Гордость и предубеждение Двугорского уезда

      Ночью, накануне приема в Солнечном Анна долго ворочалась в постели — заснуть никак не удавалось, ее одолевало радостное возбуждение пополам с волнением. Она предвкушала встречу с бароном Корфом, что само по себе уже было удивительно; скажи ей кто-нибудь об этом еще пару месяцев назад, княжна бы просто рассмеялась. Но да, факт был на лицо: общество Владимира Ивановича более не казалось девушке неприятным, наоборот, она не могла дождаться вечера, чтобы снова увидеть его открытую улыбку, услышать бархатистый низкий голос и, быть может, даже станцевать с ним. А уж петь для него и вовсе было величайшим подарком. Отчасти поэтому Анна волновалась — не хотелось ударить в грязь лицом перед знатоком столичных оперных примадонн, но она надеялась, что раз уж Корф так изменился, то сегодня не будет судить ее слишком строго. Также Анна не знала, как вести себя в присутствии князя Репнина и его сестер. Спросит ли Михаил Александрович о Лизе? Если нет — то что ей думать о нем? А если да — что отвечать? Из-за этих мыслей девушка заснула очень поздно и поднялась, когда тетя с дядей уже успели позавтракать. По счастью ночные думы не помешали княжне как следует отдохнуть; она с облегчением отметила, придирчиво разглядывая себя в зеркале, что не выглядит излишне бледной, под глазами нет ни намека на темные круги, а глаза блестят. Впрочем, последнее можно было бы списать на сладкое, тяжелое чувство, теснившееся в груди, когда Анна думала о Владимире Ивановиче.       Практически все свободное время с их случайной встречи в Солнечном она перебирала в уме воспоминания о мельчайших деталях: его дыхание, когда они столкнулись на дорожке к озеру, смущение, с которым он заговорил с ней, серьезный взгляд, когда сказал о том, что ее мнение так много для него значит… Анне было бесконечно стыдно за то, что ее первоначальное отношение к Корфу сформировалось под влиянием предубеждения, принятого ей за ненависть, которую она так старательно в себе взращивала, не желая взглянуть на вещи с точки зрения молодого человека и прислушаться к мнениям других людей, даже той же Марии Гессен, которая не раз говорила подруге о возможной ошибочности первых впечатлений. Невольно возникшее уважение к Корфу, под влиянием проявившихся у него положительных качеств лишь усиливалось, но было еще и другое чувство, которое, пожалуй, даже перевешивало предыдущее — благодарность. Да, Анна была бесконечно благодарна Владимиру Ивановичу, который, судя по всему, давно простил брошенные ему в лицо обвинения, сохранив прежнюю привязанность к княжне Долгорукой… Привязанность ли? Нет, нет, его поведение можно было объяснить только искренней и глубокой любовью, которая на сей раз не вызывала в Анне отторжения, она искренне желала барону счастья, и в какой-то момент в ее душе зародилась робкая надежда, что, быть может, он захочет связать свою судьбу с ее. Неискушенная в подобного рода делах, девушка все же осознала, что имеет над молодым бароном определенную власть, но не была до конца уверена, стоит ли ею пользоваться, чтобы достичь поставленной цели. Подобное расчетливое отношение было в духе ее маменьки, но никак не самой Анны. В конце концов, княжна решила, что грядущий прием в Солнечном поможет ей определиться, а потому готовилась к нему очень тщательно.       Закатное солнце окрасило величественный особняк нежно-розовым девичьим румянцем, отчего он казался еще прекраснее — по крайней мере, так подумалось Анне, когда коляска уже знакомой дорогой подвозила их с Оболенскими к дому. Едва они остановились у парадного входа, как двери распахнулись, и к гостям вышел сам барон Корф. Дарья Алексеевна улыбнулась и шепнула племяннице, что хозяин оказывает им особенную честь, раз решил встретить лично, хотя в доме его ждут гости. Владимир Иванович тепло приветствовал князя и княгиню, потом склонился к руке Анны, и девушке показалось, что молодому человеку очень хотелось задержать ее в своих пальцах подольше. Барон проводил гостей в большую комнату, где уже собралось около десяти дам и господ, среди которых тотчас же обнаружились князь Репнин, Наталья Александровна и Ольга Калиновская. Михаил Александрович, увидев Анну, неожиданно радостно взмахнул руками и поспешил поздороваться с ней. Княжне было приятно видеть, что князь нисколько не изменился, а когда он поинтересовался, все ли ее сестры в добром здравии, она не могла не отметить, что на лице Михаила отразилось трепетное волнение, ибо на самом деле ему хотелось знать лишь об одной из барышень.       