Гордость и предубеждение Двугорского уезда

      Имея перед глазами не только пример собственных родителей, но также других супружеских пар, проживших в браке не один десяток лет, Анна смогла составить себе более-менее объективное представление о том, какой может быть и какой должна быть семейная жизнь. Она понимала, что отец женился на матери не только потому, что она была красавицей, но также в пику своему батюшке; а ведь решения, принятые в пылу, до добра не доводят. Разумеется, князь и княгиня Долгорукие были преданы друг другу, но Анна видела, что отношение отца к жене с годами меняется. Наверняка, Мария Алексеевна, получив приличное образование, поначалу радовала Петра Михайловича своим умом и умением поддерживать разговоры. Однако теперь княжна замечала, что отец предпочитал не общаться с матерью, а подтрунивать над нею, пусть и беззлобно. Он, по-видимому, вообще не умел сердиться, и в этом, как считала девушка, был корень многих бед; в частности — проблемы с Соней и Полиной, которым бы не помешала крепкая отцовская рука и строгое обращение. Приложи Петр Михайлович чуть больше усилий, и этой несчастной поездки в Петербург не было бы вовсе, равно, как и многих других конфузов, в которые Полина постоянно попадала сама и выставляла всю семью в дурном свете.       Несмотря на то, что со дня отъезда младшей княжны прошла уже добрая неделя, Анна все также продолжала терзаться беспокойством, чем, в конце концов, решила поделиться в письме к тетушке. Дарья Алексеевна, не долго думая, в ответном послании предложила племяннице сопровождать ее и мужа в небольшом путешествии по окрестностям Петербурга, заезжая по пути к друзьям князя Оболенского, живущим, как сказала Дарья Алексеевна, в очень живописных местах. Руководствовалась она тем же, чем и в прошлый раз, когда приглашала Лизу в Петербург: перемена обстановки и приятная поездка — лучшее лекарство от душевных тревог. Княжна Долгорукая тотчас же согласилась, хотя Петр Михайлович был видимо огорчен, что его любимица опять уезжает, но отпустил дочь, наказав ей хорошенько отдохнуть и набраться новых впечатлений.       Князь и княгиня Оболенские пробыли в Михайловском всего пару дней, а потом уехали, увозя Анну. Когда девушка поинтересовалась у тети, каков примерный маршрут их путешествия, Дарья Алексеевна улыбнулась и ответила, что они с мужем планировали посетить «всего понемножку», и для начала, Анне следовало бы побывать в прекрасном Петергофе. Там сейчас проходили строительные работы — впрочем, наслаждаться парками, фонтанами и садами они не мешали. Девушка пришла в совершенный восторг и замучила тетю с дядей, таская их за собой по всем уголкам огромного ансамбля. Ей казалось, что она попала в сказку: обилие благоухающих цветов, уютные тенистые аллеи парков, из-за поворотов которых выглядывали белые мраморные статуи; журчание фонтанных каскадов и великолепные здания, вершиной которых был Большой дворец — все это завораживало, ослепляло и пленяло юную уездную барышню, которая о таких красотах даже в рассказах маменьки не слышала. Но, наконец, Петергоф остался позади, и Дарья Алексеевна объявила, что они направляются в соседний уезд, где прошло детство ее мужа.       — Между прочим, там же находится имение небезызвестного тебе барона Корфа, — заметила она. — Солнечное, без сомнения, самая большая усадьба в здешних местах. И самая красивая. Ах, какой там парк! Он вполне мог бы посоперничать с аллеями Петергофа.       — О, без сомнения, — согласился князь Оболенский. — Кстати говоря, по распоряжению владельцев Солнечного, в парке можно гулять всем, если, конечно, управляющий находится в поместье и может встретить нас. Там вполне можно провести весь день.       — Я бы не отказалась пройтись там снова, — лицо Дарьи Алексеевны озарила мечтательная улыбка; потом она взглянула на племянницу: — Что скажешь, дорогая?       Анна смешалась. По правде, ей совсем не хотелось во время прогулки по парку в Солнечном наткнуться на его владельца. Конечно, есть вероятность, что барон еще не вернулся из столицы, но все же… Девушка вспомнила письмо и свое желание извиниться перед Владимиром Ивановичем, однако теперь эта затея уже не казалась ей такой правильной. Что если барон не примет ее извинения, и лишь посмеется в лицо? Или вовсе обидится, сказав, что пустые слова не изменят того, что было? И потом, Анна до сих пор не могла простить Корфу его вмешательство в дела сердечные своей старшей сестры. Нет, пожалуй, эта встреча — худшее, что можно себе вообразить.       — Если честно, тетушка, я за время пребывания в Петергофе уже насмотрелась на богатое убранство и природные красоты, — сказала княжна Долгорукая. — Но я уверена, что нам и без Солнечного найдется, что посмотреть в уезде.       Дарья Алексеевна не стала уговаривать девушку, но когда гости прибыли в уезд и остановились на ночлег в большом постоялом дворе, Анна поинтересовалась у служанки, что она может сказать о Солнечном. Та оказалась изрядной болтушкой, впрочем, княжна не возражала, и служанка поведала о том, что, во-первых, поместье настолько огромно, что надобно тысяче человек взяться за руки, чтобы протянуть ленту из одного конца в другой; и что ее брат там на конюшне служит, и весьма доволен; и что нет, барин Владимир Иванович еще в усадьбу не вернулись. Что ж, в таком случае, можно не опасаться нежелательной встречи. А посему за ужином Анна сказала, что переменила свое мнение и, раз уж парк в Солнечном якобы так же красив, как аллеи Петергофа, то следует воочию в этом убедиться. Князь и княгиня Оболенские обменялись довольными взглядами, и в один голос заверили племянницу, что поместье барона ее нисколько не разочарует. На самом деле, Анна в этом и не сомневалась; единственное, чего она не хотела, — это вновь оказаться под прицелом серо-стальных глаз…       На следующее утро Анна и чета Оболенских поднялись рано, быстро собрались, позавтракали, и в открытой коляске отправились в Солнечное. Поначалу девушка чувствовала себя совершенно спокойно; день был чудным и теплым, а легкий, уже по-летнему ароматный ветерок играл в ее волосах, убранных в простой пучок. Но когда дядя обратил внимание, что впереди показалась сторожка, означавшая начало владений Корфов, Анна ощутила, как в груди быстро застучало сердце. Началась роща; пронизанная солнечным светом, она словно была живым, дышащим созданием, деревья шелестели, будто переговариваясь, а вторил им веселый хор беззаботных птичек. После рощи коляска стала спускаться по пригорку на небольшой луг, усеянный желтыми цветочками, потом въехала в следующий лесок, такой же прелестный, как и первый.       — Ну, а вот сейчас мы, наконец, увидим и сам дом с озером, — подал голос князь Оболенский. Анна задержала дыхание. Лесок редел, деревья расступались навстречу цели их путешествия… И когда коляска, наконец, выехала из рощицы, девушка не смогла сдержать восхищенного возгласа.       Открывавшаяся перспектива была сказочно-прекрасной. От дороги, где стояла коляска, пологий склон неспешно стлал изумрудно-зеленый ковер травы к берегу большого озера, такого чистого, что в нем без труда отражалось голубое небо с барашками облаков. Посередине озера, на крошечном островке виднелась круглая мраморная беседка. Сам особняк величественной белоснежной громадой раскинулся вширь, насколько хватало взгляда. Он походил на гигантскую птицу, расправившую в полете крылья. Сразу было видно, что о поместье постоянно заботятся, и заботятся с большой любовью и уважением. Замерев от восторга, Анна, привстав в коляске, жадно впитывала в себя чудесные виды, пока тетя не окликнула ее, попросив сесть, так как коляска отправлялась дальше, к дому. По дороге не отрывала глаз от приближавшегося особняка, который словно бы становился еще больше, еще царственней, но по-прежнему казался чем-то абсолютно нереальным.       Управляющего на месте не оказалось, но его супруга, на которой в отсутствие мужа лежала большая часть обязанностей, любезно разрешила гостям гулять в парке столько, сколько им захочется, а если господа пожелают, то она вполне может и дом показать, потому как, с гордостью заметила женщина, «нигде больше такой красоты нет». Оболенские и Анна с готовностью приняла такое радушное приглашение, и отправились изучать имение барона. Насладившись парком, который и впрямь был ничуть не хуже петергофских рощ, гости вернулись к особняку, где Агриппина Ильинична, жена управляющего, вновь встретила их, и повела чередой покоев, в подробностях рассказывая о каждой, даже самой обычной