Stuck with me

С первым вздохом приходит свет. Со вторым — заложенность в ушах и непонятное гудение в голове. Ну, а с третьим приходит боль. Она тупая и тянущая, словно бы кто-то тянул из него жилы, это боль такого рода, которую совершенно нельзя игнорировать и от которой нельзя отвлечься. Больше всего эта боль поражала руки, но у него совершенно не было сил на то, чтобы посмотреть, что с ними. Холодный свет, бьющий в глаза, внезапно исчезает, как по щелчку, и он моргает удивленно; темное неясное пятно оформляется в человека. — Вы меня слышите? — слышится, как сквозь слой воды. — Пак Чимин, вы меня слышите? «Слышу», — только и хочет сказать он. — «Только угомонись, пожалуйста». Вместо слов у него вырывается только сухой клекот — и неудивительно, потому что в горле было так сухо, словно все коркой покрылось.  — Пак Чимин, хотя бы моргните, если слышите меня. Насколько я знаю, у вас повреждена только одна барабанная перепонка… Этим объясняется тот факт, что с одной стороны его ухо было так заложено, словно бы туда налили воды. Он послушно моргает. В глаза будто песок насыпали.  — Вы помните, что произошло? Ее вопрос остаётся без ответа — конечно, как бы он мог ответить, — так что она негромко вздыхает и бормочет что-то себе под нос. И, судя по всему, уходит. Чимин с облегчением закрывает глаза и позволяет себе соскользнуть в неспокойный сон. К тому моменту, как он просыпается во второй раз, он уже способен трезво мыслить и оценивать свое положение. Что было весьма очевидно — он был в больнице. И не без причины: глухо болела спина, отдавая в шею, голова болела так, словно бы ей несколько часов кряду били о стену, в ушах до сих пор немного звенело… А ещё руки. Кончики пальцев будто разом защемило тяжёлой дверью. Он осторожно приоткрывает глаза, благо, в палате выключен свет, и подтягивает онемевшую руку ближе к лицу. Его странные пальцы, будто совсем ему не принадлежащие, закованы в гипсовый панцирь. Ладно, это объяснимо. Чимин поднимает другую руку, тяжёлую и гулко ноющую, и подносит ее к лицу. До него не сразу доходит, что этот странный обрубок — его правая рука. Он моргает. Рука все ещё не похожа на руку. Пытается сжать пальцы в кулак, но не так-то это и просто, если сжимать нечего. Он давит глухо поднимающуюся по горлу панику и опускает руки на койку, крепко жмурясь. Может, у него галлюцинации? Он слишком сильно ударился головой, вот и… Ему объясняют, что он стал жертвой теракта, который, судя по всему, не особенно удался, раз не вышло никаких человеческих жертв. Эта чрезвычайно болтливая медсестра смеется, всплеснув руками: «Ну, вам повезло. Это даже не бомба была, а так — хлопушка. Иначе бы вас размазало по всему центру». Чимин вскидывает брови. Хорошее такое утешение. Но, наверное, ему действительно стоит благодарить судьбу за то, что он остался жив. И немного проклинать ее за то, что на его месте не оказалось никого другого, и это он теперь, фактически, инвалид. На дворе январь, он успешно пролежал в больнице все экзамены и праздники, и жизнь становится такой унылой, какой до этого вообще не была. Его навещают друзья и одногруппники, юная говорливая медсестричка занимает его разговорами каждый раз, как приходит, но все же он ощущает себя хуже некуда. Экзамены разрешили сдать позже, но он даже не может к ним готовиться из-за сотрясения. И все, что он может делать — лежать у себя в палате (сидеть можно несколько часов в день, чтобы слишком сильно не нагружать поврежденный позвоночник) и делать гимнастику для пальцев восстановленной кисти, которую ему прописали врачи. Он раз за разом трогает своими странными, будто пластилиновыми пальцами одной руки кисть другой. Та, другая, хоть и не пластилиновая, но все же ненастоящая. Его протез (глупый, странного цвета и с нелепыми длинными пальцами), как и лечение в общем, оплатило управление торгового центра. Еще бы оно не оплатило, упустив чертову бомбу у себя под носом. Это утешало (как и значительная компенсация, конечно). Когда его выписывают, на дворе начинается февраль, в университете — новый семестр, а у него самого вроде как должна начаться новая жизнь. Это совершенно не воодушевляет, если честно. Когда он собирает свои немногочисленные вещи, стоящие на тумбочке у кровати, то та самая медсестра (ее