Девять молчаний

Завистливая посредственность хотела бы возвести гения на эшафот! Луи Антуан Сен-Жюст

Сен-Жюст смотрит в лица рьяных обвинителей Робеспьера и на мгновение представляет, что почувствовал бы Госсек, окажись он перед оркестром, каждая нота которого звучит фальшиво. Боже, да ни один даже самый талантливый мошенник, подделывающий бумагу и монету, не создаст столь великолепной фальши! Кто же это там, в председательском кресле, не прерывает проклятий в адрес «тирана» Робеспьера? О, да это же гигант Колло д’Эрбуа, который, не советуясь с Комитетом (истинный признак демократичности), велел расстрелять более полутора тысяч мятежников в Лионе. Расстрелять картечью, потому что, видите ли, гильотина не справлялась. Действительно, с двадцать второго прериаля, то есть больше, чем за месяц, парижская «святая бритва» отправила на тот свет около тысячи трехсот осужденных. На трибуне, в двух шагах от Сен-Жюста, на Робеспьера кидается Бийо-Варенн. Тот самый Бийо, который в конце первого года Республики предложил бросать в тюрьму подозрительных, который первым потребовал голову Дантона. Он сегодня — обвинитель, а Робеспьер — обвиняемый в диктатуре. Удовлетворенно улыбается Барер. Барер, тебе ли укорять чем-либо Робеспьера? Не ты ли первым поставил террор в порядок дня? Не ты ли доказывал мне, что позволительно гильотинировать людей благородных, но недопустимо отправлять их на общественные работы — прокладывать дороги, заготавливать лес, облегчая участь народа? Поразительная сердечность. ...Некстати мелькает воспоминание. Один из тяжелых осенних вечеров. Революционное правительство балансирует на грани, санкюлоты волнуются, из Вандеи поступают вести одна другой хуже, перед глазами расплываются бумаги, желудок вдруг ворчит, что в нем ничего не было, наверное, с раннего утра. Кто в Комитете начинает кричать — Сен-Жюст не помнит. Но спор перерастает в безобразную склоку, они орут друг на друга, одуревшие от усталости, Робеспьер бросает очередную язвительную фразу, Колло впечатывает в стол кулак, невозмутимый Ленде — и тот повышает голос. Барер ляпает какую-то очевидную глупость, и они вдруг начинают смеяться. Истерически, сумасшедше, дико. Огоньки свеч пляшут от неудержимого хохота, посыльный приносит хлеб, что-то из овощей. Они перекусывают наспех и продолжают работать, хотя уже скоро полночь. Они. Все вместе… Перехватывает горло. Нельзя, нельзя, не смей. Теперь они, все эти бывшие коллеги, а сегодня интриганы, честолюбцы, готовые погубить Республику лишь потому, что завидуют гению Робеспьера, теперь все они достойны только презрения. Впрочем, есть в этом зале те, кого Сен-Жюст презирает еще больше. Безо всяких ностальгических воспоминаний. Эти фальшивые насквозь ненавистники тирана и яростные защитники Республики в действительности жаждут одного: отгрызть от нее кусок пожирнее. Дантон в свое время тоже откусил немало, но он хоть что-то сделал для революции. Сен-Жюст всегда это знал, хотя в обвинительном акте и отказал Дантону в его заслугах. Тогда Дантон казался ему худшим из чудовищ. Мальчишка! Он просто не ведал ничего о Тальене и Баррасе с Фрероном, которые грабили Бордо и Тулон, убивая людей под прикрытием революционного террора. Он не знал Фуше, который вместе с Колло д’Эрбуа устраивал кровавые представления в Лионе. Только Жан-Мари, наивный обиженный идиот, гремит своим чертовым председательским колокольчиком во имя санкюлотов, а Фуше творил все это исключительно для себя и хвастал своими расправами. А дальше… Дальше Сен-Жюст видит волнующееся болото Конвента, шумных монтаньяров, вчерашних товарищей, и вспоминает все отчеты, собранные в Бюро полиции о многих из этих избранников народа. Что за мелкие, мерзкие, презренные люди! Пока Республика из последних сил сражалась с голодом и со всеми монархами Европы, они попросту набивали себе карманы. Добродетель, патриотизм, равенство, народ? О, какие пустые слова для ничтожеств, грезящих лишь о собственном столе и о тепленьком местечке для своих задниц! Как они ненавидят Робеспьера, единственного из всех Неподкупного, за то, что эти слова для него — смысл и принцип жизни. Они щурят свои маленькие подслеповатые глазки, глядя на яркое солнце, и возмущаются тем, что солнце пыталось вытащить их из уютных норок, из милого их сердцу болота, где они могут жрать, совокупляться и пересчитывать монеты своими жадными ручонками. Пожалуй, именно с этих презренных тварей станется — гильотинировать солнце. Что же сказать тем, кто больше года прожил в настоящей Республике, но так ничего и не понял? Робеспьер говорил им о гражданской добродетели, он, Сен-Жюст, звал к счастью народа. Пожалуй, народ не оценил ни счастья, ни добродетели, потому что невозможно удовлетворить сразу всю страну, которая задыхается в клубах дыма внешних и внутренних войн. Потому что… да, они ошиблись. Где-то они точно ошиблись, поставили не на те методы, не на тех людей. Но они хотя бы говорили и делали то, что велело им сердце. О каком сердце может идти речь у Тальена, Фрерона или Барраса? Они вопят о тирании, потому что тирания Неподкупного не позволяет им воровать наглее и масштабнее. Потому что подлинная нравственная чистота Максимильена приводит их в бешенство. Потому что каждый из них давно бы уже валялся в ногах у Конвента и выл о пощаде, если оказался бы сейчас на месте Робеспьера. Робеспьер… Бедный мой, добрый друг. Тебя зовут бездушным политиком, а ты от всей души силишься что-то доказать этой своре, спасти Республику. Замолчи, заклинаю тебя, замолчи, не срывай свой драгоценный голос. Ведь Республика все равно погибла. «Республика погибла», — шепчет обессиленный Робеспьер. Сен-Жюст не слышит, разумеется, но читает, по губам и по глазам. Он с презрительным спокойствием встречает слова о своем аресте. Ведь если не презирать все это, то впору сойти с ума или, хуже того, поверить, что вся кровь на его, Сен-Жюста, руках была напрасной.