает такой взгляд, и ему до ужаса хочется взять ее за плечи и вытрясти из нее эту дурь. Правда, тут вопрос немного в другом — Китнисс вспоминает Арену, а вот что вспоминает ее сестра? Этого он не знает, и если раньше ему хотелось это знать, то теперь вряд ли. Поразмыслив, он пришел к выводу, что некоторые тайны должны навсегда остаться тайнами. Потому что он чувствует, если узнает, что-то едва уловимое изменится в нем, то, что витает сейчас в воздухе. В комнате было темно, разве что небольшой светильник на столе давал немного освещения, рассеивая тьму вокруг. Боковым зрением охотник заметил, что девушка пошевелилась, и повернулся к ней. Она отчего-то нахмурилась и поджала губы, пальцами схватившись за обивку давно выцветшего и вылинявшего дивана. Похоже, ей снится что-то нехорошее. Только он успел подумать об этом, как она заметалась по дивану, то поворачиваясь, то отворачиваясь от него. Голубая жилка на шее вздулась, и Гермиона начала выгибаться дугой, беззвучно шевеля губами. Через несколько секунд он смог разобрать только какое-то непонятное бормотание: — Нет… Не делай этого… Не смей, ублюдок… Клянусь, я убью тебя!.. Нет! — Гермиона, проснись! Она вдруг открыла глаза и резко села, шумно и глубоко задышав. — Кошмар? — Да… да, это просто… просто сон, — пробормотала она и повернулась к нему. — Я тебя разбудила? — Нет. — Почему тогда ты не спишь? — Слежу за тобой. Она коротко засмеялась и протянула руку вперед, дотянувшись до его головы и взъерошив ему волосы: — Брось уже эти глупости, я никуда не денусь. Ты сейчас из-за меня снова не выспишься, а завтра опять ворчать на меня будешь. Он замер, не смея даже шелохнуться. Вдох задержался в пути, а слова застряли в горле. Что она несет, черт возьми? Ее рука на его голове. Ему давно никто так не лохматил волосы. Разве что мать в далеком детстве. Никто из его пассий никогда не додумывался так сделать, они прекрасно знали, что он не приемлет таких жестов. Потому что этот жест из его детства, этот жест принадлежит маленькому Гейлу из прошлого. Во рту пересохло, словно туда насыпали песка, а в глазах защипало, и он как будто вернулся на целую кучу лет назад, в маленький домик, где его семья жила, завтракала, обедала и иногда даже ужинала. Его полноценная семья. Он, мама, двое братьев и отец. Горячо любимый отец, которых обожал всех своих детей, боготворил жену и желал еще одного ребенка, девочку. Его мечта исполнилась, правда уже после его смерти, он даже и не узнал этой новости, которая, несомненно, осчастливила бы его. В тот роковой день, когда мать хотела сообщить ему о беременности, он погиб в полном неведении. Перед глазами пронеслась картинка, как восьмилетний Гейл укладывается спать, а мать целует его в лоб и взъерошивает ему волосы. И ему это нравится, хоть она больше так и не делает. Но иногда так хочется вновь прочувствовать это. И вот, первый человек после матери, кто делает это — вот эта девчонка. — Ложись спать, — слышит он свой хриплый голос. — Ты тоже. — Потом. — Нет, не потом! — она уже начала сердиться. — Прекрати, мы сто раз обсуждали это! Со мной все в порядке, я здесь и я больше никуда не уйду, я вернулась насовсем, Гарри, — закончила она мягко. Хоторну будто дали под дых, и он понял, что у нее снова галлюцинации. Ей кажется, что она вернулась домой, и что он сам — это ее друг и возлюбленный. — И передай Рону, чтоб он больше не дежурил у моих дверей, а то я каждое утро натыкаюсь на него в коридоре. И на Джинни тоже, — смеется она. Ее смех не похож на перезвон колокольчиков, как это бывает у большинства девушек, желающих привлечь к себе внимание, но ее смех какой-то приятный и особенный. Он такого даже не слышал. — Все, засыпай, — коротко приказывает он. Гермиона кивает, и ее кудри весело подпрыгивают в такт качающейся головы: — Слушаюсь и повинуюсь, капитан! Против его