* * *
По чиновничьим верхушкам только поползли первые робкие слушки о недопуске России к Олимпиаде, а знаменитая и даже на седьмом десятке исправно работающая, в отличие от множества других органов, интуиция нашептала Якову на ухо, что ждет его в новом году большой пиздец, после которого он сдаст все свои регалии в обмен на спокойную пенсию, дачу под Сестрорецком и освобождение от общества вздорных фигуристов. Когда ОКР отстранили официально, и каждый репортеришка выполнил свой профессиональный долг, сочинив об этом свой плач Ярославны, сверху пришло распоряжение провести со спортсменами беседу, выяснить настроение и в случае чего на это настроение повлиять. Яков проклинал ситуацию, вздыхал, что слишком стар для этого дерьма, но, к сожалению, он был еще и слишком исполнительным, что тоже в себе недолюбливал, потому что перфекционизм трепал ему и без того потрепанную нервную систему. — Я еду. Под флагом. Без флага. С гимном. Без гимна. Я еду. Отстань, Яков, у нас дела. Витька шустро утрамбовывал форму поверх коньков в спортивной сумке, умудряясь одновременно шнуровать правый ботинок. Японец его, Юри, мялся у выхода из раздевалки, поглядывая на экран телефона. Говорили по-русски. Яков немного из принципа: вмешивать во внутрисемейные дрязги допущенного по всем правилам пришельца не было никакого желания. Витька, видимо, придерживался той же идеологии, потому что не сбивался на английский, чем в последнее время часто грешил. — Мне нужно, чтобы были все, — терпеливо повторил Яков. Что ж до этого Никифорова все вечно так тяжело доходит? — Юрка тоже едет. Вне зависимости от обстоятельств. И его, кстати, точно пригласят. По поводу себя я уже сомневаюсь, вдруг у них где-то завалялась пробирка с кровушкой моей. Положительная. Это ж и тебя тогда… Так, плохо шучу. Понял. Заткнулся. О чем это я? А! Про Милку и говорить нечего. Про парников и танцоров ничего не знаю, но это и не наша забота, да? Пусть Елена Станиславовна с Аленой Евгеньевной им мозги вправляют. А у меня дела и пес невыгулянный. Ну, за каким я тебе вообще там сдался? Если надо что-то где-то подписать, отказаться от претензий в сторону Минспорта за то, что они хер на нас положили, так, пожалуйста, давай, я прямо сейчас поставлю автограф и пойду. Шарф завязал, выпрямился. Стоял теперь, двухметровый монстр, насмехался и ждал от Якова реакции на свой тупой сердечный монолог. — Чей ты спортсмен? — Свой собственный. За собственную честь выступающий. Если позовут опять же. — Я не про то спрашивал. Витька нахмурился, затылок назад отвел, поглядывая на Якова, как на в конец ополоумевшего. Нет, ну совсем Яков хватку расслабил, последние капли совести растеряли дармоеды доморощенные с Никифоровым во главе. — Тренирует тебя кто? Два на два сколько, Витенька? Поганец губы разлепил, только чтобы усмехнуться пошире, да ткнул в грудь Якову ладошкой. И в глазах все то же выражение: чего ты, дедушка, совсем уже с рассудком разругался? — Вот именно, — рыкнул Яков. — Я тебя тренирую. А спортсмен обязан слушаться тренера. Субординация и дисциплина! Если вдруг слова незнакомы, то Даль и Ожегов тебя просветят. И сейчас ты без вопросов идешь со мной, молча отсиживаешь патриотическую лекцию, а потом валишь на все четыре стороны по своим делам со своим Кацуки. Молча, Витя. С этого момента. Что ты вообще устраиваешь тут? Ты — старший спортсмен в сборной! Они все на тебя равняются. К большому, блядь, сожалению. — Не отстанешь, значит? — Молча, я сказал. Вздохнул тяжело, окинул Якова привычным тому взглядом оскорбленного дитяти, а потом схватил с лавки сумку и зашагал к японцу своему. Неужто решил свалить, да еще распоследним наглым образом? Ну, Яков ему устроит и сейчас, и после. Совсем распустился. Дальше некуда уже. — Я недолго. Надеюсь, что недолго, — покосился на Якова через плечо и опять уставился на Кацуки. — Ты иди пока машину прогрей. Нет, все в порядке. Рядовые заморочки. Не переживай. Все, иди. Я быстро. Кацуки, прихватив вещи, освободил место действия, уплутал по коридорам к выходу на парковку, а Витька тем же широким шагом вернулся к Якову. — Командуйте, генерал. Яков покачал головой, подавив желание вцепиться в редеющие седины. Дошутится же этот балбес. Рано или поздно точно дошутится. Досмеется и горько наплачется. Тренерская встретила толпой народа. Парники и танцоры уместились на пережившем как минимум штук пять олимпиад диване, потерявшем от времени цвет. Плисецкий и Попович облюбовали подоконник: первый потеснил чахлые кактусы и полусдохшие орхидеи, а второй подпирал стену с угрюмым видом. Коллеги Фельцмана по нелегкой работе Беляева Ленка да Жбиковская Аленка вполголоса что-то обсуждали у сдвинутых столов. Витька в один скачок пролетел полпомещения, подрезал намеревавшуюся приземлиться в единственное свободное кресло Бабичеву, и приземлилась она в итоге к нему на бедро. Милка запричитала что-то про в край оборзевших чемпионов, все присутствующие тут же откликнулись на перемены и забалаболили. Яков, прислонившись плечом к стеллажу, наполненному книгами вперемешку с медалями и дипломами различной степени древности, под давлением старческой сентиментальности, иначе и не оправдаться, подумал, что из Витьки с Милкой могла бы выйти шикарная пара, что спортивная, что семейная. Эх, дура-Милка, держать надо было этого балбеса за яйца, и никуда бы он не делся, а теперь что… Японца приволок, уже три года как… Тьфу! Че развел-то, Яков Самойлыч, спортивная пара из кого? Из этих-то эгоистов конченых? Друг друга поубивали бы на льду, да и сами убились вскорости! Семейная… Маразм пришел без приглашения. Беляева с другого конца комнаты махнула Якову рукой и, дернув подбородком, состроила рожу: «Все?» Яков благосклонно кивнул. Во всяком случае, своих — тех, кого собирался волочить в Корею, — он притащил в полном составе. Жбиковская звонко хлопнула в ладоши, так что у Якова в ушах зазвенело, но маневр сработал: под сводом невысокого потолка тренерской воцарилась относительная тишина. "Патриотическая лекция объявляется открытой," — промелькнуло у Якова в голове. Сам он приготовился подгадывать нужные моменты и утвердительно