Владимир Иванович представил Анну и Оболенских остальным гостям. Княжна Долгорукая нашла дам очень образованными и приятными в общении, равно, как и господ, среди которых были сослуживцы барона и несколько близких друзей из Петербурга. Вошедший управляющий объявил, что ужин подан. Барон предложил руку Анне, но от девушки не укрылось, что это не слишком-то понравилось Ольге. Она вообще старалась находиться как можно ближе к Корфу, и, хоть и не вмешивалась в его разговоры с Анной и другими гостями, явно имела намерение перетянуть внимание на себя. Владимир Иванович отвечал ей так же вежливо, как и другим дамам, но, не без удовольствия подметила Анна, слушал Ольгу не так внимательно, как ее. За столом Калиновская расположилась напротив барона и княжны Долгорукой, и в какой-то момент вдруг поинтересовалась, по-прежнему ли офицеры царской армии гостят в Двугорском уезде, и часто ли Анна с сестрами их видели. В присутствии Корфа Ольга, очевидно, не рискнула произносить имя поручика Писарева, но Анна без труда об этом догадалась, как поняла и то, что вопрос был задан, дабы напомнить Владимиру Ивановичу об интересе, который княжна некогда питала к Сергею Николаевичу. Девушка невозмутимо ответила, что офицеры уже давно вернулись в Петербург, и ни она, ни ее сестры не имеют ни малейшего представления, намерены ли те возвращаться; затем Анна украдкой взглянула на барона: он выглядел спокойным, но княжна отлично знала, что за этим скрывается настоящая буря эмоций. Она дотронулась до его руки, заставив обратить на себя взгляд, и мягко улыбнулась. Владимир Иванович оценил этот жест, улыбнувшись в ответ. Немая беседа между ними заставила Ольгу поджать губы и обратить внимание на других собеседников — на этот раз, со своей стороны стола.       После ужина хозяин и гости вернулись в залу, где, по прошествии некоторого времени, Корф напомнил Анне, что она обещала спеть. Общество оживилось. Все перешли в музыкальную комнату, украшением которой был большой рояль — его когда-то выписал из Германии Иван Иванович для своей жены, бывшей страстной поклонницей музыки и, по словам молодого барона, очень хорошо игравшей. Княжна Долгорукая попросила княжну Репнину аккомпанировать ей, а потом взгляд ее упал на стопку нот с романсами, положенными на край инструмента. Наверху лежало новое, недавно опубликованное произведение Михаила Глинки, которое называлось «Я помню чудное мгновенье».* Этот романс Анна выучила, когда гостила у Андрея Петровича и Мари. Подруга тогда изрядно удивилась: романс предназначался для мужского исполнения, да и в стихах Пушкина тоже речь шла о женщине, а не о мужчине. Анну это нисколько не смутило; романс оказался настолько чарующим, что она, наверное, запомнила его буквально за вечер, и потом часто напевала себе мелодию. Труднее всего, пожалуй, было со средним разделом: как петь о душевных невзгодах, бурях и заточении, когда тебе, юной барышне, все это неведомо? Однако сейчас Анна подумала, что прошедшие события в большой мере изменили ее характер, заставив в каком-то смысле повзрослеть. А растущее чувство к барону поможет ей вложить весь возможный трепет, все возможные переживания в свое исполнение.       