On the wrong side of reality

Под его ногами расстилается чёрное небо, и звёзды на нём — красные, как брызги чьей-то крови. Он уже не летит, а идёт по этому небу, удивляясь, как до сих пор не упал, не рухнул сквозь мёртвый космос на землю изломанной куклой. Может быть, он на самом деле давно уже упал, и поэтому ему всё равно? А может быть, миг падения способен длиться бесконечно? Наверное, не так страшна смерть, как умирание. Он всё ещё зовёт Хэла Джордана, озираясь вокруг, в черноте и пустоте. Но тот не откликается — конечно, зачем Зелёному Фонарю приходить на помощь к тому, кто перестал им быть? Здесь нет ни капли зелёного цвета, ни малейшего проблеска. Есть чёрно-красное под ногами; есть жёлто-золотое — везде, везде, везде. Жёлто-золотое выползает из белого-белого холодильника. Вьётся кольцами, скалится ему в лицо. И не торопится нападать. Можно коснуться сияющей ослепительной чешуи. Заглянуть в хищные глаза. Увидеть в них только бесконечность кошмара. Обрести всезнание. Понять: это не звёзды под ногами. Это и есть брызги пролитой крови — Хэла Джордана, Кейт Бишоп и Александры. Здесь должна была быть его собственная кровь. Не их. Кто-то с красным лицом, будто он умылся этими багряными звёздами, нависает над ним, смеясь. Повторяет одно и то же, и это уже невозможно, невозможно слушать: ты не был достоин, ты не был достоин, ты никого не спас, ты слишком слаб, ты слишком слаб перед своими страхами. Желтая тварь ластится к нему, раздирая когтями звёздную ночь. Он хочет сказать, что он слаб. Сознаться в этом, чтобы только краснолицый перестал повторять это. Чтобы он замолчал. Чтобы жёлтая тварь вгрызлась зубами в его шею; чтобы он тоже смог зажечь в черноте хоть какие-то звёзды. Тогда он наконец упадёт, и бесконечное умирание прекратится. Наступит благостная и тихая смерть. Ничто — без всяких красок. Но кто-то не даёт ему этого сделать. Кто-то держит его над бездной, не понимая, что он умирает, что он — уже умер, что его страхи давно стали смертным ужасом. Должно быть, это кто-то, у кого есть сила — и нет страха. Он мечется в своей пустоте, в своём закольцованном кошмаре. Зовёт Хэла. Ищет хоть клочок фиолетовой ткани — он ведь так и не видел, что случилось с Кейт. За ним никто не придёт, и это пора признать. За ним больше некому прийти. И тот, кто держит его над бездной, должен разжать свою хватку — потому что он тоже слабее краснолицего. Потому что у него тоже должен быть страх. *** — Вы к Кайлу Райнеру? — Только она, — Оливер легонько толкает Кейт в спину. Отдаёт ей пакетик с красками и карандашами. — Я не пойду. Нет-нет. Подожду в коридоре. Оливера можно понять: стены психиатрической больницы обычно давят на людей. Особенно если они… Обычные люди. Как Оливер. Они ведь не видели того, что видела Кейт, с ними не случалось того, что случалось с ней. — Сиди, — вздыхает Кейт. Прижимает пакетик к груди. Она идёт по белому больничному коридору почти неслышно, даже едва-едва дышит. Врачи уже не предупреждают, что Кайл не сможет с ней поговорить, что он, возможно, никогда не вернётся: они видят, что Кейт всё сама понимает. И ещё врачи больше не спрашивают, кто она этому несчастному. Наверное, сами решили, что невеста. Но не все девушки, которые получают кольца от мужчин, становятся им невестами. Кейт входит в палату, не пряча взгляд. Озирается по сторонам. Кайл Райнер всё ещё пишет на больничных стенах хронику своего одиночного безумия. Он делает это слишком искусно, и по коже бегут мурашки: гигантский Синестро с чудовищно раздутой головой и пугающе живым лицом, Параллакс с непомерно длинным, опоясывающим всю палату хвостом, закрученным в змеиные гипнотические кольца. Ни клочка белой штукатурки там, куда Кайл смог дотянуться; ни капли зелёной краски, хотя Кейт с тупой ноющей надеждой приносит ему тюбики. Бесполезно: зелёный — больше не его цвет. Он снова не замечает её. Покрывает пол пустой палаты оттенками чёрного, рассыпает на нём капли алых звёзд, и Кейт передёргивает плечами. Память — неприятная штука. Он рисует то, что помнит, рисует так, как увидел, когда настоящего Кайла Райнера не стало. Кейт могла бы объяснить психиатрам смысл этих завораживающе реальных безумных картин — но это всё равно никому не поможет. Она не понимает только одного — откуда в картине, искажённо воссоздающей их последнюю битву, распахнутый холодильник. — Кайл, — зовёт Кейт, протягивая пакетик, и сидящий на полу растрёпанный, небритый, поседевший человек в перепачканной красками пижаме поднимает взгляд. — Я принесла тебе краски. *** Чудовища на стенах не трогают её. Никогда. Она входит — и чудовища расступаются. Кайл сам видел, как она касалась золотой чешуи и оскаленных зубов, и Параллакс отступал, дрожал под её рукой. Иногда ему кажется: краснолицый молчит потому, что эта девушка его совсем не боится. Она приносит ему оружие — это всё, что понимает Кайл. Раз за разом приносит то единственное, что помогает ему изгнать страхи из своей головы хоть на время, выплеснуть их наружу, не дать лопнуть жилкам на поседевших висках. Если не получается рухнуть — лучше уж делать хоть что-то. И он каждый раз не знает, как бы её отблагодарить, принимая оружие из её рук, почти вспоминает: он что-то обещал ей и не сделал. В тот день, когда под её ногами зажглись красные звёзды. В тот день, о котором нельзя ничего вспомнить — и который нельзя забыть. — Я найду Хэла Джордана, — снова и снова обещает он невыполнимое, не понимая, что обещает. — Я найду Хэла Джордана. Я найду Хэла Джордана… Во тьме ночной… Даже там, где нет ни единого зелёного проблеска. Они всегда почти вспыхивают в мёртвом космосе, когда она приходит, но потом их снова нельзя увидеть. — Я найду Хэла Джордана, — всё ещё говорит Кайл, когда дверь закрывается вновь, и чудовища обступают его снова, и краснолицый заводит свою речь, от которой зелёные проблески опять гаснут. — Я найду его… Во тьме ночной… Я обещал тебе, Кейт Бишоп с Земли.