кивать, чтобы вдруг не оказаться заподозренным в незаинтересованности в происходящем, да шикать на своих подопечных, если им вдруг приспичит расшуметься. — За две команды, Довлатов? Серьезно? И за чью же еще команду я играю, м? Шорттрек? Погрузившийся в дрему на словах: «Мы собрались здесь, чтобы еще раз обговорить уже известные вам непростые обстоятельства…», — Яков чутко среагировал на едва различимое за напускным смехом раздражение в голосе главного гениального недоумка своей группы, а еще на «Довлатова». Что это он тут забыл? Сережка Довлатов проходу Фельцману не давал весь прошлый сезон, требовал взять к себе. Яков в итоге сдался на милость дурня из соображений, что, с одной стороны, деньги лишними никогда не бывают, а на пенсии хочется жить с размахом, с другой — пусть понюхает пороху, попробует покататься в местном дурдоме, сам поди ж и убежит, не снимая коньков. Довлатов висел в качестве первого запасного, на тот самый случай, если вдруг что с кем, но Яков следил орлиным взглядом и был на много процентов уверен, что запас останется в запасе. Довлатов, который, оказывается, умостился на придвинутом к стенке стуле за стеллажом, поэтому Яков его и не заметил, и рта открыть не успел, как удивительно долго молчавший Плисецкий проворчал с подоконника: — Виват придуркам. Он на Кацудона намекает. — Спасибо, Юрочка. Без тебя бы не догадался. Однако утверждение про «две команды» все равно любопытно. Я, опираясь на спортивную философию, видимо, ошибочно полагаю, будто бы мы, все здесь присутствующие и прочие представители нашей нелегкой профессии, в одной лодке: фигурное катание развиваем как дисциплину. — А может, обойдемся без идеологических споров? — надула губы Милка, обводя каждого цепким взглядом, гарантирующим тяжелую кару за попытку воспрепятствовать довольно умному предложению. — Может, — выдал Витька елейным тоном, сулящим многообещающее высказывание очень важного мнения. Бабичева закатила глаза; Яков помалкивал только потому, что Ленка и Аленка тоже не спешили прикрывать лавочку. — А может, обойдемся без этого переливания из пустого в порожнее? Сами же повышаем градус абсурда и подогреваем творящуюся вакханалию. Боже милостивый, флаг с формы приказали срезать, гимн запретили, зато обозвали «Олимпийскими спортсменами из России». России, мать вашу. Логичность сквозит из каждой щели. Честное слово, истерика творится такая, будто бы стоит только ступить на корейскую землю, и в то же мгновение всем автоматически обрубит память. Массово забудем: за каким чертом приехали и кто мы такие. Наличие трех цветных полосок на одежде не гарантирует ровным счетом ничего. Ни признания за хороший прокат, ни достойных оценок за него же. А флагов, в конце концов, и на трибунах будет полным-полно. Болельщикам вроде символику не запретили. — Разошелся, — фыркнул Довлатов, мало впечатленный пафосным монологом, насколько мог судить Фельцман. — Тебя-то честь страны точно волнует в последнюю очередь. Витька, наклонив птичью шею, прищурился уж совсем нехорошо. В тренерской разве что воздух не заискрил, только послышалось, как Юрка противно скрипнул подошвой кроссовка по батарее. Яков за последние месяцы успел привыкнуть к подобной атмосфере, и дискомфорта она у него не вызывала: покусается молодняк и разбежится, но парники и танцоры во главе со своими воспитателями выглядели слегка обескураженными. — Для меня честь страны не идет рука об руку с трехминутной песенкой и трехцветной тряпкой по пятьсот рублей штука. Или мы сейчас о другом? — Мы сейчас по домам, — Милка ладонью звонко шлепнула Никифорова по уху, прижимая его голову к своему плечу. — Тебя разве Юри не ждет? Чего сам затягиваешь дело? Обменявшись с Довлатовым еще парой презрительных взглядов из ранга «с идиотами лучше не связываться, задавят опытом», Витька примирительно похлопал Бабичеву по коленке. Яков в очередной раз подивился Милкиному невероятному умению ляпнуть так, что против ничего говорить не захочется. Аленка с Ленкой снова принялись строить вопросительные рожи, мол, а не хочет ли Яков Самойлович чего добавить? Яков Самойлович не хотел, а если бы вдруг его посетило сие глупое желание, наверняка наговорил бы что-то похожее на Витькину недоречь. В принципе выдал он вполне толковые вещи. Никто и цепляться не стал. Все понимают. Да и Довлатов понимает, наверное… Патриотическая лекция объявляется закрытой. Глядел-глядел и не доглядел. Витька по детской привычке грыз указательный палец и бегал взад-вперед по коридору. Яков примостился на видавшей виды скамейке, сложив на груди руки, и мрачно размышлял о том, что дверь в рентгеновскую откроется именно в тот момент, когда Никифоров будет напротив нее, и крепко его вдарит. Этого только и не хватало. — Угомонись! — ноль реакции. — Витя! — выбросив вперед руку, Яков ухитрился сцапать балбеса за рукав. В травмпункт ломанулись прямо со льда, не переодеваясь. Витька даром что в ботинки переобулся, но к скорякам заскочил в одной олимпийке, оставив куртку болтаться в гардеробе. Виктор на пальцы Фельцмана, сжавшие его запястье, уставился, будто бы его не тренер сто лет знакомый держал, а сам сатана тащил за собой в чистилище. — Сядь, — повиновался. — Своим мельтешением ты делу не поможешь. Может, все еще не так плохо. Ужас, всегда был реалистом и скептиком, а тут старость подвела к попыткам верить в лучшее и розовые замки. — Он на ногу наступить не мог, — дернул плечом Виктор. — В худшем случае… Должен ли я что-то тебе объяснять? Витька весь подобрался и даже руку ото рта убрал, окинул Якова вопросительным взглядом. А чего ты хочешь, Витенька? До вылета в твою любимую Японию осталось меньше недели, там туда-сюда и Игры. Даже при наилучшем исходе времени преступно мало, а раз уж «на ногу наступить не мог», то о чем тут теперь вообще разговаривать. — Не должен, — пробормотал он, зарываясь пальцами в перчатках в белесые волосы. — Какого хера, Яков? Ну как, блядь, можно было не почувствовать, что крючок на божьем слове держится? Как можно было додуматься с такой херью на лед переться и прыгать, а? Ответить Фельцман ничего не успел из-за возникшего на пороге рентген-кабинета врача, который, окинув взглядом пустующий за исключением одного бывшего и одного нынешнего фигуриста коридор, быстрым четким шагом направился прямо к ним. Яков не успел сообразить, как свечкой взвился ему навстречу. Витька же, зажавшись, остался сидеть, пожирая глазами прижатый к груди травматолога черно-синий снимок на планшетке. — Кто из вас сопровождающее лицо мальчика? — на бейдже белого халата значилось «Сафронов Александр Петрович». — Я, — прохрипел Яков, внезапно севшим голосом. — Доверенности на руках нет, если нужно, могу позже довезти. — Не нужно, — махнул рукой Сафронов. — Пройдемте. Витька почти ломанулся следом, но Яков с силой толкнул его в грудь обратно. Пусть здесь сидит. Нечего мальчишку еще больше тревожить.* * *