в любом доме. Все помещения свидетельствовали об отменном вкусе владельцев и об их безусловном благосостоянии, которое, однако, не бросалось в глаза излишеством позолоты, хрустальных люстр и мраморных скульптур. Нет, думала про себя Анна, изучая комнаты, это истинное благородство, исходящее от сердца; оно и есть настоящее богатство. Стоя у большого окна, из которого открывался прекрасный вид на озеро и беседку, девушка вдруг осознала, что, прими она предложение Владимира Ивановича, то уже вполне могла бы быть хозяйкой всего этого великолепия. Однако, с грустью подумала она дальше, даже красота Солнечного не отменяла заносчивый характер его нынешнего хозяина.       Тем временем князь Оболенский поинтересовался у Агриппины Ильиничны, как часто они видят барона. Жена управляющего вздохнула:       — Не так часто, как хотелось бы. Но на лето он всегда приезжает сюда, привозит друзей из Петербурга. Мы ждем его как раз завтра, с большой компанией.       Анна облегченно выдохнула и мысленно поблагодарила небеса, что согласилась поехать в поместье именно сегодня. Тем временем Агриппина Ильинична продолжала расписывать достоинства барина:       — Владимир Иванович — самый лучший, добрый и справедливый хозяин на свете. Иван Иванович, его отец, дал ему прекрасное воспитание, но, согласитесь, оно ничего не стоит, если человек не обладает чистой душой. За всю жизнь никто из слуг в доме, никто из крестьян не услышал от него дурного слова. А ведь я знаю его, почитай, с самого рождения, правда, тогда мы с мужем здесь на других позициях служили. Он, конечно, шалил иногда, как любой маленький мальчик. Но всегда был добр к простым людям. Может быть, иные найдут его несколько гордым или надменным. Однако это все лишь потому, что Владимир Иванович не тратит времени на пустяки и пустую болтовню, не то, что многие молодые люди нынче… Пойдемте, я покажу вам галерею; там есть прекрасный портрет барина, совсем недавно закончили.       Пока Агриппина Ильинична вела за собой гостей, Дарья Алексеевна тихо сказала Анне:       — Надо сказать, услышанное сейчас мало похоже на то, что ты рассказывала о бароне, Аннушка.       — Я поражена не меньше вашего, тетя, — отозвалась княжна Долгорукая.       Они вошли в длинную, светлую картинную галерею, одна сторона которой была полностью занята живописными полотнами самых разных размеров. Посередине располагались три огромных, в полный рост, портрета: пожилого, исполненного достоинства седовласого человека, весьма похожего гордой осанкой на нынешнего владельца поместья — то был отец Владимира Ивановича, Иван Иванович; молодой и очень красивой дамы, чьи черты также без труда угадывались в молодом бароне — матери, Веры Николаевны, к огромному сожалению, умершей, когда сыну ее было всего девять лет; и, наконец, портрет самого Владимира Корфа. Анна остановилась, прикованная к открытому взгляду серых глаз, в которых не было ни намека на холодность или надменность. На губах играла легкая, дружелюбная улыбка, отчего на щеках барона виднелись маленькие ямочки, заставившие Анну невольно улыбнуться в ответ. Она никогда не замечала, чтобы в ее присутствии он вел себя так непринужденно и… весело. Да, от этого портрета веяло весельем и все тем же душевным благородством, что ощущалось во всем Солнечном. Девушка поймала себя на мысли, что теперь испытывает к оригиналу портрета куда более теплые чувства — наверно, восторги Агриппины Ильиничны не прошли даром, да и как можно не проникнуться симпатией к такому красивому и ласковому человеку? Анна вспомнила его объяснение в любви, и хотя сделано оно было в совершенно неподобающей форме, сейчас княжна старалась вызывать в памяти его слова, смягчая их жесткость обликом того, кто был изображен на портрете.       Закончив обход дома, князь и княгиня Оболенские вместе с Анной вышли наружу. Девушка решила еще раз спуститься к озеру, чтобы полюбоваться домом оттуда и медленно отправилась по дорожке к склону. Погруженная в свои думы, она опустила голову, как вдруг услышала звук шагов прямо перед собой, подняла глаза… и очутилась нос к носу с Владимиром Ивановичем, серые глаза которого в свете дня были такими же прозрачными, как вода в озере. И глядели эти глаза прямо в ее смятенную душу. Время остановилось.