***
Они целуются снова, когда им на несколько сотен лет больше. Елизавета теперь носит платье, и у неё длинные волосы, завязанные в низкий хвост. Она красивая и хрупкая с виду, но под длинной юбкой прячутся разбитые колени, под рукавами блуз — руки в ссадинах, и она одинаково легко носит пышные убранства и простые мундиры, которые надевают её солдаты. Гилберт целует её руку — пародия на изысканные манеры, и Елизавета смеётся. Родерих косится на них, сидя за фортепиано, и ноты совсем чуть-чуть сбиваются, тянутся на долю секунды дольше. — Гилберт благородный, — вздыхает Елизавета. Цветок в её волосах, оказывается, чуть подвял, хоть и всё равно остался ярко-красным. — Тебе не идёт. — Как и тебе — твоё платье, — отвечает он, и она улыбается чуть-чуть грустно. Он не говорит ей, что она восхитительна. У него всегда было предвзятое мнение на этот счёт, в конце концов.***
Они падают в постель в шестидесятых, пьяные и отчаявшиеся. Елизавета кусает его ключицы, а Гилберт прижимает её к стене и подхватывает под бёдра. Он шепчет ей в волосы о том, как она всегда была всем для него, пока она вздрагивает под ним. Они курят после, передавая друг другу отсыревшую сигарету. У Елизаветы на боках остались бордовые отметины от пальцев, у Гилберта вся спина покрыта ярко-красными царапинами. Мутный свет просачивается сквозь не слишком чистое окно и очерчивает глубокие тени на телах. Гилберт целует её живот и поднимается выше, целует в солнечное сплетение, целует правую и левую грудь. Елизавета часто дышит и ахает, пока он не останавливается, нависнув над её лицом. Гилберт целует её в щёку, и Елизавета морщит нос. — Мерзость, — говорит она. — Ужасная мерзость, — соглашается он и наконец-то целует её в губы.