Если когда-нибудь Якова спросят, какой из стартов в течение его сорокалетней тренерской карьеры был для него самым тяжелым, он без сомнения ответит, что им была чертова корейская Олимпиада. И не потому что это «главный старт жизни», да и его почтенный возраст тут совсем ни при чем. Все дело в череде преотвратительнейших подарках судьбы и тяжелейших обстоятельствах, в которых его страна оказалась постольку-поскольку. Испанцы уже убрались со льда дожидаться оценок и улыбаться в камеру, а разодетые в фиолетовое дети заканчивали складировать игрушки и запакованные тюльпаны с розами. Еще несколько минут, и напряжённый Виктор, который таковым Якову не нравился от макушки до пяток, отправится откатывать свои положенные две пятьдесят. Яков решительно не понимал, что могло случиться за ночь такого, из-за чего во многом беспричинно веселившегося предшествующие дни Витьку, который еще на утренней тренировке шутливо шарахался от притащенной болельщиками символики и встречал как родных допинг-офицеров, словно подменили. От японца своего заразился тревожностью, иначе и не объяснить. У Якова было меньше пяти минут, чтобы спустить балбеса с небес на лед, и он не собирался их упускать. Не мудрствуя, он бесцеремонно схватил его за бедро, обтянутое тонкой черной тканью. Батюшки святы, как его еще судороги не замучали? Коротко, но сильно сжимая пальцами твердые мышцы, проскользил рукой вниз до самого ботинка, напоследок, выпрямившись, звонко шлепнул чуть выше колена и натолкнулся на насмешливый синий взгляд. — Я вообще-то не скаковая лошадь. — Расслабься, если не хочешь выглядеть деревянной лошадью. Витька передернул плечами, оглянулся на коридор за спиной. Где-то в грин-румовских недрах сидел его Кацуки, которого Витька, хоть в чем-то проявлявший здравый смысл, никогда не пускал провожать себя на лед, чтобы ненароком не сбить настрой. — Нормально все с ним будет, — аккуратно прощупывал почву Яков. Ну, мало ли, может быть, разругаться успели, а может, переживает о том, с каким сумбуром в голове его ненаглядный на лед выйдет после Его Величества. — Не сомневаюсь. Так чего ты такой дерганый, как будто в первый раз? Яков умел отличать здоровый спортивный мандраж от настоящей нервозности. Да и чувствовать Витьку за двадцать с небольшим лет совместной работы он хорошо научился. Сунув подмерзшие без перчаток ладони в карманы куртки, нащупал телефон. Мысль. — Эй, хочешь Альке позвоним, а? В ответ ему фыркнули, тряхнув дурацкой челкой, из-под которой тут же с веселым удивлением сверкнули голубые глаза. — Чего ухмыляешься? Уверен, она смотрит. Так что как в старые добрые, перепуганный перед прокатом Витенька будет слушать бородатые анекдоты и самосочиненные песни. — Перебьюсь, — улыбнулся, чуть расслабил плечи. Что ж, фишка с Алькой срабатывала всегда. Парнишка-волонтер призывно замахал русским руками. Пора. Вперед, Витенька, есть нам еще за что бороться, только конкретно сейчас кроме тебя некому. Не Довлатову же с его недолутцем и уникальной способностью рассыпаться без причины, да и не Гошке, скатывающимся все ниже и ниже, с упорством мула подрывающего уверенность Якова в том, что он действительно хороший тренер. Юрка должен был бы, да видно не судьба. Так что страховать ехал ты, Витенька, вот и страхуй. Виктор ободряюще хлопнул Якова по руке, вручил чехлы, теплую жилетку и, получив уверенный кивок и сухое: «Пошел», — раскинув длинные руки, поехал приветствовать публику. Перед судейским бортом буквально пополам сложился. Позер. Якову, наблюдавшему за замершим в ожидании музыки Витькой, иррационально резко захотелось зажмуриться с первым же ее аккордом, но гордость и чувство долга не позволили. О том, что не зажмурился — пожалел, потому что стоило. Примерно так же, как стоило не бросаться очертя глупую лысую башку в протухшее болото типично советского менталитета и не заворачиваться в белый плащ с лозунгом поперек: «Мы им всем еще покажем хрущевскую кузькину мать!» Не стоило выпускать Витьку в командную произвольную. Пусть изначально и планировалось везти его именно для этой цели: кого еще, если не многоопытного Никифорова ставить в команду? Это даже не обсуждалось, интуитивно было понятно, что больше баллов принесет не первопроходец Юрка, реакция которого могла бы быть абсолютно непредсказуемой, не Гошка, который все тянется-тянется за чем-то, да никак не дотянется, может, Яков подсаживает его неправильно? Да, и с Сережкой ситуация ни туда, ни сюда. Когда стало понятно, что Юрка никуда не едет и первый запасной заступает на вахту, не зря отсидел в свое время патриотическую промывку мозгов, Яков его кандидатуру на место в команде даже не рассматривал. Стабильностью Довлатов отличался через раз. Мог, конечно. Многое мог. Только вот, если красная пелена перед глазами вставала, то и весь прокат летел в трубу. Еще в Японии с Витькой решили по обоюдному согласию, что в последнее время у них случалось не так часто, что он откроет командные, откатает короткую, а там уже по обстоятельствам. Если другие дисциплины не посыпятся и смысл гнаться за золотом будет, то Витя потянет и произвольную, а если проигрыш будет достаточно очевиден, то пусть дальше отдуваются Гошка или Довлатов. К внезапному всеобщему скрытому удивлению и очень громкой радости никто не посыпался. В девочке Жиганшиной, Кристинке Паниной, никто не сомневался, почти как