воли губы изгибаются в улыбке, и шатенка ложится обратно в кровать. Похоже, ее абсолютно не смущает, что она одета в штаны и рубашку, а под головой нет подушки. Видимо, ее галлюцинации сильнее, чем он думал. С ней все в порядке, раз она очнулась, значит, ему можно идти домой. Подумаешь, она видит вместо него своего друга! Плевать, он свою задачу уже выполнил, и теперь свободен. Он поднимается, чтобы уйти, но девичья рука, хватающая его за запястье, не дает ему этого сделать. — Не уходи пока, побудь со мной, — ему хочется сказать «нет», хочется схватить лампу и посветить себе в лицо, чтобы она поняла, что он не Гарри, и она не у себя в мире, ему хочется схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока она не придет в себя. Ему хочется начать крушить все, что попадется под руку, ярость внутри уже давно проснулась и требует выхода, но почему-то от звука ее тихого голоса буран в душе утихает, и Хоторн успокаивается. И поэтому отвечает: — Да. Он снова садится рядом на стул, а она закрывает глаза и крепко держит его за руку, будто боится, что он исчезнет, стоит ей отпустить его хоть на секунду. И она, в общем-то, права. *** — Крошка Грейнджер, где же ты есть? — тихий шелестящий шепот проносится по пустынному коридору, охваченному темнотой словно в оковы. От шепота по спине пробегается ледяная волна из мурашек, сердце ухает и падает куда-то далеко вниз, к босым ногам. Можно бежать сколько угодно, но здесь ей никуда не скрыться и не спрятаться от всепоглощающей тьмы и злобы, преследующей по пятам. Здесь сама госпожа Смерть дышит в затылок, ухмыляется, обнажая кривые зубы и выпуская зловонное, смердящее дыхание изо рта, она смеется и хохочет. Молитвы не помогут, а сил для борьбы совсем не осталось. Да и вообще ей уже никто и ничто не поможет. — Раз, два, три, четыре, пять, Я иду тебя искать… Шесть, семь, восемь, девять, семь, Где-то тут твоя постель. В спину я тебе дышу. Не волнуйся: я спешу. Раз, два, три, четыре, пять, Я сошла с ума опять. Скоро буду убивать, Скорей ты прячься под кровать. Три, четыре, семь, шесть, восемь, Не увидеть тебе осень. Зря меня ты огорчал, Избегай-ка ты зеркал. Раз, два, три, четыре, пять, Начинаю я играть. Скоро будет жертва три, Заготовлю алтари. Раз, два, три, четыре, пять, На тебя я зла опять. Этой ночью берегись, В последний раз-ка помолись. *** Гермиона резко открыла глаза, судорожно вздохнув. Это просто сон. Очередной чертов кошмар. Очередная полоумная Беллатрикс, которая напевала детскую считалочку. Правда, детским произведением это не назовешь. Выглядело это все жутко, впрочем, как и все ее сны. Один мрак, холод, пронизывающий до самых костей и суставов, безумный хохот и безотчетный страх во всем теле. Боже, хоть раз бы приснилось что-нибудь хорошее!.. А лучше — вообще ничего. Она уже дико устала от этих гонок во снах, устала просыпаться от своих же криков и будить других, устала вечно бояться прихода ночи. Шатенка еще раз глубоко вздохнула и протерла левой рукой лицо, уставившись пустыми глазами в облупившийся потолок. Облупившийся?.. Гермиона нахмурилась — у Пита в доме идеальный ремонт, не может быть, чтобы у него были такие страшные потолки. И через пару мгновений она поняла, что не может пошевелить правой рукой. Она растерянно и испуганно дернулась и посмотрела вниз — на руке лежала чья-то темная и лохматая голова. На какую-то долю секунды сердце радостно подпрыгнуло, и девушка чуть было не позвала парня по имени, но вовремя опомнилась, что это не Гарри, и что она не у себя дома. От собственных глупых мыслей захотелось стукнуть себя по голове. Так, тогда это же что… Гейл Хоторн, что ли?.. Больше она тут никого с такой шевелюрой не знает. И где это они, у него дома? Что она вообще тут забыла? — Гейл… Хоторн. Хоторн, эй, — она попыталась высвободить правую руку, но не смогла. — Хоторн, черт