Девушка протянула ноты Наталье Александровне; та, как и следовало ожидать, удивленно приподняла брови, но когда Анна кивнула, пожала плечами, села за рояль, просмотрела романс и через пару минут с готовностью опустила руки на клавиатуру. По комнате поплыли аккорды вступления. Анна глубоко вздохнула, решительно подняла голову и запела. Обычно во время пения она полностью погружалась в себя, не замечая, что происходит вокруг; но сегодня все было иначе. Ее слух уловил пробежавший по ряду гостей шепот, а глаза, обведя всех, остановились на Владимире Ивановиче, который словно превратился в статую: он не отрывал от девушки взгляда, жадно ловя каждый звук серебристого голоса, певшего о божестве и вдохновении. На лице его вновь была теплая, открытая улыбка, но сейчас Анна видела, что в ней есть что-то новое, предназначенное лишь ей одной — одобрение, восхищение… улыбка, которую дарят только тем, кого любят всем сердцем. От этого за спиной будто выросли крылья, и заключительный раздел романса — «И сердце бьется в упоенье, и для него возникли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы и любовь» — девушка пела с таким воодушевлением, что, казалось, еще чуть-чуть, и она взлетит.       Едва отзвучали последние ноты, как Анну оглушил гром аплодисментов и криков «браво!». Даже Наталья Александровна признала, что такого исполнения она до сих пор не слышала, хотя в столичных салонах новинку Михаила Ивановича пели очень часто. Гости наперебой требовали продолжения, и Анне пришлось спеть еще несколько романсов, прежде чем барон вмешался и со смехом попросил друзей дать уставшей певице отдохнуть, иначе она переутомится и будет во всем винить его, Корфа.       — А мне бы не хотелось терять ее доброе к себе расположение, — закончил он, глядя на Анну и с удовольствием отмечая, как щеки девушки залила краска смущения.       Потом Владимир Иванович предложил друзьям совершить небольшую прогулку по парку. Несмотря на то, что уже стемнело, воздух был теплым, а в аллеях слуги зажгли фонари. Веселая компания, смеясь и болтая, рассредоточилась по парку, дав барону, наконец, возможность поговорить с Анной без посторонних. Князь и княгиня Оболенские следовали за племянницей на расстоянии, достаточном, чтобы разговоры молодых людей не достигали их ушей.       — Признаться, меня несколько удивил выбор первого романса, — заметил Владимир Иванович. Анна рассмеялась:       — Вы не одиноки. Помню, Мари тоже не могла взять в толк, зачем девице учить мужской романс.       — Вы считаете его исключительно мужским?       — Отнюдь, иначе не стала бы петь. Согласитесь, любовь мужчины не возможна без женщины. И наоборот. Почему же тогда мы не можем петь о том же, о чем поют они?       — Однако, — в голосе барона слышалось уважительное недоумение. — Не ожидал от вас подобных суждений, Анна Петровна.       — Полагаете, провинциальные барышни не способны философствовать?       — Вы — явное свидетельство обратного, — улыбнулся Корф. — И потом, исполнение было восхитительным. Какая разница, кто поет, когда это исходит от чистого сердца и порождается искренними чувствами.       — Спасибо, Владимир Иванович, — поблагодарила барона Анна. — Мне приятно, что вы все же оценили мои старания.       — Все же? — правая бровь Корфа поползла вверх, под густую челку. Анна усмехнулась:       — Помнится, когда вы слушали меня впервые, ваше мнение было далеко от положительного.       — О, господи, — простонал барон. — Не напоминайте о тех временах, сударыня, прошу вас! Мне становится стыдно.       — Приму это признание в качестве извинения, — улыбнулась девушка. Корф оглянулся по сторонам и, увидев, что чета Оболенских, отстав, еще идет где-то позади них, за поворотом аллеи, шагнул ближе к Анне, так что завитки волос, выбившиеся из ее прически, затрепетали от его дыхания.       — Вы правда не сердитесь более на меня? — прошептал он, и в серых глазах промелькнуло беспокойство.       — Правда, — шепнула Анна в ответ. — А вы на меня?       — Как можно, — покачал головой Корф, — как можно сердиться на ту, что занимает так много места в моем сердце?       Счастливая улыбка озарила лицо девушки. Молодой человек схватил ее руки и пылко прижался к ним губами. Невдалеке послышались приближающиеся голоса Сергея Степановича и Дарьи Алексеевны, но барон и княжна даже не подумали отодвинуться друг от друга. Сейчас им это казалось таким же невозможным, как некогда была мысль о любви.