в Витьке. Ленкины парники добротно вытянули свою сторону. Танцоры правда чуть-чуть облажались, но без критичности. На пьедестал все еще можно было рассчитывать. В Витьке проснулся азарт, а какой тренер будет вставлять палки в колеса своему спортсмену? Умный, Яков. Умный тренер будет знать, когда нужно прихватить щенка за шкирку и прижать к земле, чтоб знал, что нельзя выскакивать на дорогу. Кристинка Панина все равно в произвольной трижды шлепнулась, да и танцоры опять вроде бы не сильно накосячили, но канадцам хватило, чтобы пролезть вперед. Пьедестал, конечно, был. Серебряный. Позже Яков навскидку прикинул, что серебро можно было и без Витиного участия взять. Гошка бы настолько не подвел. Да только б знать это наперед. Вот только так не бывает. Выигрывает спортсмен, а проигрывает тренер. Виктор с красными щеками и злым взглядом выронил чехол, но поймал летевшего с трибун в затылок Якову плюшевого пуделя, помахал им в ближайшую камеру, растянув улыбку до ушей. Засунув игрушечного пса под мышку, пару секунд угрюмо смотрел на валявшийся под ногами кусок разноцветного пластика. В этот раз Яков понял все пошустрей, опередив парня, нагнулся и подал в руки. А чего ты хотел, Яков Самойлыч, ему же уже не двадцать и даже не двадцать пять… На скамейке перед экраном под комментаторское двуязычное стрекотание Яков то и дело ловил на себе косой Витин взгляд. Что ж, парень привычно ждал ледяной воды за шиворот за прокатные огрехи. Но сказать Якову особо было нечего. Витька сам все знал. Яков сам все видел. — Что пошло не так? В ответ тихо, но тяжело вздохнули, недовольно цокнули языком. Себя Витька всегда оценивал строже любых самых нелюбезных судей. Иногда Якову казалось, что строже его самого. — Испугался, что не докручу и треснусь. За секунду до. — Лучше б треснулся. Тогда бы… — Я знаю. -… получил больше, чем всратый ноль, — упрямо закончил Яков. Витька хрустнул пластиком бутылки с водой в сжатом кулаке, но вроде бы подвыдохнул, получил свою дозу тренерского неодобрения, полегчало. Экран высветил числа. Трибуны то ли восторженно заорали, то ли завыли. Вероятнее, что все вперемешку. Девяносто шесть целых и тридцать четыре сотых. Настолько низкой оценки у Витьки не было с юниорства. И знали об этом все. Кацуки поджидал их, преданно охраняя вещи. Рядом с ним крутился Эдик Кладов — физиотерапевт. Якову на самом деле удобней было с Надькой из «Юбилейного», но протащить ее не получилось. Да и Надьке было бы проще воспринимать присутствие японца. В Питере к нему на самом деле уже все привыкли, сам Яков привык. Эдик же пока в священном ужасе выспрашивал у Якова, как получилось, что представитель чужой сборной живет в их номере. «И спит в одной кровати с нашим Никифоровым», — хотелось для пущего эффекта вставить Якову, но рассудок, на секунду покинувший, быстро вернулся. Витькина язвительность передается воздушно-капельным путем. Вместо этого Яков только недовольно буркнул: — Если Витьке очень понадобится, то у него и недельный труп лезгинку спляшет. И это было тем сортом истины, с которым спорить бессмысленно. Юри мгновенно подорвался к ним навстречу, хотел что-то сказать, но Витя махнул на него рукой, плюхнулся на освободившийся стул и принялся споро снимать коньки. Уже меньше чем через десять минут самого Кацуки нужно было выпроваживать творить свершения. — Кто-то звонил. Раз пятнадцать, — сообщил Кацуки, поигрывая, по всей видимости, Витькиным телефоном в чуть подрагивающих руках. Витька чуть повернул к нему голову. — Кто? — Неизвестный номер, но код российский. Я не стал отвечать. — Позже. Натянув на белобрысую башку шапку от формы своего японца (ведь «японскую символику мне никто не запрещал»), Витька под горло застегнул куртку собственной и, схватив ценный инвентарь, включавший салфетки, воду и полотенце, потащил Кацуки к выходу на арену. Яков остался с Эдиком, уже не в первый раз наблюдавшим эту картину с недоумевающим видом. — Как он умудряется? — потерянно вопросил Кладов, пока Фельцман аккуратно ставил брошенные в беспорядке Витины коньки. Яков подобным вопросом перестал задаваться в тот памятный год, когда Витьке этот сумасшедший сорт мочи только ударил в голову. Причем перестал об этом думать по той простой причине, что был твердо уверен в провале одного неугомонного идиота и даже самонадеянно готовил коньяк для своеобразного отцовского утешения. Однако что-то пошло не так и шло уже третий год. Оба, что Витька, что японец, каким-то чудом приноровились к непростым обстоятельствам. Конечно, даже издалека было видно, что никому из них это не давалось легкой ценой, особенно Витьке и его двум стульям, но факт оставался фактом: пока результатом были довольны все, включая самого Якова. "Не может быть," — думал Юри, принимая восторженные объятия Виктора во время объявления оценок и слепо щурясь в экран. Куда он засунул очки? Мозг определенно каким-то сумасшедше-неправильным образом обрабатывал передаваемую зрительным нервом информацию. "Не может быть," — думал Юри, местами абсолютно невпопад отвечая на вопросы представителей СМИ и поминутно оглядываясь на подпирающего стенку за его спиной Виктора. "Может, — довольно улыбался Виктор. — Как я и говорил. Блестяще". Кидал что-то отвлеченно-провокационное оголодавшей прессе, неуловимо поводил бровями, мол, Юри, люди ждут, чего ты пялишься? И Юри продолжал невпопад отвечать, поминутно оглядываясь и проверяя, никуда ли не делось живое доказательство его второго места после короткой программы — «Боже, я обыграл сам себя почти на двадцать баллов, Юри!» — Виктор Никифоров. По возвращению в номер мысли Юри ненамного сместились с исходной точки: «Какая чертовщина творится. Разбудите кто-нибудь, пожалуйста». Виктор сиял, изнутри светился. Одним словом, гасите солнце, один русский готов заменить его на благотворительных началах. Фельцман-сан его такого не вытерпел, особенно после… После. И как только выбрались из такси, прогнал с глаз долой. Виктор, захлопнув дверь выторгованной почти шантажом комнаты, схватил не успевшего далеко отойти Юри и со всей аккуратностью к этой двери приложил, обеими руками сжал щеки, заставив