бы тебя побрал, просыпайся! Охотник что-то промычал, но не проснулся. Гермиона раздраженно закатила глаза и похлопала его по плечу: — Ну давай же, просыпайся! Хоторн! Ты тяжелый, руку мне раздавишь! Хоторн! — рявкнула она ему в ухо, и парень подпрыгнул на стуле, озираясь по сторонам и не понимая в чем дело. — Ты что творишь? Совсем с ума сошла?! — возмутился он, массируя левое ухо. — Сам виноват, — невозмутимо ответила Грейнджер. — Ты не хотел вставать. — И для этого надо было орать так, чтобы я оглох? — Но ведь ты не оглох. — А если бы да? Она и бровью не повела, лишь неопределенно пожала плечами. — Кстати, где это мы? — У Хеймитча, — буркнул шахтер, вставая и разминая затекшие мышцы спины и плеч. — Что мы у него делаем? — А ты не помнишь, как ты вчера феерично хлопнулась перед пабом? — удивленно спросил ее он. — Я… — она нахмурилась, вспоминая, что произошло вчерашним вечером. Сначала они с Китнисс были на охоте, потом к ним присоединился Гейл. Затем они разошлись, и она стала свидетельницей драмы между охотником и какой-то девицей, которую она вчера спасла от какого-то извращенца. Потом был этот дурацкий танец, и… Вот черт. Грег! Мысль о брате пронеслась сквозь гриффиндорку словно молния. Боже, неужели это и правда он? Неужели он на самом деле из Второго Дистрикта? Неужели он тоже, как и она сама, из этого поганого мира? Если это так, то он знает об этом? Или же нет? Его тоже запутали, как и ее? Тоже уничтожили память и создали заново, словно он какая-то кукла на потеху зрителям? Что вообще происходит? — Эй, с тобой все нормально? — нахмурившийся охотник встал перед ней и помахал рукой, пытаясь привлечь к себе внимание. Гермиона моргнула пару раз, сбрасывая морок, и медленно кивнула. — Ох, вы уже встали, голубки? Они обернулись и увидели зевнувшего хозяина дома, который стоял в дверном проеме. — Мы не голубки, — раздраженно процедила сквозь зубы девушка, и парень рядом кивнул. — Ах, ну конечно-конечно… и вы вчера не танцевали, прижимаясь друг к другу, верно? Волшебница закатила глаза и встала с проваленного дивана, собираясь уйти, но, сделав шаг вперед, она остановилась. — Мистер Эбернети, у вас есть архивные фото жителей Дистриктов? — Что, прости?.. — мужчина замер, так и не донеся до рта бутылки со спиртным. Гейл, который в это время приближался к выходу, споткнулся на ровном месте. — Мне нужны архивные фотографии, — терпеливо повторила Гермиона, думая, что еще немного такой тупости и недалекости со стороны этих мужчин, и она проклянет обоих, и далеко не безобидным Летучемышиным сглазом (по крайней мере, если сравнивать его с другими заклятьями, то оно было достаточно безобидным). — Это тебе надо идти в библиотеку, солнышко, здесь ты ничего не найдешь, — развел ментор руками. — Слушай, а зачем… Девушка выбежала за дверь, даже не дослушав мужчину, и быстрым шагом направилась в Город. На улице уже рассвело, судя по расположению солнца, было около восьми утра. Долго же она спала сегодня. Пусть и с кошмарами, но долго. И ночью она даже не просыпалась, что довольно удивительно, потому что обычно она встает несколько раз до того, как наступит утро. Но это все пока что неважно, о причинах сегодняшнего относительно нормального сна она порассуждает уже потом, после того, как все узнает. *** До библиотеки она добралась где-то через час, по пути туда она все-таки заскочила домой, приняла душ и переоделась. Пит все еще спал, после вчерашней апатии это было неплохим состоянием для него. Еду, которая была в холодильнике, она разогрела и оставила на столе вместе с запиской о своем местонахождении и просьбой никуда не ходить, по крайней мере, до ее возвращения. Даже тут ее некий материнский инстинкт никуда не делся, в том мире она постоянно заботилась о своих друзьях, вечно вляпывающихся в неприятности, точнее, ей приходилось это