зовут Джихё, что Чимин узнает только спустя две недели) помогает ему с этим делом. Руки (рука, ха-ха) до сих пор не слушались его как следует. — Мы еще как-нибудь встретимся? Он удивленно вскидывает голову и смотрит ей в глаза, хмурясь. — Ты хочешь продолжать со мной общаться? — Ну… — Джихё пожимает плечами и утыкается взглядом в засохший букет цветов. Ей требуется минута, чтобы ответить на вопрос. — Понимаешь, ты едва ли не единственный, кто не говорит мне заткнуться каждый раз, когда я открываю рот. — О-оу, — тянет Чимин. Он почему-то чувствует себя виноватым. — Конечно, мы можем поддерживать общение, если ты этого хочешь… — А у тебя кто-то есть? Только честно. Есть же? Чимин мотает головой, улыбаясь. — Нет. — Врешь. Когда ты только вышел из комы, к тебе приходил какой-то парень. Я бы даже сказала, мужчина, — хихикает она. — Ты тогда спал, но он попросил тебя не будить. Чимин застывает. — Он не сказал тебе своего имени? Ничего не оставил? Не попросил передать? Джихё мотает головой. — Нет, но я подслушала, как он разговаривал с врачами. Он спрашивал, может ли что-нибудь сделать, вот я и подумала, что вы… Ну, понимаешь, близки. — А-а, — тянет он, рассматривая искусственные пальцы протеза. — Понятно. — Так вы не знакомы? Бледный, невысокий, и волосы еще такого цвета, мятно-зеленые. Ты бы вряд ли его забыл, если бы где-то видел. — Нет, мы вряд ли виделись. Джихё выглядит разочарованной.

***

Посреди всего прочего, Чимин начинает ценить жизнь. Не в смысле того, что он постигает какое-то душевное просветление и отправляется в Тибет, чтобы искать себя, нет. После этого становится очевидным, каким он рассеянным бывает временами и насколько близко от него может проходить смерть. Это проявляется в мелочах: он оглядывается, пока переходит дорогу, отказывается от пьянок с одногруппниками, даже лекарства принимает более осмотрительно. Как-то грустно даже, что начинаешь ценить то, что у тебя есть, когда проходишь на волоске от того, чтобы это потерять. Стоит глухой февральский вечер — ещё не весна, но уже не зима; всюду тает снег, оставаясь островками грязного льда по обочинам дорог, а ещё начинают набухать первые почки деревьев. Чимин ждёт, пока загорится зелёный свет, попутно сжимая и разжимая пальцы левой руки, как говорили врачи. После реабилитационной терапии приживление шло медленно, но верно: прогрессом было хотя бы то что он избавился от чувства, что эта рука принадлежит не ему. Тонкая работа вроде удержания карандаша в руках ему ещё совершенно не удавалась — затруднение вызывали даже пуговицы на пальто. Одежда с молнией тоже не была хорошим вариантом — больших трудов стоило просто ухватить язычок бегунка. В общем, та ещё морока. Он поднимает глаза и замечает мужчину с мятно-зелеными волосами, идущего навстречу; у него на носу аккуратные черные очки, а за ухо заложена сигарета. Он смотрит на Чимина сначала шокировано, но потом отводит взгляд и проходит мимо, пока Чимин не ловит его под локоть. — Я хотел написать тебе письмо, но моя правая рука не прижилась, а левой я писать ещё не научился. Пришлось печатать. Надеюсь, ты не сочтешь это за неуважение. Юнги смотрит на него потрясённо, переводя взгляд от его протеза на своем локте на его лицо. — Помнишь? — только и вырывается у него. — Помню, — кивает Чимин. — Даже и не думал забывать. И мне кажется… никто не забывает. Просто не каждый решится говорить о том, что он там увидел. А ты мог бы и навестить меня в больнице, что ли. Искать тебя, зная одно только имя — не слишком и просто. Юнги молчит, так и глядя на него широко раскрытыми глазами, и в конце-концов, усмехнувшись, выдает только: — Хён. — Что? — Тут я тебе хён. Это только там тебе можно было ко мне обращаться по имени. — Почему? — щурится Чимин хитро. — Потому что я не верил, что мы встретимся снова. — Но теперь мы встретились, и… Никто из них не знал, что может последовать за этим «и». Они сходят на тротуар, и только после этого Юнги позволяет себе взять обе его ладони в руки. Чимин внимательно наблюдает за его реакцией. — Так вот, как они выглядят, оказывается, — усмехается тот наконец. — У тебя милые руки. — Рука, — поправляет его Чимин саркастично, и они смеются. — Но протез выглядит как настоящий. Ты можешь шевелить пальцами? Чимин мотает