чуть запрокинуть голову, и крепко поцеловал, словив губами полуудивленный-полувозмущенный вздох. — Восхитительно, — выдохнул он, зарываясь пальцами в волосы у Юри на затылке. Юри навскидку прикидывал какие-нибудь относительно действенные способы угомонить очень разошедшегося Виктора, но ни одного не вспомнил. Только дурацкая аллегория с Мокко провелась как-то сама собой, да и Витины же слова всплыли в голове: «Если взбесился, смысла успокаивать нет. Жди». Виктор его молчание и, наверное, «сложное» выражение лица расценил по-своему. — Нет, ну, не начинай, пожалуйста. Не поддаюсь я ни тебе, ни кому бы то ни было еще. Мне вот делать больше нечего. И этот тулуп проклятый… Грубейшая ошибка для опытного спортсмена с пятью вариантами одной программы в голове на случай самых различных исходов — повторенный прыжок. И Юри даже не собирался «начинать». Он уже давно не устраивал таких разборок. Вернее, это вообще один раз было. Юри тогда был на нервах. А Виктор — сволочь. С очень избирательной памятью. — В душ мне можно? Перед тем, как ты решишь, что тебе срочно надо куда-то выбраться хотя бы на полчасика? — Юри мягко оторвал руки Виктора от себя, осторожно сжав предплечья. Виктор в ответ рассмеялся, тряхнув лакированной челкой: — Не знаю, можно ли тебе, но вот мне определенно нужно. Иди первым, пока еще никого нет. Только скажи, где зарядка, а то батарейка села, в самый важный момент. Я же все-таки перезвонил. Юри не сразу вспомнил о том, как вертел во вспотевших дрожащих ладонях беспрестанно вибрирующий телефон и с бешено колотящимся сердцем наблюдал за Виктором на экране в комнате ожидания. — Что-то серьезное? — Нет, не думаю, но мало ли какая хрень могла приключиться, а русское «Виктор Аркадьевич» из динамика заставляет занервничать, знаешь ли. Еще тон такой преувеличенно-официальный. Ощущение сложилось, что я от банка скрываюсь с долгами по ипотеке. — В рюкзаке посмотри. В боковом кармане. Если там нет, то в чемодане точно должна валяться портативная. Довольно кивнув, Виктор отправился инспектировать рюкзак. Юри глубоко-глубоко выдохнул до спазма в груди, впившись взглядом в Витину спину. В голове все еще звенело после льда, после камер, после слишком громкого Виктора и хмурого одобрения Фельцман-сана. Юри научился различать небольшую полуулыбку за маской русской угрюмости и лицом «тренера соперника». Мысли ворочались отожравшимися зоопарковыми тюленями и ни к каким выводам не вели. Душ. Полчаса личного пространства на осознание случившегося. Вернувшись уже переодетым в свежую одежду и на ходу протирая волосы полотенцем, Юри обнаружил, что Виктор по-прежнему в спортивной форме нарезал круги по комнате, прижав к уху телефон и поигрывая портативным зарядником. А где же тогда проводная зарядка? Виктор говорил по-русски, говорил односложно и, в принципе, понятно даже для Юри, который в изучении великого и могучего продвинулся не намного дальше, чем «как пройти в библиотеку?». Времени как-то постоянно не хватало. И практики. Хотя, казалось бы… — Нет-нет-нет, — Виктор замер у окна, встряхнулся, намотал себе на шею провод от пауэр-банка, когда попытался запустить руку в волосы. — Это, наверное, ошибка… Нет. Да. Да, Никифоров Виктор Аркадьевич. Да, двадцать пятое, двенадцатое. Да, совпадает. Да, знаю. Знал. Что? Виктор обернулся, уткнувшись взглядом в Юри, уставился на него как-то болезненно. Юри вскинул брови: проблемы? Виктор отвел глаза, напряженно вслушиваясь в слова собеседника. Юри отметил мелко подрагивающие плечи. — В течение пятнадцати дней? Я не уверен. Не знаю… Могу, наверное. Нет, господи… Вы хотя бы осознаете, кто я и где сейчас нахожусь?! Последнее предложение Юри не понял, но прозвучавшая в нем неприкрытая агрессия ему совершенно не понравилась. — Я понимаю… Я могу… Могу позже перезвонить? Мой… Да, хорошо, спасибо. Виктор опустил руку, несколько секунд недоуменно разглядывал экран, проматывая список уведомлений. Юри, все время разговора просидевший на краешке кровати, поднялся ему навстречу, но не успел сделать и пары шагов, как Виктор, швырнув телефон на покрывало, метнулся прочь из комнаты, будто бы никакого Юри там и не было. В коридоре с кем-то столкнулся. По возмущенным голосам и русскому «Никифоров, ебанулся?!» можно было различить, что вернулись где-то задержавшиеся Георгий и Сергей. Юри так и стоял между кроватями, окаменев и пытаясь хоть немного осмыслить произошедшее. В незакрытую дверь сунулся Георгий: — Случилось что? Лицо вопрошающее, немного удивленное. Они с Виктором не то чтобы хорошо ладили, все-таки давние соперники, испокон времен шедшие друг за другом (только так получалось, что Виктор всегда опережал хоть бы на самую малость), но не сцеплялись, как с тем же Сергеем, о ситуации с которым Виктор все обещался рассказать: «Дурацкий случай, и я там даже близко ни при чем, но Довлатову проще повесить ярлык мирового зла на мою спину, чем признать детский косяк и посмеяться». Виктор… Георгий все стоял в дверях, только голову чуть сильнее наклонил. Юри же ему ничего не ответил. Да отвечать было нечего. Просто Виктору кто-то позвонил и что-то сказал, и… — Эй, Ю-юри, — Георгий махнул рукой, пытаясь привлечь внимание. Юри уткнулся взглядом в его ноги в носках, чувствуя, как под ребрами нехорошо заворочалась очень знакомая паника. Виктор выглядел потерянно. Куда он побежал? Так и не потрудившись выдавить из себя хотя бы пару слов, Юри ломанулся следом. Попович едва успел убраться с дороги. Из соседней комнаты Довлатов с пафосом и для всеобщего понимания по-английски возвестил: «Ебанутые». Георгий, кажется, на него шикнул, но Юри особого внимания не обратил, хотя задним умом ему и подумалось, что он отлично знаком с мистером Плисецким, могли сквернословить и на родном. Выскочив в общий коридор, Юри замотал головой: куда он здесь мог деться? Виктор нашелся в другом его конце, практически возле лифта. Вместе с Милой. Юри, пожалев о брошенных на тумбочку вместе с косметичкой очках, прищурился. Мила прижималась спиной к стене, смотрела на Виктора снизу-вверх. Он нависал, уперев ладони по обе стороны от девушки, и что-то быстро