делать, поскольку они были лишь детьми, неспособными позаботиться о себе в должном порядке. Во время плена она думала, что все чувства у нее атрофировались, в том числе и материнский инстинкт, но похоже она ошибалась. Быть может, при других обстоятельствах, она бы могла даже начать жизнь с чистого листа, или хотя бы попытаться. Быть может, она бы даже создала семью, и, возможно, родила бы детей. Однако сейчас она прекрасно знала и понимала, что это было нереально. Ей не суждено было познать все эти радости мирной жизни, мелочи домашнего уюта и все тепло своей семьи. Она знала, что процент того, что она погибнет на войне, слишком высок, и пыталась не делать себе больно, придумывая мифические сценарии своего несуществующего будущего. Некоторым просто не дано дожить до преклонного возраста, и с этим надо было смириться. Как и говорила Прим, у библиотеки не было охраны, и, когда девушка вошла внутрь, женщина у стойки всего лишь меланхолично взглянула на вошедшую и протянула журнал, в котором надо было написать фамилию, сегодняшнюю дату и поставить свою подпись. Гермиона изумилась такому течению событий и чуть не задохнулась от возмущения, но вовремя сдержалась и закрыла рот. Все такая же безразличная, библиотекарша в двух словах объяснила местонахождение архива и вернулась к документам, которые она разбирала. В Хогвартсе все было по-другому, библиотека была намного больше, чем эта, и очень старинная. Здесь же был свежий ремонт, новое оборудование, технологии — все по высшему разряду, как и бывает в мире магглов. Мерлин, да здесь даже пахло по-другому! Совсем не книгами, а чем-то… чем-то очень странным. Длинные ряды шкафов, полностью набитых книжными томами, какими-то бумагами и даже журналами. Гриффиндорка прошлась до самого конца, где и находились стеллажи с архивами. Все было рассортировано по датам, авторам и Дистриктам. Она подошла к шкафу с пометкой «2 Дистрикт» и принялась смотреть, однако все, что она видела, были только газетные заметки, истории города и хвалебные письма. Ей же нужны были какие-то криминальные сводки. Где-то ведь должно быть упоминание о пропаже детей! Шатенка раздраженно вздохнула, сдувая спутанные волосы с лица, и вытащила предпоследнюю коробку, такую же пыльную, как и все остальные. Впрочем, как и вся библиотека. Создается стойкое ощущение того, что сюда и впрямь никто не заходит. В конце концов, Пит был прав — несчастным жителям совсем не до книг, не до впитывания знаний. Все они сосредоточены на том, чтобы заработать хоть немного денег на проживание и пропитание. На автомате пролистывая страницы, она чуть было не пропустила то, что ей было нужно. Вернувшись назад на пару листов, она увидела кричащий заголовок, информирующий население о том, что пропажи детей участились, чтобы люди были осторожными и не ходили в лес. Лес! Точно! Когда она пропала, она была в лесу, по словам Китнисс. Значит, все дело в здешних лесах? И что же в них такого, что люди пропадают? А точнее дети. Или, быть может, лес — это всего лишь прикрытие? Чтобы не сеять лишний раз панику, власти придумали эту байку про лес, где водятся дикие и кровожадные звери. Интересно, а сами-то они в курсе, что происходит на самом деле? Или они думают, что жители настолько тупы и апатичны, что ничего не поймут? Что ни у одного из них не возникнет мысль о том, что пропадают только дети? Внимательно прочитав статью, призывающую к спокойствию и бдительности, в самом конце она увидела напечатанное фото десятилетнего мальчика и почувствовала, будто ее ударили под дых. Дыхание сперло, в горле появился спазм, и Гермиона сжала ладонью рот, чтобы не закричать. Фото очень четкое, и у нее не было никаких сомнений в том, что ей в глаза сейчас смотрел ее брат Грег Грейнджер. Похоже, что у нее никогда не было никакого брата, и этот придурок прекрасно все знал и понимал.