головой. — Он косметический. Наверное, чтобы я привык к тому факту, что у меня кусок пластика вместо кисти… Потом, думаю, можно будет сделать что-нибудь покруче. Буду почти киборгом. Они молчат ещё с несколько секунд, пока Юнги не спрашивает тихо: — Врачи сделали все, что было в их силах? — Да. Но ты и так это знаешь, разве нет? Мне рассказали, что ты приходил ко мне, когда я только вышел из комы. Юнги пожимает плечами. — Ты винишь меня в этом? — Я виню тебя только в том, что ты не зашёл ко мне, когда я был в сознании. В том, что хотя бы не оставил свои контакты, что не… Хён, я ведь просил тебя, перед тем, как уйти… — Чимин опускает взгляд в землю и вздыхает. — Хорошо, я хотя бы поблагодарил тебя, но если ты просто не хотел, чтобы это выходило за рамки моего сознания… Я пойму. Я не буду навязываться. Юнги тихо усмехается. — Все окей. Чимин сглатывает: «окей» — никакой не ответ, и если он втайне надеялся на то, что Юнги сейчас схватит его за руку (хоть какую) и скажет, что больше никуда его не отпустит, то сейчас эти надежды рушились. Окей? Все в порядке, если ты в меня влюбился, такое часто случается… — Хорошо, — улыбается Чимин наконец. — Я был рад встретить тебя еще раз, и извини, если давлю на… — В реальности у меня никого нет, — прерывает его Юнги почему-то. — Вот почему я не отказался от этой затеи — столько людей мнят меня богом, возлагают на меня такую надежду, словно я единственный, кто может им помочь, когда на самом деле это они сами. Мне нравится переживать моменты чужих жизней и выносить из них мораль… Ты просто не представляешь, где и в каких ситуациях я бывал за эти несколько лет. Мне нравится… когда кто-нибудь вроде тебя проявляет ко мне внимание. Интересуется моей жизнью, как если бы мы были простыми знакомыми. Мне нравится, когда у меня просят последний поцелуй. Я никогда не отказываю. Чимин крепко стискивает челюсти, все еще не поднимая на него взгляда. — Я должен сказать… спасибо? — Ты не должен благодарить меня за это. Мне нравится… нравилось думать, что однажды кто-то меня не забудет и попытается наладить со мной контакт, потому что… Черт, Чимин-а, я просто самый одинокий на свете человек. Теперь я понимаю — они и впрямь помнили всё. Просто не хотели связываться с человеком, который увидел самую гадкую их сторону. Чимин ежится. — Я могу понять, но не каждый день найдешь того, который увидит эту самую гадкую сторону и не будет тебя осуждать. — Юнги хмурится и хочет было что-то сказать, но Чимин качает головой и говорит с неожиданной для себя твердостью: — Если бы ты позволил, я бы показал тебе ту сторону себя, которой я не стыжусь. Они молчат достаточно долго, чтобы Чимин начал думать о том, чтобы распрощаться и больше никогда не встречаться, но Юнги вдруг берет его за руки. За обе — и за бездушный твердый протез, и за ладонь, к которой только начала возвращаться чувствительность. От его прикосновения по ней будто разбегаются мурашки. — Я хотел подойти к тебе тогда, в больнице — говорит он мягко. — Но подумал, что это будет слишком большое потрясение, если учесть твои травмы. А еще было бы глупо, если бы ты меня не помнил, а я пытался объяснить тебе все как есть. Чимин улыбается. — Я бы посмотрел на это. По ладони (само собой, той, что настоящая) расползается приятное тепло, когда Юнги осторожно гладит следы от швов по всей кисти, которые грозились оставить после себя уродливые рубцы — врачи кисть буквально по кусочкам собирали. Чимин пробует осторожно: — С этим… все в порядке? — С чем? — У меня, вроде как, нет одной кисти, а вторая пока работает как попало. Тебя это не напрягает? — Ты буквально истекал кровью в моих руках, — хмурится Юнги. — Тогда ты почему-то об этом не спрашивал. Но если тебя это действительно волнует, то я рад, что ты отделался только этим. Говорят, взрыв мог быть гораздо мощнее. — Тогда, если тебя это не смущает, я могу пригласить тебя в кафе? Юнги улыбается. — Только если тебя не будет смущать, что я, вроде как, болтаюсь по сознаниям других людей… — Не будет, но при условии, если ты не будешь соглашаться на поцелуи от этих людей. — Юнги кивает, почти даже не задумываясь, и тогда Чимин теряет всякий стыд (он потерял одну руку, стыд — вообще не проблема): — А еще можно я все-таки буду обращаться к тебе неформально?