выговаривал. Юри, наверное, должен был рвануть к ним, по-джентельменски отодрать Виктора от Милы, попытаться как-то разобраться в ситуации, но босые ступни словно приклеились к холодному прессованному дереву ламината. Юри толком не понимал ни единого предложения, но за проведенное рядом время научился с особой чуткостью различать интонации в голосе Виктора, и сейчас тот был зол настолько, что совершенно не владел собой. А еще он был в ужасе. Напуган. И Юри тоже. — Совсем рехнулся?! — Мила с силой толкнула Виктора в грудь; он чуть отшатнулся, отцепился от стены, но сориентировался быстро, тут же схватив девушку за плечо. — Я не понимаю, что ты… — Не понимаешь? Серьезно?! Нахера строить из себя дуру? То есть последние семь лет за моей спиной удобно шушукались, а тут внезапно бросили? Ты знала, Бабичева! Ты, блядь, знала и не сказала мне?! — Да что я от тебя по глупости утаила, кретин махровый, ты можешь нормально объяснить?! — Чего разорались, придурочные? Из лифта вышел Яков Фельцман, и Юри уверовал в высшие силы повторно и окончательно, потому что молитвы его бессловесные и неосознанные были услышаны. Как мог бочком обползал Йозефа, но нет же, заметил, лысиной приветственно заблестел: «Мистер Фельцман, Яков, ваши спортсмены отлично себя показали! Бла-бла-бла…» Фельцмановские спортсмены один лучше другого, по-другому Яков описать их не мог: самый младший дебил разучился следить за инструментом и все просрал, два средних ни рыба, ни мясо, но с высокой претензией на искусство, а старшему думать бы меньше там, где не надо. А Кристоф Йозефский в принципе ничего. Витьку обогнал на четыре рубля и семьдесят копеек. По Витькиной же глупости, конечно, но отрезанное как было не подошьешь. Похвалил швейцарца, похвалил его выводок, с горем пополам отмазался: простите-извините, совсем скоро свою единственную девчонку нужно на вечернюю тренировку везти, хотелось бы забежать в номер, хоть умыться. — Да-да, понимаю. Удачи завтра, мистер Фельцман, — лыбился Йозеф во всю протезированную челюсть. — Еще поборемся. — И вам не упустить фортуну, — двери лифта закрылись, Яков тяжко вздохнул. Поборются они завтра. Идут-то шаг в шаг, пообламывают ноги друг другу. Вообще Витька мимо пьедестала пролететь не должен, после короткой — четвертый, перед ним канадский лист Леруа, Кацуки, который свой да чужой, и Джакометти. Леруа уже не раз доказывал, что с психологической стабильностью у него сложные отношения, так что пацан после своего триумфа может и перегореть к завтрашнему утру. Кацуки болеет той же заразой, что и канадец, так что удастся Витьке разогнать тараканов под его скальпом или нет — тоже под вопросом. Джакометти — интересный фрукт, прыжки у него хорошие, кроме разве что акселя, с которым у Витьки проблем отродясь не было, да и артистизм немного прихрамывает. У Витьки демонстрируемый эмоциональный диапазон пошире будет, а так… Не должен же пролететь? Совесть ему не позволит. Чувство собственного достоинства, права на медаль. Привычки, в конце концов, выбиваются обычно очень тяжело. А уж Витька-то к лучам славы привык и упускать их не любит. И, кажется, сейчас он решил наверстать недостаток внимания, русский мат Яков везде узнает, голоса двух своих с трудом поддающихся огранке бриллиантов — тем более. Серые створки медленно разъехались, Яков выскочил из кабины с прытью, несвойственной человеку его возраста. Чокнулись, полоумные?! Мало российской сборной пинков под зад достается? Добавки выпрашиваете? Рявкнул, как привык, чтобы через весь каток эхо три раза прокатилось туда-обратно. Витька шарахнулся в сторону. Милка припала к стенке. Смотрели они друг на друга, как будто бы выбирали, что хочется сильнее: переубивать друг друга или разреветься? У распахнутой двери номера африканским сурикатом застыл Кацуки, судя по мордочке, соображал он ненамного больше, чем сам Яков. Яков же собирался разобраться, а еще навалять за стремление сделать каждый чих достоянием общественности. Идиоты безмозглые. Пока оглушенные не успели оклематься, похватал одну за руку, другого за грудки и поволок в номер. Кацуки благовоспитанно придержал дверь. Якову всюду мерещились шепотки, хотя откуда бы? Пол-этажа — свои, русские, еще половина — казахи, узбеки, которые по-русски, к сожалению, понимали, да еще несколько немецких девчонок с кусками тренерской бригады. — Скрылись! — рыкнул на Довлатова с Поповичем, которые моментально попрятались, дверь к себе захлопнули. Витьку, особо не сопротивлявшегося (да попробовал бы только), толкнул на кровать. Тяжело дышащую Милку выпустил на пороге. Кацуки, семенивший следом, прикрыл дверь, да возле нее и остался. Яков на него коротко обернулся: «Знаешь, что?». Японец захлопал ресницами, прикусил губу, потряс впалыми щеками. Ничего не знал. Понятно. Милка? Руками дернула, кудрями тряхнула злобно. И эта пустая. Все чудесатее и чудесатее. Сначала перед программой издергался, словно кто стекла битого под стельку ботинка насыпал, потом вроде отошел, разулыбался, а теперь истерика. Может, зря Яков на психику канадского мальчишки сетует? В чужом глазу соринку видим, в своем бревна не замечаем? Чепуха какая-то. С чего бы это на выслуге лет Никифоров по новой в юниорскую мандражность нырял? Да он и юниором никогда особо нервным не был. Всегда все молча, за сжатыми зубами, за взглядом его волчьим. Сейчас «волк» сидел, спрятав лицо в ладонях. — Рассказывай, — за плечо взял крепко, сдавил, больно должно быть. Реакции никакой. — Мне звонил нотариус, — пробормотал, не отрывая рук от лица. Фельцман едва расслышал. Какой нотариус? За каким чертом? — Ну. — У меня две недели на то, чтобы явиться в Тюмень и инициировать процедуру вступления в наследство. Какое наследство, к божьей матери? Родители его моложе Якова почти на два десятка. — Что ты болтаешь, блин? — Что спрашиваешь! — взвился так резко, что Яков рефлекторно шарахнулся, иначе бы апперкота чужим затылком не избежал. — Она умерла, Яков! Она умерла четырнадцатого от… От… Он сказал мне. Он же… блядь… я… Забормотал что-то быстро-быстро и совсем невнятно, замотал челкастой башкой, вцепился Якову в руку с такой силой, будто бы хотел