Девять молчаний

Они не миновали, дни нашей славы! Луи Антуан Сен-Жюст

Он пропустил тот миг, когда время раздвоилось. Казалось бы, только что он верил: его речь умиротворит Конвент, устранение из Комитета Бийо и Колло восстановит хотя бы видимость единства. Потом, в этом спокойствии, они сумеют обличить и покарать заговорщиков, революция оттает и двинется дальше… Это было только что. Но вот уже он стоит на трибуне лишь какой-то незначительной, телесной частью себя. Он слышит, как обвиняют Робеспьера, видит отчаявшегося Леба, которому только что грубо не дали говорить, ощущает листы речи в своих руках и муть в голове после бессонной ночи. Эта часть времени течет медленно, безразлично. Здесь уже не во что верить. В самом деле? Он верил, что главные смутьяны — Бийо и Колло? Они же просто глупцы, настолько слепо преданные народу, что испугались призрака диктатуры, а на деле — того единственного, Неподкупного, кто еще стоял между народом и всеми этими хищниками, готовыми забрать у бедняка последний кусок хлеба. Нет же, Робеспьер стоит поперек горла им всем. Сен-Жюст наивно пытался размотать нити очередного заговора, но допустимо ли назвать заговорщиками целую группу людей, целый класс любителей наживы? Это не заговор, это война, и странно верить, что войну можно выиграть пусть даже самой блестящей речью. Санкюлоты? Сен-Жюст слишком внимательно просматривал сведения, которые поступали в его Бюро. Санкюлоты постепенно охладели к Комитету общественного спасения, а максимум заработной платы, который Пейян опубликовал так некстати, вряд ли добавил народу любви к своему правительству. Если за ними пойдут две, три, даже пять секций — то что делать с остальными? Развязывать гражданскую войну в Париже, сердце революции? Он не верил ни в смысл этого кровопролития, ни в то, что сумеет его организовать. Его вера жила в армии, но армия была так далеко! Время раздвоилось, и он сам, не восприятием, но умом и прежде всего сердцем, находился в армии. Не сегодняшней, а той, которая обращает свои пушки, штыки и взоры в будущее. Комитет, комиссары, солдаты, сотни и тысячи людей вымели из армии достаточно мусора, доставшегося в наследство от тирании. Увы, он лично не успевал закончить работу, но верил, что это сделают другие. Даже проклятый Карно. Он чуть не сорвал Флёрюс, он предлагал вести войну за счет покоренных стран, он старался, чтобы выгодные военные заказы доставались нужным людям. И все-таки, невзирая на всю личную неприязнь, на все действительные ошибки коллеги, Сен-Жюст не мог не признавать его определенных заслуг перед отечеством. Как бы то ни было, Карно — отличный специалист. Он не подведет. Сен-Жюст не знает, что Карно, согласившись отправить на гильотину его и Робеспьера, позже точно так же, не дрогнув, разгромит «заговор во имя равенства» и пошлет на гильотину Гракха Бабёфа. В конце концов, несмотря на всю свою спесь, открыл же Карно генерала Журдана! Подлинного генерала революционной армии, не связанного с аристократией, победителя при Флёрюсе. Журдан не подведет, он останется с народом, с рядовым солдатом. Сен-Жюст не знает, что монархия во Франции еще возродится, и Журдан, прекрасно себя чувствовавший и при разнузданном режиме Директории, и при подлинном диктаторе, продолжит, не моргнув глазом, служить и Людовику XVIII. Гош и Пишегрю… Оба эти генерала, равно талантливые, но по-разному преданные республике, первый — слишком страстно, второй — слишком спокойно, оба они тревожили Сен-Жюста. Правильно ли арестовали своевольного Гоша? Справится ли Пишегрю с командованием? Впрочем, в одно можно верить: Пишегрю — настоящий революционный генерал. Сен-Жюст не знает, что меньше, чем через год, Пишегрю лично подавит восстание буквально умирающих от голода санкюлотов, а затем перейдет на сторону роялистов. Впрочем, бог с ними, с генералами. Конечно, прекрасно то, что они обновили командный состав армии, но главное… … он вспоминает солдат, читающих газеты, вспоминает первые ростки самоуправления и сознательности, вспоминает незабвенный Батальон друзей… … главное — люди. Подлинный патриотизм, невероятное мужество, трогательное бескорыстие рядового, которые превращали вчерашнего забитого «белозадого» или беззаботного «василька» в человека, способного быть настоящим хозяином своей судьбы. Да, бывали эксцессы, да, постоянно срывались поставки оружия и продовольствия, да, еще много чего не доработано, в том числе им, Сен-Жюстом — и не ему теперь дорабатывать. Пожалуй, остались его черновики республиканских установлений, где он пытался осмыслить бесценный опыт, полученный в армии, но хорошо ли все в них продумано? Не уничтожат ли эти заметки после его смерти? Неважно, неважно, ведь сам опыт революционной армии уничтожить невозможно, он уже принадлежит истории, а значит, перешел в то будущее, где сосредоточена вся его, Сен-Жюста, вера. В конце концов, если в Комитетах и Конвенте столько негодяев, это не значит, что подлость живет в каждом человеке. Другие комиссары, более мудрые и талантливые, непременно лучше, полнее проанализируют этот опыт, разовьют те мысли, которые он, Сен-Жюст, не успел как следует продумать и записать. Среди имен комиссаров почему-то всплывает одно: Филипп Буонарроти. Почему? Сен-Жюст слышит, как он играет на клавесине, вспоминает их редкие разговоры и споры, пытается поймать, где же, в чем же эта вера, но уставшая от бессонных ночей голова отказывается ему служить. Пусть. Эта голова, это жалкое тело — здесь, у трибуны Конвента, улавливает, кажется, слова об аресте. Но время по-прежнему двойственно, и там, в будущем, в усталых лицах солдат, в их грубых шутках и серьезных глазах, пребывает целиком и полностью его вера. Сен-Жюст не знает, что почти через тридцать пять лет Филипп Буонарроти напишет: «Марат, Максимилиан Робеспьер и Сен-Жюст, наряду с некоторыми другими, доблестно фигурируют в почетном списке защитников равенства»*.