от неё кусок оторвать. Яков заглянул ему в лицо. Выглядел он жутко: бледнющий, вся кровь с лица схлынула, одни глаза — две газовые горелки, синие, полыхающие, здоровые, как плошки, и такая в зрачках беспомощность плескалась, что сердце защемило. — К-кто? — голос сам собой осип, дрогнул, горло спазмом свело. — Она, — брови светлые докинул почти до середины лба, губами задрожал, будто бы Якову понятней стало. А вообще… Стало. — Алька? Зажмурился, обратно носом в ладони ткнулся. Яков его отпустил, выпрямился. Чертовщина гоголевская, ей-Богу. Яков с Алькой еще в начале февраля разговаривал, как решилось, что Юрка пропускает олимпиаду, и в сборной срочная реорганизация. Она от него требовала Витьку беречь, Яков отшучивался, мол, а что, другие варианты есть? По-стариковски припоминали, как впервые столкнулись, когда она малого Витю в секцию привела. Яков тогда фамилию спросил, она ответила: «Рубцова», — пометить в журнале не успел, как добавила: «Так то моя, а чемпион на «Никифоров» отзывается». Все родители свою малышню чемпионами да победителями крестят, Фельцман тогда этому усмехнулся: очередная гордая мать. А вон погляди-ка, что получилось. Эта-то и угадала, хотя и не мать же вовсе. Как это Алька умерла? Что за шутки? Может, правда, кто пошутил? Может, кто пытается дух сборной подорвать? Может, Яков Самойлыч, не будем в КГБшные теории скатываться? — Ты ей звонить пробовал? Или мы нынче первому встречному верим? Витька плечом дернул, уронил ладони на колени, запрокинул голову, уставился на Якова злым взглядом, ухмыльнулся широко и очень погано. Святой Боже, как его качает-то. — Я, по-твоему, дебил со справкой? Пробовал. Абонент недоступен, блядь. Дохренища сообщений накидал. Ни ответа — ни привета. И так уже с Японии… Я писал ей перед вылетом: бла-бла-бла, живой, нормально, смотрите по телевизору, будем стараться. Она уже тогда ничего не ответила. И потом за все командные — ничего. Тишина. Я ж, блядь, даже не заметил, пока носом не ткнули. И потом, дядь Яша, ну кто знал-то о ней? Кто? Чисто теоретически, не Якову рассказывать о том, что, если очень приспичит, медийные тараканы везде пролезут и все узнают. Но Алькино радиомолчание действительно выглядело подозрительным… Обычно она буквально обрывала линии, мало заботясь о роумингах и расходах, ворчала, что выглядел прокат просто жутко, но и страшно красиво, а потом стабильно скатывалась в мамкино кудахтанье: что ел? Ничего не болит? Как настроение? А тут ведь ее не слышно и не видно, как будто бы и вправду… Что? Умерла? — Мне… Мне же надо ехать, чтобы успеть… Прямого точно нет, — Витя закрутился на месте что-то выискивая, — телефон, наверное, забросил куда-то, — почти на ноги вскочил, подвисшего Якова чуть не снес. Яков на чистом рефлексе хватанул его за плечо, толкнул обратно на покрывало. Куда собрался? Прямого ему нет. — Пусти. Голос низкий, тяжелый. Глаза растеряли испуганную синеву, взамен ее — стальной, хмуро блестящий оттенок. Солнце переместилось в другую сторону, комнату окутал ровный серый свет. — Угомонись. Слушай, что скажу, — если он сейчас сломается, то завтра русским уже будет не на кого надеяться, на японца разве что. Если вдруг Кацуки выцарапает себе медаль, то конкретно у Якова маломальское чувство гордости будет: все равно ведь лично наблюдал, как Витька его обкатывал, советы под руку раздавал от широты души и любви к делу. Слушать Витька не собирался, рванулся в сторону, руку Якова жестко сжал, скинул с плеча, соображать, кажется, совсем перестал. Яков сцапал его за воротник, толкнул назад, возблагодарил корейцев за невысокие кровати: равновесие у такой удерживать тяжело. Повозился Никифоров как-то больше для приличия. Яков, сколько себя помнил, был суровым реалистом, и сомнений в том, что тридцатилетний лось может с легкостью семидесятилетнего старика на пол усадить, у него не было. Что ж с тобой делать, надежда ты наша удачливая, что делать? Как помочь? Всякий был у Якова опыт — жизненный и рабочий, казалось бы, ничем его уже не удивить, ничем не испугать, а жизнь она вон какая, она всякими углами к тебе поворачивается, и о многие ты обрезаешься. А круг тем временем замкнулся: Витька опять взирал на Якова огромными молящими глазами, и по щекам слезы катились, крупные, повисали на острой линии челюсти и падали Якову прямо на узловатые руки. Успокаивать его? Жалеть? По головке погладить? Нельзя. Нельзя. Нельзя. Распустится, разладится, посыпется. Сам себе потом не простит. И Якову не простит. Нашел, старик, время сентиментальничать. — Воды, — глянул через плечо: Милка с Кацуки сусликами замерли у той же стены. Милка обе ладони к губам прижала, всегда так делает, когда испугается чего. Кацуки выражение лица имел неверящее, Милка, наверное, переводила, а может, и сам уже разбираться начал. Он вроде понимал русский, если медленно и простыми фразами говорить. С кассиршами и официантами болтал довольно бойко. Он первым и отмер, вылетел за дверь, зазвенел стаканами, вернулся, впихнул Якову стакан и снова отпрыгнул к Милке. Не мешал, понимающий, молодец. Витька бы уже полез, не сдержался. — Пей, — ткнул стеклянным краем в трясущиеся губы, одной рукой в загривок вцепился, чуть откидывая голову. — Пей и успокаивайся. Миндальничать нельзя. С ним нельзя. На ласку падок, потечет. Это не Юрка, который на резкость резкостью. С Витькой надо грань нащупать, чтобы и не недожать, и не пережать. Последний глоток отобрал, в лицо выплеснул, и сразу пока сообразить не успел, ладонями по щекам растер, сжал. — А теперь слушай меня, Витя. Если оно так, то там ты уже ничем делу не поможешь. Не будет от тебя там толку, будешь болтаться, как неприкаянный, под ногами путаться. Твоя работа — здесь. Завтра произвольная. Завтра все решается. Неужто ты канадцам второе золото подаришь? Леруа же со своим лутцем-риттбергером обскачет твоего Кацуки на раз-два? Да и его ты на кого оставлять собираешься? Опять на меня? А про Юрку помнишь? Что ты ему пообещал? Медаль ты ему пообещал. Третью. Олимпийскую. Которую он мог бы взять. Должен был взять. Вспоминать про Юрку было особенно тяжело. Мальчишка столько упахивался на эту Олимпиаду, так горел ей, так рвался и на тебе, пожалуйста. Сидит поди там с Лилькой на диване, умостив перебинтованную лодыжку на журнальном столике, и ногти в мясо обгрызает от нервов и злости, пялится в телек до точек перед глазами. Хоть бы не ревел уже, а то как вспомнишь вечер перед вылетом в Японию, когда Витька навязался в попутчики, потому что с Юркой поговорить ему позарез надо, так руки сразу трястись начинают. Юрка тогда на Витьку взирал, как на главгада и последнюю надежду в одном лице. Стоит сказать, что его чувства разделял и Яков. — Один китаец, когда я еще пешком под стол ходил, перед Олимпиадой тренировался на обезболах, почти из-за такой же травмы, а потом недолеченный вырвал на этой Олимпиаде серебро. Фельцман эту историю уже слышал. Да что слышал, он вообще-то ее свидетелем был. Второй год второго тысячелетия. Румянцев на той же олимпиаде взял бронзу. Никифоров в том же году — первое золото ЮЧМ. — Да, Фа Веньян. У меня был его автограф, а может, и сейчас где-то лежит, надо пошарить по коробкам. Могу подарить, если хочешь, — Витя опустился на корточки перед Юркой, сидевшим на кровати, коленей не коснулся, обоснованно опасался пинка. — И трюк его был из разряда «выполнено профессионалами, не повторяйте в домашних условиях». Ему было двадцать шесть. Вероятность пережить следующий олимпийский цикл отсутствовала начисто. Это была его третья олимпиада. А его олимпийские истории — настоящие шутки судьбы: оба раза между ним и пьедесталом не стояло и половины балла. В его ситуации это самоубийственное решение было оправдано. Эдакое «будь что будет, дальше все равно не кататься, а ногу хоть отрубайте». В твоей — нет. Самое противное, что Яков говорил мальчишке все то же самое, а достучался до него все равно Виктор. Юрка обкусывал губы, жестко мял в кулаках низ футболки, не ревел, смотрелся настоящим туберкулезником — и грима никакого не нужно: кожа тонкая, черты лица острые — не тронь, порежешься, глаза лихорадочные, вспыхивающие жутким блеском смертельно больного. — Тебе еще кататься и кататься. Это я ухожу в этом году. Все. Укатали сивку крутые… — Вот именно! Ты, блядь, на пенсию собрался, дебила кусок! А я ведь… — воздухом поперхнулся, под конец сорвался на детский писк. — А что ты? На олимпийском льду хотел со мной посоревноваться? Понимаю. Но на хрена оно тебе? Чего ты все пытаешься доказать себе, Юрочка? И так уже три раза упрыгал меня в ноль, забрал себе золото и на восемь баллов опрокинул мой рекорд. — Восемь и двадцать — в произвольной. Четыре и сорок шесть — в короткой. — Я даже не считал, просто констатирую факт. — Пиздишь. — Спалил. — Я хотел с вами поехать. На эту Олимпиаду. Чтобы вместе, чтобы… Кацудон до следующей тоже вряд ли дотянет… А я… — Юрка опустил голову, завесился лохмами. Эх, вот был у Якова Никитка Румянцев — золото, а не ученик, слушался, фортелей не выкидывал, космы обстригал. Где ж Яков свернул на кривую дороженьку, которая его к этим недогениям привела? — Ну, за Юри я отвечать не буду. Ты его знаешь: если втемяшит себе в голову, что нужна ему вторая олимпиада, то, может, и есть вероятность, что вы там пересечётесь. — А ему бы ты разрешил? Как китайцу? Если вдруг? — Не знаю. Нет, правда, Юр. Я не знаю, как тренер, может быть, и смог, как близкий ему человек — очень навряд ли. — Слышишь?! — моментально взвился Юрка, вгрызаясь в Якова голодным взглядом. — Как тренер мог бы! А ты почему не можешь?! — Я своим спортсменам калечиться не позволю. А он — тупой тренер. Витька расхохотался, покачнувшись на затекших ногах, уперся пальцами в ковер. Юрка взбесился окончательно. — Если ты без медали припрешься или вдруг Кацудона вперед пустишь, или еще кого, то я тебе коньки в жопу запихаю, — проворчал Юрка, вжимая тонкую шею в плечи. — Че ты ржешь, кретин? — махнул загипсованной ногой. Витька шарахнулся, шлепнулся на спину. Якова всего передернуло. Давай еще ты убейся, терять-то все равно уже нечего… — Будет, — Витька ухватил пацана за ногу. — Будет тебе медаль. Витя глаз не открыл, горько усмехнулся и оттолкнул руки Якова от себя. Яков прищурился, ждал. — Девяносто шесть и тридцать четыре. Это мне надо лутц-риттбергер прыгать, чтобы кого-то обскакать. — Чьи слова, что победа возможна без кучи четверных? — Не в нынешних условиях. — Всегда можно обойтись стабильностью. — И никогда, если остальные настолько же стабильны. Откуда тебе знать, что меня не накроет? — Оттуда, что я знаю тебя, Витя, — Яков чуть потеснил его в сторону, присаживаясь рядом, не стоять же вечность над душой. — Я знаю, как ты работаешь. Я знаю, как ты настраиваешься. Я знаю, как ты побеждаешь. Витя, мне нужен мой спортсмен. Мне нужен тот самый Виктор Никифоров. — А просто Виктор Никифоров кому-нибудь нужен? — опустив голову, прошептал тихо-тихо, медленно сжал и разжал кулаки, чего-то думал, чего-то пытался понять. Яков вздохнул. — Нужен. Нужен, конечно. Мне, Юрке, Милке, Юри твоему, в конце концов. Хотя его, наверное, лучше в начало ставить, — сбоку тяжело хмыкнули. — Но спортсмен сейчас нужнее всем. А Кацуки — еще и тренер. Не думал я, что доживу до момента, когда Виктор Никифоров сложит ручки и решит отказаться от борьбы. — Об этом речи не было. — Пять минут назад рвался вещи собирать. Ответа не последовало. Когда Яков повернулся, узнать, как так вышло, что Никифоров позволил кому-то оставить за собой последнее слово, то обнаружил, что Витька с японцем неотрывно друг на друга смотрели. Разговаривали. Кацуки взгляд отвел, моргнул и опять на него уставился. Витька плечами передернул, кивнул чему-то, снова голову опустил. Что они там нарешали, никто никогда не узнает. — У одиночниц сейчас тренировка. Вернусь к восьми. Мы с тобой еще раз нормально все обговорим. Дай мне номер этого нотариуса. — Не знаю, где телефон. Кацуки молча прошел через комнату ко второй кровати, протянул Фельцману разблокированный телефон. Милка вымелась за дверь, видать, за шмотками, сумки при ней Яков не заметил. Витька встал и отошел к окну. Яков, переписывая себе номер, пытался вспомнить хоть одну молитву, помощи попросить у высших сил. Своих ему может и не хватить.